В продолжение дискуссии о научности социальных и гуманитарных наук, начатой статьями Арнольда Азбеля («Зачем нужна наука?», ТрВ 13, с. 2), Ревекки Фрумкиной («Дух науки», ТрВ 1-4, с. 12) и Льва Клейна («В чем научность науки?», ТрВ 16, с. 14), публикуем статью кандидата философских наук, доцента кафедры социологии Российского университета дружбы народов Дениса Подвойского.
Сообщество ученых напоминает «беспокойное семейство» или даже большую коммунальную квартиру. Люди, отчасти объединенные общей судьбой, нередко акцентируют внимание на различиях и ссорятся по пустякам. В этом качестве, конечно, нет ничего специфического – так себя ведут представители большинства групп в высокодифференцированном обществе. Мужчины и женщины, молодые, зрелые и пожилые, горожане и сельские жители, военные и штатские, верующие и неверующие, богатые и бедные, и т.д. и т.п. – все они, скажем, мягко «недолюбливают» друг друга, относятся «настороженно» к тем, кто демонстрирует свою инаковость, непохожесть. Терпимость в подобных условиях оказывается важным фактором, обеспечивающим мирное сосуществование индивидов, разделяющих разные убеждения и взгляды, имеющих разные вкусы, привычки, устремления.
Можно ли от ученых ожидать особого уровня такой терпимости, хотя бы на том основании, что они считаются людьми открытых мыслительных горизонтов, способными усомниться во всем, в том числе в собственной позиции, ищущими, стремящимися к открытию нового? Ответ не кажется столь уж очевидным. В данной связи позволим себе рассмотреть один пример, а именно отношение представителей естественных и точных наук к «братьям их меньшим» – гуманитариям и обществоведам.
Здесь, правда, следует сделать оговорку. Ниже речь пойдет прежде всего и главным образом о ситуации, характерной для советского и постсоветского времени. Есть основания полагать, что в сознании научного цеха дореволюционной эпохи проблема «фундаментального разрыва» между естественными и гуманитарными дисциплинами не выходила на передний план и не осмыслялась в духе, утверждающем взаимное непонимание сторон. Химик Д.И.Менделеев, геолог В.И.Вернадский, физиолог И.П.Павлов, ботаник К.А.Тимирязев, географ Д.Н.Анучин, психолог В.М.Бехтерев, социологи, историки, юристы – М.М.Ковалевский, Н.И.Кареев, В.О.Ключевский, С.А.Муромцев, В.М.Хвостов, Б.А.Ки-стяковский… относились с исключительным уважением к исследованиям друг друга, полагая, что все они занимаются в конечном счете одним делом.
А что же сегодня? Если спросить в кухонном разговоре «среднестатистического» физика, математика, биолога и т.п., что он думает об общественных и гуманитарных науках, ответ вполне может быть таковым: «да не науки это вовсе, – одна болтовня, да и только». Программист и инженер как носители технологически-прикладного типа мышления, вероятно, добавят еще: «не просто болтовня, но и ненужная никому, бесполезная». Конечно, так скажут не все. Некоторые не скажут, но подумают. Бывают и исключения, но они лишь подтверждают правило.
В голосе представителей точных наук и их технических приложений звучат ноты высокомерия и самоуверенности. На их стороне все достижения материальной цивилизации – небоскребы, буровые установки, авиация и космонавтика, роботы и полупроводники, микроэлектроника, мобильная связь. Это они поняли, как устроен мир материальных объектов, и научились им управлять. А что сделали гуманитарии? В течение сотен и тысяч лет они лишь упражняются в искусстве «чесания языков».
Предъявляются также и аргументы «методологического характера». В естественных науках налицо «нормальная» познавательная ситуация. Есть объект исследования – механические тела, атомы и электроны, горные породы, планеты, вещества и реакции, клетки, органы и ткани. Это царство строгой причинности. Здесь действуют незыблемые законы, простые или сложные. И есть также субъект – ученый, взирающий на объект как бы извне, наблюдающий, фиксирующий, экспериментирующий. Его стерильный и беспристрастный взгляд адекватно отражает в понятиях и теориях события, происходящие в мире природы.
