На одном почтенном сайте, посвященном жизни науки, сообщалось, что на днях собирается большая конференция, посвященная возможным механизмам реформы нашей науки. Именно науки, а не Академии наук.
Я задумалась о том, отчего мне сама тема конференции кажется заведомо провальной, хотя за полвека работы в науке я успела перевидать, как мне кажется, почти все формы наших научных учреждений — институты Большой Академии, «малых Академий» — педагогических и медицинских наук; институты открытые, закрытые и совсекретные, исследовательские кафедры и лаборатории — столичные и провинциальные, процветающие и увядающие.
Несомненно, можно определенным образом повлиять на положение вещей в одной или нескольких лабораториях — кому-то дать больше денег на оборудование, кому-то — на библиотеку, добавить ставки, посоветовать руководству построже отбирать аспирантов и стажеров и т.п.
Откровенно говоря, это помогает только там, где в основе и так все неплохо. Но ведь сейчас обсуждается потребность в кардинальной реформе отечественной науки в целом. А вот это, я думаю, окажется пустой тратой времени, если мы не задумаемся о некоторых имманентных свойствах науки как таковой.
Никто не станет отрицать, что наука — это социальный институт. Разумеется, я имею в виду фундаментальную науку, а не опытное знание, изощренные формы которого возможны в социумах, где нет не только литературы, но даже развитой письменности.
Существование фундаментальной науки как института предполагает наличие отработанных сложных форм социальных взаимодействий — это личная независимость ученого, исходное равноправие разных точек зрения, соблюдение правил спора и запрет на argumentum ad hominem, свобода по отношению к ранее установленным истинам и авторитетам, умение квалифицированно сомневаться, необходимость доказательств, осуществляемых в соответствии с заданными процедурами, и т.д.
В шарашке, где ничего этого нет, можно лишь использовать накопленные прежде достижения — и, как мы знаем, делать это весьма успешно. В шарашке можно создать вещь — именно то, что в романе Солженицына называлось изделие — прилагая к конкретной задаче ранее полученные в фундаментальной науке результаты.
Фундаментальная наука устроена совсем по-другому. Она требует примерно того же, что и развитая юстиция: ей нужна свобода и законность. то и другое гарантируется теми социальными институтами, регуляторная функция которых касается всех членов социума, чем бы они ни занимались.
Особая уязвимость российской науки, её хрупкость под натиском вала социальных потрясений, имеет много причин. Назову лишь две из них: 1) молодость нашей науки как института и 2) чрезвычайно разнообразный спектр гонений, которым советская наука подвергалась после 1917 года.
Понятно, что Болонский Университет, мягко говоря, несколько старше Петербургского. В социальном плане из этого вытекает многое.
Что касается гонений, то довольно и одного эпизода, который я кратко описала в очерке «Непременный секретарь» (о С.Ф. Ольденбурге, непременном секретаре РАН с 1904 по 1929 г. [1]). Сама я работаю в институте, директор которого сидел в тюрьме по возвращении из республиканской Испании, где он к тому же был ранен. Мои учителя тоже сидели — кто по «делу славистов», кто — в качестве «космополитов»; уцелевшие были уволены после 1968-го.
Ровесники во множестве эмигрировали, начиная с конца 70-х. Начиная с 90-х, стали уезжать мои разновозрастные ученики — и уехали практически все.
Молодежь молодежи рознь, но ориентация сегодняшних студентов на аспирантуру «там» заведомо не предполагает в дальнейшем жизнь «здесь». И не только из-за отсутствия библиотек и аппаратуры, но и из-за отсутствия всякой перспективы нормальной жизни, позволяющей спокойно заниматься любимым делом и при этом иметь семью и крышу над головой.
Если диссертацию можно заказать — и это проще, чем заказать смокинг, если руководители принимают в подарок от аспирантов дорогие смартфоны, а на поступление в приличный вуз существует вполне определенная такса, то разговоры о совершенствовании управления наукой уместны лишь как образец театра абсурда.
Если возможен печально известный учебник под ред. Филиппова, то это отражает не столько недееспособность института образования, сколько куда более глубокие институциональные разломы — и вовсе не в сферах одной лишь науки.
Если возможна «башня Газпрома» в Питере, то это свидетельство такой аномии, при которой невозможно какое-либо упорядоченное социальное существование, а обсуждение охраны памятников и тем более — средовых проблем так же мало осмысленно, как если бы шла война.
…Я еще застала в московских трамваях белые эмалированные таблички «не высовываться». Отсюда анекдот, согласно которому в Одессе таблички гласят: «А что ты будешь высовывать завтра?».
No comment.
Примечание:
1. http://www.polit.ru/author/2008/08/01/oldenbourg.html