Помню, как на следующий год после войны я впервые взошел на ступени главного здания Университета в Ленинграде — Двенадцати Петровских коллегий. Слева — музей-квартира Менделеева; на втором этаже — уставленный книжными шкафами длиннющий (почти на полкилометра) коридор с портретами и статуями ученых, работавших в Университете; из окон видно во дворе массивное здание «Жё де пом» (для игры в ручной мяч), из которого Попов отправил первую радиограмму; по соседству — Кунсткамера с конференц-залом Академии наук и ломоносовской мозаикой Полтавской баталии. Было полное ощущение, что вступаешь в храм науки.
Это первое ощущение удержалось надолго, расширилось на все мои приключения в науке — в Университете и вне его — и уже никогда меня не покидало. И когда я слушал лекции в заурядных аудиториях истфака и запутанных комнатках филфака, и когда потом читал лекции на истфаке, и когда прогуливался между лекциями по коридорам истфака между кафедрой археологии и кафедрой искусствоведения — я всё равно чувствовал себя во храме. Не архитектурно (ну какой тут храм — истфак размещается в здании бывшего Гостиного двора), а виртуально — в храме науки. Его образовывала вся структура петербургской науки, и науки страны, и мировой науки, аккумулированной в библиотеках: вот библиотека истфака с читальным залом тут же, а в Главном здании — библиотека Университета, вот он рядом, БАН (Библиотека Академии наук) с миллионами книг и статуей академика Бэра, восседающего на кресле наверху входной лестницы. Через Неву, на Дворцовой набережной, — библиотека Института истории материальной культуры — одна из крупнейших археологических библиотек мира.
Но очень быстро, еще в студенческие годы, стало появляться ощущение, что храм науки изрядно захламлен. Что многие курсы лекций и программы ужасно устарели, что далеко не все лекторы читают на уровне столичного университета, что в библиотеки современная литература поступает скудно, что ассигнований на модернизацию не хватает. Дальше — больше. Стало ясно, что наука у нас — в тисках марксистской догматики, что многие отрасли — социология, политология, генетика, кибернетика, сексология и другие — под запретом, что объективное исследование в истории невозможно, а в археологии и лингвистике крайне затруднено, что партийно-идеологическая цензура корежит научные результаты.
Будучи студентом четвертого курса, я сделал работу об учении академика Марра — я пришел к выводу, что оно не имеет никаких соответствий в материале и в буквальном смысле представляет собой бред сумасшедшего: в обстановке бесконтрольности и поощрения всяческой критики «буржуазной» науки старый академик, потрясенный драматическими изменениями, тронулся умом. Мой научный руководитель М. И. Артамонов (тогдашний директор Эрмитажа и и. о. ректора Университета) выдвинул мой доклад в Академию наук, только с условием не упоминать имя академика. Доклад прошел успешно, но идеологи всполошились, и было затеяно мое исключение из комсомола. Меня спасло только то, что в это самое время с опровержением Марра неожиданно выступил Сталин (конечно, по сугубо политическим мотивам).
Ну, во всяком храме идёт ведь не только служение высшим целям, часто сводящееся к формальной службе, но и разная прочая неизбежная жизнедеятельность, мелочная суета — шьются и изнашиваются ризы, дымят лампады, громоздятся и подновляются иконостасы, потребляется пища, священная и мирская, а от всего этого остаются продукты жизнедеятельности — всяческий хлам. И, если нет очищения, его становится всё больше. Если говорить о науке, то в хлам превращаются целые теории, литература становится макулатурой — все тома сочинений академика Марра («железный инвентарь марксизма») отправились в задние хранилища библиотек: их никто не спрашивает. А сколько изданий классиков марксизма и всей экзегетической (толковательной) литературы отправилось туда же и в химическую переработку! Какие толпы преподавателей марксизма-ленинизма, истории партии, политэкономии и марксистской философии переквалифицировались в культурологов, геополитиков, чиновников и священников!
Усиливавшееся знакомство с зарубежной наукой показало, насколько мы отстали в овладении научной техникой и в освоении передовых учений. Наша наука захирела. По цитируемости научных публикаций Россия не входит в первую двадцатку стран мира. По поведенческим, компьютерным наукам и микробиологии статьи из России составляют менее процента от мировых, т.е. незаметны, что называется, «встали с колен».
Ныне запустение в храме стало поистине опасным симптомом упадка и отмирания. В результате ужатия ассигнований на науку и нищенства ученых как социального слоя угасли целые научные школы в математике, физике, биологии и востоковедении, да и в других отраслях. Старики вымирают, смены им нет, традиция прерывается. Выросли целые отряды научных деятелей с куплеными и полученными по блату дипломами — они управляют наукой и имитируют науку, наскоро читая по совместительству курсы в разных местах и плодя себе подобных. Это живой хлам.
Наиболее активные молодые ученые (генофонд страны!) массами уехали навсегда за рубеж. За 10-15 последних лет — 250-300 тысяч. В США они получают до 5,5 тыс. долларов (т.е. более 150 тыс. руб.) в месяц. Это в сто раз больше, чем здесь, не говоря уже о жилище и современной аппаратуре в лаборатории. Россия ежегодно теряет от утечки «мозгов» 25 млрд. долларов в год. Отток кадров продолжается. Не только за рубеж, но и в бизнес — этот отток начинается сразу же по окончании средней школы. Утрачен престиж науки. Успешные абитуриенты, выбирающие свою стезю, восходят на ступени Университета и поворачивают обратно. Они уже не видят храма. Они видят только бедность, запустение и хлам, хлам, хлам..