У гуманитариев и обществоведов как с объектом, так и с субъектом большие проблемы. Как сказал бы наш воображаемый кухонный критик, «у них ведь все субúективно и относительно». Во-первых, они имеют дело с человеком и продуктами его сознательной деятельности (таков их объект). Но человек – существо непредсказуемое. Аффекты необъяснимы. Чужая душа – потемки. Нежные чувства не подлежат логическому анализу. Все люди разные, у каждого своя индивидуальность, своя свобода воли и свобода выбора. Общего аршина нет. Никакие законы здесь не действуют и т.д. … . Во-вторых, субъект здесь не вынесен за пределы объекта, но погружен в него с головой. Исследователь социальной, культурной, исторической жизни сам есть человек (со всеми вытекающими отсюда последствиями). Поэтому он неизбежно проецирует на изучаемый им круг явлений свои пристрастия, оценки, симпатии и антипатии. Его взгляд, отличающийся изначальной предвзятостью, едва ли может считаться более весомым в сравнении с мнениями любых других людей (не ученых), рассуждающих о подобного рода сомнительных реалиях.
Что тут скажешь – эмоционально и с точки зрения наивного «здравого смысла» выглядит как будто бы убедительно. Но… при ближайшем рассмотрении проблемы выясняется, что аргументация противников придания социально-гуманитарному знанию статуса научности при всей ее задиристости на самом деле является слабой, и прежде всего из-за чрезвычайно низкого уровня их информированности в критикуемых областях. Минимальные познания в области истории и методологии социально-гуманитарных дисциплин заставили бы ревнителей чистоты научных рядов воздержаться от их явных или скрытых обвинений и насмешек.
Гуманитарии могли бы позавидовать естествоиспытателям, ведь последние изучают феномены, несравнимо более простые, чем те, с которыми приходится иметь дело первым. Здесь мы не хотим никого обижать или принижать, но, скорее всего, справедливо: если природа во всех своих проявлениях бесконечно сложна, то человек как ее особая часть еще сложнее. Действительно, люди обладают способностью избирательно реагировать на внешнее окружение, и данные реакции оказываются опосредованы чрезвычайно сложными психическими процессами и социальным контекстом. Поэтому модели, стремящиеся к описанию человеческого поведения и мышления, не могут демонстрировать уровня точности и предсказательности, соизмеримого с теми, что предлагаются в современном естествознании.
Очень многие гуманитарии (хотя и не все) видели и продолжают видеть в естественнонаучной методологии своего рода эталон, образец для подражания. В гонке за своим идеалом они сбивают башмаки и с неизбежностью отстают. Но у них есть извиняющее обстоятельство: человек, наделенный «сознанием и волей», «создавший вторую природу» – язык, экономику, политику, религию, искусство, философию, науку, наконец, – устроен более замысловато, чем блоха или галечный камешек.
Однако никаких принципиальных препятствий на пути «специфически научного» исследования культурно-исторических и общественных явлений на самом деле не существует. Без малого три века назад Шарль Монтескьё на первой странице главного труда своей жизни писал: «Я начал с изучения людей и нашел, что все бесконечное разнообразие их законов и нравов не вызвано единственно произволом их фантазии». В этой фразе выражены установка и лейтмотив всего последующего развития социальных наук. Течение жизни человечества законосообразно, хотя и не пред-задано, оно описывается многочисленными детерминистскими схемами, но не укладывается полностью ни в одну из них. Его ткань сплетена из огромного количества запутанных причинно-следственных рядов. Этот клубок можно и нужно пытаться распутывать, но распутать окончательно вряд ли удастся. Слухи же о хаотичности и непредсказуемости поведения человека оказываются сильно преувеличенными, и это притом, что логика социальной и культурной жизни утверждает себя парадоксальным образом через посредство субъективно осознаваемой людьми «свободы»… Так что с объектом у социально-гуманитарных наук все в порядке – объект как объект, вполне пригодный для изучения.
