Наш постоянный колумнист Ревекка Фрумкина представила статью, дискуссионно направленную против статьи Александра Азбеля «Зачем нужна наука?» (ТрВ №3 (22), 17 февраля 2009 г., с. 2). В ней питерский ученый, размышляя о том, как отделить науку от лженауки и науку от ненауки, сделал вывод, что «наука – это деятельность, направленная на получение алгоритмов предсказания поведения изучаемых объектов или управления ими». Он также отметил, что некоторая часть так называемых «гуманитарных» наук принадлежит скорее области культуры, чем науки, и что представителям этой части наук не стоит называть себя учеными, что, разумеется, совсем не означает их меньшей важности для общества.
Во времена оны блистательные и въедливые немцы придумали слово Geisteswissenschaften – что традиционно переводится на русский как науки о духе, донося до нас аромат достойной старины.
Как известно, западная система присуждения научных степеней такова, что аббревиатурa Ph.D. (и аналогичные) «покрывает» и sciences, и humanities, так что «науки о духе» относятся к humanities и при этом считаются науками.
Как известно, внутринаучные процессы во все времена опережают жесткие структуры классификации научной деятельности. Наука, а в особенности – науки гуманитарного цикла, всегда развиваются путем выхода за свою прежнюю территорию. Чем больше в работе новизны, тем меньше шансов, что она попадет в заранее предусмотренную клетку – в российском случае, например, в сетку ВАК.
Я настаиваю на том, что распад организационных структур советской науки, последовавший за распадом СССР, породил не только постоянно обсуждаемую нищету науки (в буквальном смысле), но и ее блеск. В частности, либерализация организационной структуры науки позволила расшатать прежнюю сверхжесткую сетку специализации, открыв возможности институционального признания новых направлений – таких, как политология, изучение коммуникативных процессов в малых группах, гендерные исследования, социальная география и т.д.
Конечно, часть работ по любым новым направлениям – это что-то вроде эссеистики, притом не лучшего качества – таковы неизбежные издержки социальных и профессиональных перетрясок. Другая же часть – превосходные научные исследования.
Но где критерии оценки?
В науках, которые в англоязычной традиции называются sciences, имеются определенные каноны – разные, кстати сказать, для наук экспериментальных и наук, экспериментов не предполагающих. Для humanities тоже существуют некие требования, которые, быть может, более уместно называть обычаями. Дабы не упоминать всуе имена реально действующих ученых, скажу, что я склонна думать, что Карл Ясперс не мог бы защитить свою работу о Стриндберге в Институте мировой литературы РАН. Куда бы он мог представить известную работу о Ван Гоге – я и вообразить не берусь: таковы обычаи. И это подводит нас к проблеме специфики науки как социального института.
Именно в качестве социального института наука как таковая – Geisteswissenschaften в том числе – основана на преемственности в сочетании с принципиальной и постоянной открытостью для критики не только результатов, но прежде всего своих собственных оснований. В частности, это публичная критика псевдонауки, мобильность научных кадров и гибкость системы их подготовки; экспертиза компетентности лиц, наделенных правом принятия решений в науке; обеспечение доступности научной информации и т.п.
Очевидно, что все это возможно лишь при определенном уровне рефлексии, при наличии развитой структуры публичного дискуссионного поля и вытекающего отсюда многообразия возможных позиций и социальных ролей. Здесь не должно быть принципиальной разницы между научностью, допустим, исторической науки и научностью палеонтологии, хотя очевидно, что в содержательном плане критерии научности в этих случаях – разные.
В «поле науки» – любой! – функции распределены так, что ничей авторитет не может считаться вечным и никакой результат – окончательным. Любой символический капитал в науке есть следствие длительных усилий претендента на его приобретение. В то же время утрата этого капитала в случае научной ошибки или, тем более, намеренного введения в заблуждение научной общественности происходит весьма быстро.
Другое дело, что в современных Geisteswissenschaften очень редко обсуждаются процедуры получения знания. Например, многолетние дискуссии об эпистемологии исторической науки под девизом «faire l’histoire», в свое время инициированные французской исторической школой «Анналов», долго оставались исключением из общего правила.
Вообще говоря, в периоды относительно плавного развития науки ученый-эмпирик, как писал еще М.Вебер, по преимуществу одержим страстью овладеть предметным миром своей сферы исследования и мало озабочен тем, каким именно образом он объясняет свои методы. Соответственно, выбор познавательных стратегий не осознается в качестве проблемы, от решения которой зависят частные методы, а значит, и выводы. Как некогда удачно сформулировал Л.Д.Гудков, только ситуация дисциплинарного кризиса предмета заставляет ученого-эмпирика в той или иной мере осмыслять методы, которым он следует, изучая тот или иной мир. Совпадение в одном лице специалиста-эмпирика и методолога – большая редкость.
Причины описанного положения вещей отчасти ясны.
Математика, физика, биология – это области знания, где вопросы о том, «как мы познаем», ставятся постоянно. Именно так называется известная книга Голдстейн и Голдстейн, популяризирующая подобную проблематику на примерах из разных областей естественных наук и медицины.
В точных и естественных науках были кризисы и «научные революции», но фундаментальные критерии научности остались стабильными. В частности, везде, где основными методами получения знания являются доказательство, наблюдение и эксперимент, имеются общепринятые критерии того, какой вид рассуждений можно считать доказательством, какие процедуры – наблюдением, а какие – экспериментом. Именно поэтому даже в ситуациях смены парадигмы споры о том, как мы получаем научное знание, как его фиксируем и как транслируем результаты в социум, носят конкретный характер, а не переходят в чисто вкусовые рассуждения и оценки.
Консенсус или его отсутствие может касаться валидности методик, статистической достоверности результатов или масштаба интерпретаций, но то, что предъявляется в качестве результата, достаточно редко подвергается сомнению именно с точки зрения фундаментальных обоснований процедур. Что обеспечивает подобную стабильность и достижение консенсуса?
В науке именно как в социальном институте помимо массивов накопленного знания существует некоторый канон, предписывающий общепринятый способ перехода от «предзнания» к артикулированной постановке проблемы. Действовать вне правил здесь решаются только дилетанты или безумцы. В сфере sciences, т.е. точных и естественных наук, соответствующий канон четко эксплицирован. Лобачевский построил «другую» геометрию, но научные каноны математики как таковой остались незыблемыми.
Что касается Geisteswissenschaften, там каноны тоже есть. Однако же они, как правило, остаются без экспликации, так что поле возможных интерпретаций актуального канона (или череды сменяющихся канонов) оказывается плохо очерченным. Разумеется, нельзя сказать, что попытки выйти на метауровень в сфере гуманитарного знания вовсе не предпринимаются, однако они по преимуществу носят весьма своеобразный характер. Так, лингвистика как бы пресытилась тем — увы, довольно скудным — анализом собственных оснований, который в конце 50-х — начале 60-х был связан с освоением идей структурализма в соссюровском варианте и, соответственно, наследия Московского и Пражского лингвистических кружков и отчасти — тартуско-московской семиотической школы. Уход из жизни Ю.М. Лотмана побудил многих ученых из его окружения к критическим рефлексиям по поводу достигнутого или недостижимого для семиотики, но среди лингвистов ничего похожего не наблюдается.
Если канон в sciences во многих случаях сформулирован в виде доказательных рассуждений, то в humanities канон функционирует как неотрефлексированный обычай. Последний чаще всего имеет вид явной или скрытой отсылки к той или иной традиции.
В точных и естественных науках нередко работа начинается in medias res, поскольку канон общеизвестен и общезначим. Зато в humanities статья практически не может быть начата иначе, нежели с отсылки к предшественникам: именно обычай, традиция должны служить оправданием «предзнания» и, соответственно, источником «легитимности» избранной проблемы.
В sciences, далее, имеется канон, касающийся способов убеждения научного сообщества в правоте и разумности предлагаемого построения. Как известно, мало доказать теорему, надо еще записать доказательство в соответствии с общеизвестными правилами.
Положение вещей в Geisteswissenschaften много сложнее. В наиболее «строгой» из этих наук — в лингвистике — нет не только канонов: в ней отсутствует «теория среднего уровня» в смысле Р.К. Мертона, т.е. вообще нет общепринятого языка для обсуждения эпистемологической проблематики. Именно в этой связи покойный М Л.Гаспаров некогда заметил, что в науке при некоторых заданных условиях у разных ученых получается один и тот же результат, давая понять, что у гуманитариев это не совсем так.
Еще А.Мейе говорил, что лингвистик столько же, сколько и лингвистов. За прошедшее с тех пор немалое время и лингвистов, и лингвистик (равно как историков, этнографов и т.д.), несомненно, стало больше — хотя бы потому, что наука стала массовой профессией. В контексте данного обсуждения существенен совсем иной момент: изменились идеальные проекты многих гуманитарных наук — исторических наук, наук о культуре и искусстве, о литературе. Появилась «другая» история, другие теории литературы и культуры.
Идеальный проект науки — это в самом общем виде ответы на вопросы о том, что нужно изучать, как нужно это изучать и почему ценностью считается изучение именно «этого», а не чего-либо иного.
Идеальный проект по определению не может быть реализован до конца, потому он и называется «идеальным». Но осознание идеального проекта как воплощения целей и ценностей, доминирующих на данном этапе развития науки, исключительно важно для всех работающих в ней.
Что касается рассуждений об «ущербности», «ненаучности» всего того, что не помещается в категорию sciences, то мне вспоминаются бурные споры полувековой давности, когда И.А.Полетаев шутя затеял дискуссию о «физиках» и «лириках»…