Время вспахано плугом

Турабдин, февраль 2022 года
Турабдин, февраль 2022 года
Сергей Лёзов
Сергей Лёзов

Сергей Лёзов, профессор Института классического Востока и античности Высшей школы экономики, поделился своей точкой зрения по поводу происходящего в Украине и рассказал о новой лингвистической экспедиции в Турабдин [1]. Беседовал Алексей Огнёв.

— Прежде всего скажите, пожалуйста: что вы думаете о текущей ситуации? Я знаю, что у вас есть коллеги, друзья, знакомые на Украине.

— Я очень внимательно следил за ситуацией в Украине с начала кризиса, то есть с ноября 2013 года, со студенческого майдана за евроинтеграцию. Я ночей не спал в январе и феврале 2014 года, следил за событиями, с надеждой и трепетом. Я много думал о судьбе Крыма.

— Вы стояли в одиночных пикетах…

— Да, я неоднократно выходил на одиночные пикеты и участвовал в демонстрации в начале марта 2014 года, ровно восемь лет назад. Был задержан, провел около двух суток в пресненском отделении.

— Есть фотография: вы в автозаке с Алексеем Лявданским читаете вавилонский Талмуд на арамейском языке…

— Да, есть такая. Но я чувствовал, что протестной активности недостаточно. И стал думать о том, чтó могу сделать для украинских коллег и студенческой молодежи. Я связался со своим коллегой Дмитрием Цолиным, арамеистом, и по ходу разговоров в 2015 году родилась идея трехнедельной летней школы [2]. Слово «летняя школа» у меня просто с языка сорвалось. Прежде всего — это жест солидарности. Я предложил большую программу по семитским языкам, классическим и живым. В июле 2016 года мы поехали в Острог (это Западная Украина) большой компанией моих московских коллег и учеников. Там мы впервые встретились с украинскими учениками. И с первых дней работы возникло ощущение счастья. Вначале — настороженность: ведь мы друг друга никогда не видели. Но потом стали родными людьми. И украинские друзья подтверждают: так оно и было, они тоже так чувствовали. Мы решили продолжать, провели еще две школы в 2017 и 2018 годах. В 2019 году не получилось, а там пошел ковид. Теперь — вот эта беда.

— Напомните, сколько всего слушателей участвовало в трех школах?

— Около ста человек. Были люди из России, белорусы, поляки. Но большая часть — украинцы.

— Из каких городов Украины?

— Отовсюду. Из Киева, изо Львова, из Одессы… В общем, от Донбасса до Закарпатской Украины. Помню, мы обедали с одной девушкой из Киева в столовой летней школы. Рядом сидели ребята, говорили на закарпатском варианте украинского. Я говорю: не понимаю ни слова. Киевлянка отвечает: честно говоря, я тоже.

— Белорусы — с востока и запада?

— В основном из Минска.

— А россияне? Не только из Москвы и Петербурга?

— Преимущественно, но не только. Из разных городов. Был один священник с Дальнего Востока. Ему были интересны древние языки. Была куча народу. В общем, обстановка Телемской обители из романа Рабле, братства посреди надвигающегося ужаса. Завязались дружеские связи. Даже одна семья возникла. Девушка арамейского происхождения из Москвы подружилась с юношей из Варшавы. Они поженились.

— А преподаватели?

— В основном мои коллеги и ученики из РГГУ.

— Вы сейчас на связи с коллегами из Украины?

— Да. Я переписываюсь с ними. Последние дни перед 24 февраля было уже понятно, что будет, когда эвакуировали российское посольство. Я вернулся в Москву 28 февраля. До этого был в экспедиции в Турции, в Турабдине, в Мидьяте. Долго думал, что предпринять. Летняя школа нужна была мне, в частности, для того, чтобы у меня была своя Украина, свой образ, «ты» и «вы», а не какие-то «они».

— Наркоманы и неонацисты…

— Да, не враги, а близкие люди, которых я люблю, мой народ. В этом была одна из задач летней школы — моя, личная. И всё получилось. Двадцать третьего февраля я решил сделать сообщение в «Фейсбуке». Затэгал человек двадцать из числа учеников школы. Я написал: «Я вас люблю. Останьтесь живы!» [3].

— Сейчас ваши коллеги в безопасности?

— Кто как. Мой друг Владимир Картаев, протестантский пастор из Киева, всегда публиковал посты на богословские темы, а также о своей любви к жене-красавице и двум детям. И вот он пишет: может ли кто-нибудь забрать нашу семью на попутке из Киева? Я спросил: «Володя, как вы?» Он ответил: «Мы остались в Киеве, не смогли выбраться». Насколько я знаю, сейчас они живы. Я переписываюсь с друзьями и коллегами в мессенджерах, вижу их ответы и лайки в «Фейсбуке», заходя через VPN; я всё время думаю о них. Я чувствую себя опозоренным. Они знают, что я их люблю. Я всеми силами пытаюсь передать свои чувства.