Другое дело, что у всякой сферы опытных данных есть своя специфика и ее необходимо учитывать, если мы не хотим дискредитировать имя науки однобоким редукционизмом, выражающимся в методологически неоправданном стремлении объяснять все и вся при помощи тех или иных якобы «всеохватных» и «непогрешимых» теоретических конструкций. Иначе говоря, относительная методологическая автономия для любой науки или группы наук является целесообразной и не противоречит единству научного подхода к познанию мира.
Кстати, страстное желание во всем походить на естествоиспытателей в свое время подпортило репутацию целого ряда исследователей социально-гуманитарных проблем. Возникший в ХIХ столетии позитивизм провозгласил идею возможности построения обществознания на твердом фундаменте общенаучной методологии, апробированной в области изучения природных явлений. Социология как наука о «мыслящем Человечестве», по замыслу ее создателя Огюста Конта (между прочим, получившего образование в Парижской École Polytechnique), должна была пополнить и завершить собой корпус физических наук. Но призыв к строгости и объективности многими понимался превратно: из конкретных (более развитых) наук заимствовались концепции и познавательные средства, которые впоследствии некритически пересаживались на другую почву. Так осуществлялось «радикальное онаучивание» гуманитарного знания, результаты которого в целом были довольно печальными.
Ситуация с субъектом познавательной деятельности в социально-гуманитарных науках также отнюдь не является тупиковой. Если мы принимаем саму идею возможности познания «объективных» свойств и качеств мира, то позиция субъекта, обеспечивающая такой результат, представляется вполне реальной – при условии правильно выбранной исследовательской установки. Ведь дистанцирование субъекта от объекта, якобы гарантирующее «непредвзятость» взгляда наблюдателя, есть прежде всего мыслительная процедура. Иначе говоря, ученый искусственно, силой воображения перемещает себя за пределы изучаемой им сферы опыта. Личные вкусы и убеждения, мировоззрение, оценки происходящих на его глазах событий выносятся за скобки научной работы как «не имеющие отношения к делу». Они, конечно, могут диктовать практические цели исследования, но не вторгаться во «внутреннюю» среду науки, т.е. в саму «кухню» научного поиска. Например, зоолог, изучающий поведение копытных в Африке, может со слезами на глазах в сотый раз созерцать сцены львиной охоты на зебр и антилоп, но при этом ясно понимать, что «человеческие чувства» и научное исследование суть совершенно разные вещи. Ученый, стремящийся предсказать землетрясение, сам может проживать в сейсмически не безопасной зоне, но данный факт, вероятно, не помешает ему делать научно-корректные выводы относительно движения литосферных плит.
В социально-гуманитарных дисциплинах задача достижения «отстраненности» и «непредвзятости» взгляда на объект, хотя и осложняется множеством обстоятельств, но все же не является неразрешимой. Два великих «антипода» современного обществоведения – Макс Вебер и Эмиль Дюркгейм – были солидарны в одном: социальная наука не занимается субъективным морализаторством, не изрекает высокопарных сентенций, не учит никого «правильной» жизни. Исследователь социальных проблем не отказывается от своих личных, «чисто человеческих» взглядов, но как бы отодвигает их в сторону. Он очищает пространство будущего научного изыскания от «предпонятий» – доводов «здравого смысла», устоявшихся мнений, стереотипов, мифов обыденного сознания. Изучая культурные ценности, он сохраняет специфическую «ценностную нейтральность». Можно изучать политическую систему тоталитаризма, осуждать его с этической точки зрения, но сохранять «научное спокойствие» при описании логики и механизмов ее функционирования. Примером здесь может служить хотя бы фундаментальный труд Ханны Арендт. Или можно исследовать различные формы «отклоняющегося поведения», например преступность, терроризм, наркоманию, воздерживаясь при этом от критики и апологетики подобных явлений.
