Меня давно занимает вопрос о том, как в нынешних реалиях следует понимать эрудицию. Под «нынешними реалиями» я понимаю не абсурдный объем школьных программ (хотя средняя школа должна формировать социально принятый «образовательный минимум«), а мгновенную доступность сведений, обеспечиваемую Интернетом.
Посмотрим, что из этого вытекает сегодня.
Мой добрый знакомый в частном письме процитировал знакомую поэтическую строку, но я решительно не могла вспомнить её автора. Через полминуты с помощью Гугла выяснилось, что это Тютчев, перевод известного сонета Данте; кроме Тютчева этот сонет переводили… и т.д. А ведь я люблю Тютчева, и на книжных полках, отведенных поэзии, у меня уже полвека стоят два сборника его стихов.
Себя я не отношу к эрудитам: у меня иной склад ума и откровенно плохая механическая память. Поэтому для меня всегда была важна разница между знать и помнить. Однако вот более интересный пример – он тоже касается памяти на стихи, но это могло быть и название литературного произведения, и точная дата важного события и т.д. Очень известный и заслуженный критик, не мне чета – подлинный знаток поэзии, к тому же обладатель отличной памяти – не мог атрибутировать строку «Никто из нас другим не властелин», которую я использовала в качестве заглавия эссе. А ведь это Бродский, притом одно из самых известных его стихотворений!
Но кто сказал, что всего Бродского надо помнить?
Мое поколение еще застало в добром здравии людей, некогда окончивших классические гимназии. Они легко опознавали друг друга – у них был общий концентр заведомо известного. Для них битва при Фермопилах была не только метафорой – они просто знали историю. Впрочем, и наши хорошие средние школы давали в 40-60-е годы прошлого века весьма порядочное образование. Хотя Достоевского в школе не изучали, однако мои ровесники его и так читали – и вообще, причем тут литература как школьный предмет? Иными словами, у нас тоже был некоторый концентр заведомо известного – пусть в Музее изобразительных искусств западная живопись долгое время кончалась на барбизонцах, но это не значит, что об импрессионистах студенты МГУ середины 50-х услышали только тогда, когда этих художников, наконец, включили в экспозицию.
Вообще же эрудитами мы считали тех, кто вне зависимости от профессии хорошо знал музыку, пластические искусства и литературу; отчасти кино и театр. Не буду вдаваться в уточнения того, каков объем, позволяющий сегодня говорить о тогдашнем хорошем знании, – понятно, что были вещи, о которых в закрытой стране просто неоткуда было узнать, разве что у вас был допуск в спецхран. Так, о Фальке к началу 60-х вне художественной среды действительно знали очень немногие – в основном те, кто всерьез интересовался живописью и имел знакомых среди узкого круга лиц, бывавших у Фалька в мастерской. То есть эрудиты в этой сфере. А, допустим, Матисса – не говоря уже о «Бубновом валете» – мы вынужденно «знали» только по альбомам – если очень того хотели, поскольку альбомы были редки и дороги.
Друзья и коллеги, будь то математики, физики или биологи, вовсе не ожидали от нас, филологов, историков или врачей, каких-либо познаний в их специальных областях – разве что в этом была прямая необходимость. Хорошо известный математический снобизм (за малым исключением) почитался неприличием; зато умением объяснить гордились математики масштаба Юрия Ивановича Манина.
Памятные мне споры по поводу эрудитов и простецов возникали не столько по поводу объема познаний, сколько по поводу вкусов и предпочтений. Но вкус, как известно, воспитывается только на материале: можно не любить Сецессион или барокко, но для этого надо о них знать.
А позволительно ли не только не знать, но и не любопытствовать в этом направлении? Я думаю, позволительно – впрочем, живя в Москве, а тем более в Питере, странно было бы не знать, кто такие Казаков, Растрелли и Росси.
Эрудиция – это познания, оцениваемые извне профессии, извне специализированного знания. Поэзия, музыка и архитектура обращены ко всем, тогда как элементарные представления, допустим, из геометрии, физики и химии не рефлексируются в той мере, в какой они уже давно включены в общий обыденный опыт. А более серьезные познания – удел профессионалов.