— Что теперь будет в академическом пространстве на Украине? Что будет с наукой, с образованием?

— Я думаю, что в среднесрочной перспективе Украина выстоит. А будущее России зависит от наших действий. Я не берусь предсказывать, Алёша. К сожалению, сейчас это невозможно. Я думаю, такая ситуация, с такой динамикой не может длиться долго.

— Ядерное оружие переведено в состояние особой готовности. Такого не было со времен холодной войны. Что это — новый Карибский кризис? Вероятность ядерного конфликта выше нуля?

— Невелика, но выше нуля. Но я не знаю здесь ничего, чего вы не знаете. Я не поддерживаю отношения с президентом.

Когда-то я немного углубился в историю Германии XIX–XX веков в связи со своим увлечением модернистской теологией… Понятно, что параллели с теми временами типологически напрашиваются. Они совершенно тривиальные, но очевидные. Видимо, у многих русских распад Советского Союза оставил ощущение поражения, в чем-то сопоставимого с поражением Германии в Первой мировой войне, когда Германии были навязаны серьезные и даже унизительные условия. На последних свободных выборах в Рейхстаг, в ноябре 1932 года, ровно треть избирателей проголосовала за партию национал-социалистов, и у Гинденбурга были все основания предложить Гитлеру пост канцлера. Как говаривал Ленин, любое сравнение хромает, но параллели есть.

— Но мы живем в XXI веке, когда величие нации уже не измеряется территориальными приобретениями…

— Алёша, я с вами согласен. Ежу понятно. Нас тянут в архаику.

— Новое Средневековье…

— Это общее место в либеральных разговорах. Но при своей тривиальности оно верно. Вообще, истина обычно проста и тривиальна. Просто ее трудно принять, потому что дальше требуется на что-то решиться. Долгое время велась человеконенавистническая пропаганда. Я не видел телевизор вблизи последние лет пятьдесят, но я смутно догадываюсь, что́ там показывают. Я несколько раз в велопоходах забегал за продуктами в сельпо и слышал, что по телевизору говорят одно и то же: в Украине засели неонацисты. Этот разговор длится восемь лет.

Дело в том, что плохое всегда усваивается легче. Когда массовому сознанию предлагались более сложные смысловые конструкции (начиная с 1987 года, когда вы только родились), горбачёвские «общечеловеческие ценности» (мы еще шутили тогда, что это, видимо, доллары), они усваивались с большим трудом и легко отторгались. А примитивные вещи, емкие и непрозрачные лозунги усваиваются легко. Я миллиард раз говорил об этом с коллегами: пропаганда «правильных ценностей» не нужна, необходимо научить человека решать самостоятельно за себя, ответить за себя. Мне говорили: это утопия. Конечно, утопия. Но я не вижу другого выхода. Вот мой главный символ веры. Каждый может сам сформировать свое кредо и, самое главное, потом за него ответить.

— Перед лицом небытия.

— Совершенно верно. Поэтому имеет смысл учить студентов, то есть вместе с ними работать, пытаться что-то такое расшевелить в них, чтоб они отвечали, реагировали и так дальше. Вот важнейшие вещи.

— Третья мировая война будет?

— Не знаю. Когда на лекциях мне задают сложные вопросы, я переспрашиваю: «Хотите долгий ответ или короткий?» Мне говорят: «Короткий». Тогда я отвечаю: «Не знаю».

— Но шанс не нулевой?

— Не нулевой.

— Что дальше? Самоуничтожение цивилизации?

— Когда я просыпаюсь и вижу новости… Кто об этом мог подумать раньше? Казалось, динозавра встретить легче. Но пилоты — не мальчики 2003 года рождения. Они знают, что делают. Летят и сбрасывают бомбы.

— Почему?

— Потому что законы физики этого не запрещают. Любое насилие над человеком — возможно.

— Есть книги Светланы Алексиевич: «Цинковые мальчики», «У войны не женское лицо». Oral history. Мы не можем череп распилить и прочесть чужие мысли, но мы можем разговаривать с людьми по ту и эту сторону фронта. Разговаривать с их родственниками. И постепенно увидеть более широкую картину. Может быть, когда-нибудь мы прочтем такую книгу о нынешней «спецоперации»?

— Я уверен, что такие книги будут. На следующем этапе русской истории, когда начнется разоблачение всего-всего-всего.