С другой стороны, сегодня большинство ученых – вопреки «наивной методологии» – полагают, что «точка зрения» исследователя все же неизбежно сказывается на получаемых им научных результатах. Интеллектуальная оптика, «средства познания», инструментарий определяют вúдение объекта. Изменение перспективы взгляда приводит к изменению самой картины реальности. И эта проблема, требующая глубокой методологической рефлексии, не является частной проблемой социально-гуманитарных наук. Она является общенаучной, столь же актуальной и для естествознания, на что указывал, например, мэтр современной физики Вернер Гейзенберг.
Кстати, обращает на себя внимание интересный момент. Представители точных и естественных наук традиционно меньше задумывались над методологическими вопросами своих дисциплин. Они занимались содержательной работой, вдохновляясь ее успехами. Некоторые области другого лагеря, такие, как социология и психология, осознавая несовершенство собственных познавательных средств, создавали в своих внутренних арсеналах мощнейшие методологические подразделы. Они опасались упреков в «ненаучности», и это побуждало их заниматься предварительной разработкой всевозможных замысловатых процедур, техник сбора и анализа данных. Иногда даже складывалась комическая ситуация: натертые до блеска исследовательские инструменты пролеживали в стерильных футлярах, не имея шанса быть опробованными в деле. Таким образом, ответ на вопрос « как» (возможна правильная наука) порой признавался более значимым, чем вопрос «что» (мы собственно знаем)…
Наконец, вызывает возражение сама идея пропасти, будто бы пролегающей между областями sciences и humanities. Не существует никаких неприступных скал или непроходимых границ — ни предметных, ни методологических, хотя есть различия. То есть мы имеем здесь дело вовсе не с пропастью, но, скорее, с оврагом, через который к тому же перекинуто множество мостов (говоря терминологически — с континуумом). Ведь что такое «чистой воды» humanities? —Это когда литературовед по телеканалу «Культура» рассказывает о творческих исканиях и душевных страданиях какого-нибудь поэта. Крайнюю гуманитарность в своих подходах демонстрируют разного рода исторические дисциплины, хотя и не все, также искусствоведение, хотя опять же не всякое. Названные области держатся за «уникально» и «неповторимо», и этим они отличаются от жестких sciences, стремящихся к построению обобщающих моделей и схем.
Собственно социальные и поведенческие науки — социология и социальная антропология, политология, демография, психология, экономика — заметно приближаются к исследовательским стандартам естествознания, хотя и каждая в разной степени, причем внутри любой из перечисленных дисциплин существуют подходы «более гуманитарные» и «более сциентистские». К тому же в мировом научном сообществе этим отраслям никто не отказывает в праве называться науками (social sciences, Sozialwissenschaften). Похожая ситуация характерна и для многих разделов языкознания. Следует отметить также, что в минувшем столетии все эти «промежуточные» области произвели на свет огромное меж- и субдисциплинарное потомство.
Однако, как бы мы ни защищали обществоведов и гуманитариев, неизменной остается общая оценка: до точности физиков и химиков им далеко. Но к этому, кажется, принимая во внимание многочисленные сложности в их работе, можно вполне относиться «более снисходительно» и — «с пониманием».
Осуществлять «критический разбор» успехов и достижений современных российских социально-гуманитарных наук — все равно что «бить лежачего». Ситуация, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Советская эпоха создавала не слишком благоприятные условия для продуктивной работы в обозначенных областях. Также нет уверенности, что лучшие времена для нее наступают сегодня. Имидж социально-гуманитарного знания в постперестроечной России роняют многочисленные суррогаты и имитации научной деятельности. Качественный и некачественный интеллектуальные продукты предлагаются с «одного прилавка». Системы профессиональных экспертиз и механизмы распределения статусов сомнительны. Общественная значимость труда в научной и образовательной сферах крайне низка. Правда, это — темы для совсем другого разговора…
Но все же в одном можно не сомневаться: покуда не пройдет удивление человеческой жизнью и стремление ломать голову над ее загадками, чудаковатые гуманитарии будут по-прежнему упражняться в своих странноватых занятиях вопреки любым «контекстам» и «обстоятельствам».