Мне подлинной ценностью представляется не эрудиция как таковая, а обобщенное понимание чего-то главного в той или иной эпохе – того, что по-немецки называют Zeitgeist, а по-русски приходится неточно переводить как дух времени. Такое понимание возникает из знания контекста, а вот его-то и нельзя добыть из Гугла напрямик. Однако именно благодаря знанию контекста можно пользоваться Гуглом более эффективно. Это касается отнюдь не одних лишь справок, пусть нередко довольно сложных, а стратегий поиска, основанных на неочевидных смысловых связях.
Собственно, опытные исследователи (ограничусь гуманитарным знанием) сходным образом работают в обычной библиотеке или в архивах. Увы, не так часто удается попасть в специализированную библиотеку, где к вашим услугам окажутся разнотипные указатели, каталоги и справочные издания. Гугл – и тем более его улучшенные аналоги – в перспективе могут в немалой мере такую библиотеку заменить.
Следующий пример, возможно, лучше пояснит, что я имею в виду. Недавно мне нужно было написать рецензию на перевод ранее изданной в США книги не вполне понятного жанра – она не была научно-популярной (в привычном для нашей культуры смысле), при этом научной она тоже не могла считаться. А ведь по какой-то причине эта книга была удостоена престижной французской литературной премии.
Имя автора мне ничего не говорило – что, признаюсь, неудивительно. Гораздо хуже было другое – круг использованных источников никак не был центрирован вокруг внятных для меня авторитетов. Библейские персонажи и ветхозаветные тексты упоминались наравне с Абеляром и Умберто Эко; пожар в Александрийской библиотеке описывался столь же подробно, сколь малоизвестное изображение мадонны с книгой в руке кисти художника эпохи Кватроченто.
Помимо этого, имелись многочисленные ссылки на авторов, о которых я просто не слышала.
Меня выручило то, что автор этого труда оказался весьма словоохотлив: я с ходу нашла в Интернете с десяток его интервью разным периодическим изданиям, а также его подробную творческую биографию. Мой герой оказался, прежде всего, плодовитым колумнистом – кем-то наподобие Вайля, Гениса и позднего А.Эткинда «в одном флаконе». Тем самым его книги – а их тоже немало – это собранные под одной обложкой и не вполне пригнанные друг к другу материалы, впервые увидевшие свет в газетах, в разных «Review of …», а также в более или менее глянцевых и полуглянцевых изданиях. Тогда я переместила рецензируемый труд на другую «мысленную полку» – и все стало на свои места.
Имеет ли рассказанный мной эпизод отношение к эрудиции?
Я думаю, нет. Это всего лишь мой профессиональный опыт, позволяющий реконструировать контекст, не тратя на это – благодаря Гуглу – слишком много времени и сил.
Эрудиция как неспециализированное знание по необходимости поверхностна и неполна: мы поражаемся тому, как много о гравюре знает специалист по авионике, поскольку большинство из нас – неважно, хирурги мы или лингвисты, – о гравюрах знает еще меньше.
Есть, правда, еще один любопытный вид знания, о котором редко упоминают, – это знаточество. Как термин знаточество фигурирует преимущественно в трудах по искусству, где речь идет о том, как мыслят эксперты по установлению авторства и эпохи создания того или иного объекта. Знаточество основано на умении учесть то, как именно художник изобразил привычные детали: если это портрет, то волосы или складки одежды; если натюрморт – то какие-нибудь связки лука или кожуру полуочищенного лимона. Словесно выразить, почему «это не Гварди» или «не Клаас», очень трудно; а знатоки понимают друг друга с полунамека.
По существу, знаточество – это вид экспертного знания, которое мы извне именуем эрудицией.
В естественных науках о знании принято говорить тогда, когда оно полностью допускает экспликацию в заранее оговоренных формах. В «неестественных» – например, в науке о литературе или в философии, – не находя экспликации (в отсутствие общепринятых форм таковой), о знании мы говорим, когда мы верим автору и его представлениям о причинно-следственных связях. Но во всех случаях об эрудиции мы говорим как о не своем знании. И чаще всего – признаваясь в собственном невежестве.