Схема плуга, нарисованная информантом
Схема плуга, нарисованная информантом

— Плавно перейдем к вашей работе. Вы, как полевой лингвист, беседовали с жителями одной деревни о гражданской войне в Сирии [4]. Постепенно у вас сложилась более целостная картина?

— Я потихонечку с этим работаю. Эта тема меня волнует по очевидным причинам.

— Сколько длилась ваша экспедиция в Турабдин на этот раз?

— Всего двенадцать дней.

— С кем вы там были?

— Вдвоем с Милой Нейштадт, моей коллегой, израильтянкой, которая сейчас работает в Англии, в Лондонском университете. Преподает современный иврит.

— Что вам удалось успеть?

— Я сверял ранее сделанные записи и примерялся к предстоящей работе, к изучению языкового контакта в Верхней Месопотамии. Если я выживу, этим займусь. У нас есть общая затея с Милой и моей студенткой Ксюшей Кашинцевой: лексикография традиционной материальной культуры. Ближайшая статья — про традиционный деревянный плуг и его части. Публикация планируется в Bulletin of the School of Oriental and African Studies, London University. Это собственно рабочая часть плуга, а также иго, рожон, лемех, названия мелких деталей. Занимался я возвышенным, о Боге говорил, а теперь о плуге. Это моя инволюция, нисхождение.

— Жители Турабдина еще пользуются плугом?

— Нет, конечно. Но им пользовались еще всего лишь сорок лет назад.

Иго и лемех
Иго и лемех

— Идиомы с этими словами существуют? «Иго мое благо, и бремя мое легко», «лезть на рожон»…

— Пока мы занимаемся не этим. Мы просто выясняли, как называются разные части плуга, в деталях. Мы сфотографировали несколько плугов, которые валялись на чердаках домов. Слова некоторые исконно арамейские, есть арабизмы, есть курдизмы. Само слово для плуга, ale — арабского происхождения, в арабском оно значит «инструмент, орудие». Хочется думать, что через анализ лексики традиционной материальной культуры можно нечто узнать об истории языка и об истории народа.

— То есть академическая работа продолжается?

— Естественно. Если я перестану работать, а также мыться и чистить зубы, никому легче не станет и режим не падет.

— С кем из коллег на Западе вы поддерживаете отношения? Чарльз Хэберль (Charles Häberl) из Ратгерского университета…

— Он должен был сейчас приехать в Россию на две недели читать лекции по классическому мандейскому в Высшей школе экономики и работать вместе со мной над книгой по языку туройо. Самолет «Аэрофлота», на котором он должен был лететь в Москву из Нью-Йорка 28 февраля, повернули в воздухе, самолет вернулся в Москву. Я думаю, что это к лучшему. Если бы он прилетел на пару дней раньше, как бы он выбирался отсюда?

— Академические связи ВШЭ с западными университетами разорваны?

— Не знаю. Мои личные связи не разорваны.

— Письмо протеста ученых и научных журналистов — не впустую, на ваш взгляд? Или это глас вопиющего в пустыне?

— Письмо — это раскачка антивоенной активности. Любой писк лучше, чем полное молчание. Но чтобы повлиять на развитие событий, нужно участие гораздо большего числа людей.

— Могу сказать одно: парадоксально, но я лично чувствую, что небытие отступило. БГ пел: «В своем милосердии Господь дарует нам, что мы хотели, дарует любовь, любовь, любовь обязательно во время войны».

— Да.

— Когда натиск небытия обостряется, то и противостояние небытию растет.

— Это правда. Я с этим согласен.

— Уинстен Хью Оден говорил, что время прощает язык и тех, благодаря кому он жив…

— Для меня всё это связано в моем сознании, как вы давно уже знаете.

— Что еще вы хотите сказать urbi et orbi? Какое дать напутствие?

— Я думаю, что каждый должен делать то, что должно. Это и будет попыткой остановить самоуничтожение нашего народа. Надо думать о тех, кому хуже. Мы сидим здесь, на кафедре, пьем кофе, я разглагольствую, а люди сидят в бомбоубежищах, и нужно думать о них, а не о себе. И что-то делать.

— Надежда есть?

— Ну конечно, есть.

— И через двадцать пять лет встретимся и поговорим?

— Так и будет. Вы смеетесь, а так и будет.

— Я уже не смеюсь.

— Если со мной что-то случится, завещаю вам издать книжечку наших интервью и моих заметок в ТрВ-Наука.

— Хорошо. Обещаю.

1. Предыдущие заметки цикла «Записки филолога»: trv-science.ru/tag/zapiski-filologa/

2. trv-science.ru/2017/08/ostrog

3. facebook.com/sergey.loesov/posts/4798490393602931

4. trv-science.ru/2021/07/chutkost-formy-k-semantike

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.

Оценить: