С моим приятелем Э.Д. Фроловым, завом кафедрой истории античности, мы затеяли на истфаке диспут. Самый настоящий диспут – по всем правилам. Поставили в аудитории две кафедры, одна против другой, и развернули спор. Фролов – блестящий лектор, у меня тоже студенты не дремали. Сбежалась масса студентов. Наметили продолжение. Диспут был затеян в самое советское время – 70-е годы. Декан с хорошей фамилией (Ежов – ежовые рукавицы и другие милые ассоциации) был в отъезде. Приехал – вызвал нас на ковер. Из себя выходил: «Возвращаюсь в город – уже в троллейбусе слышу про диспут на истфаке! (тогда деканы ездили на троллейбусах). Что за диспут без утверждения сверху! Вообще, какие могут быть диспуты во враждебном окружении! Прекратить немедленно!» Диспут перенесли на кухни.
Тема диспута была никак не политическая, но для историков горячая. По ней мы с Фроловым расходились в корне. Я – за историю структур, он – за историю событий. Для меня история, если она наука, должна быть нацелена на открытия – новых фактов, новых связей и отношений. В этом отношении она родственна археологическим раскопкам. Для него история – в значительной мере гуманитарная наука, и соль ее не в открытиях (они бывают редко), а в переосмыслении прошлого с позиций современности. Мы всё время переписываем историю, хотя бы новых фактов и не прибавилось.
На деле в истории есть место и тому, и другому, и в диспуте мы просто заостряли реальные возможности работы соответственно своим интересам и склонностям. Мой ум был, очевидно, от природы заточен под открытия – обнаружения новых фактов, незамеченных связей, скрытых аномалий. Но кроме личной склонности и способностей, кроме психического расположения к открытию для него нужны и некоторые внешние условия. Нужна готовность научного окружения принять и оценить, нужна поддержка авторитетов. Критика должна быть доброжелательной и стимулирующей. Между тем, всякое открытие – это для кого-то закрытие, и этот кто-то зачастую авторитетный и властный. Борьба за признание открытия требует часто гораздо больше сил, чем само открытие. Ученому нужен талант, во-вторых, и мужество – во-первых.
Я мог бы привести много примеров, как блестящие открытия были упущены из-за косности среды, из-за неготовности среды принять и оценить, как авторам не хватало стойкости и фанатизма. Но, говоря о своих коллегах, как-то нехорошо обвинять их за то, чего они не дали, – ведь судят об ученом по тому, что он внес в науку, а не по тому, чего не смог внести. Особенно неловко, если речь идет о моих предшественниках, – я окажусь в позиции злорадствующего: вот они были близки к открытию, а не сумели сделать того, что удалось мне. Иногда в историографических экскурсах приходится занимать такую позицию, но, как бы ни смягчать, неловкость остается.
Поэтому я приведу здесь только те примеры, когда упустил открытие я сам. Конечно, речь пойдет об археологических открытиях, но всякий работающий ученый легко подставит свою науку на место археологии, а себя – на мое место.
Первый пример относится к моим студенческим годам. Увлекшись на спецкурсе своего учителя проф. М.И. Артамонова катакомб-ной культурой бронзового века (очень самобытная и яркая культура с богато орнаментированной керамикой), я в 1948 г. стал писать курсовую работу по периодизации ее керамики. Я тогда ходил на спецкурсы и спецсеминары по физической антропологии – мерил циркулем черепа, высчитывал коэффициенты их пропорций. Меня поразило, что методы физической антропологии выглядели более продвинутыми, чем методы археологии. Антропологи измеряли черепа, для этого существовали у них специальные линейки с движками, штангенциркули и прочее, была разработана и специальная математическая методика обработки результатов измерений, обобщения, сравнения, классификации и типологии. Мы корпели в заваленной черепами комнате в башне Кунсткамеры на Неве (там помещался Институт) и учились всей этой премудрости – измеряли, сопоставляли, высчитывали, чертили графики. Один из нас – Илюша Гохман – так вошел в это всё, что сменил специальность и стал виднейшим советским антропологом (он умер в 2008 г.). Я же думал о том, как усовершенствовать археологию, используя всё, что я тут узнал. И вот я надумал перенести эту методику на обработку керамики.
Реальных катакомбных горшков в моем распоряжении не было – они в основном хранились в Москве. Пользоваться я мог только фотоснимками «кубков», опубликованными в работах открывателя этой культуры В.А. Городцова, и его описаниями. Пришлось измерять пропорции сосудов по этим фото. Для характеристики сосудов я ввел индексы, подобные антропологическим (отношение высоты сосуда к ширине, высоты шейки к высоте всего сосуда и т.д.). А затем расположил сосуды в соответствии с изменчивостью этих индексов и постарался проследить, изменяются ли другие параметры (техника лепки, орнамент) в соответствии с этой градацией форм. Я пришел к выводу, что изменяются и что, следовательно, это можно принять за линию развития керамики на Донце.
Трудился я целый год, изготовил десятки красивых таблиц с многочисленными цифрами, графиками, схемами, сводную таблицу – с типами керамики, иллюстрирующими ее развитие. Текст был написан от руки и представлял собой толстенькую рукопись. Конечно, в работе были существенные недостатки: выборка была очень мала – три десятка сосудов; измерения были проведены по фотоснимкам, нужно еще было их проверить по реальным сосудам в Москве; развитие нужно было проследить не только по параметрам самой керамики, но и по комплексам, в которых сосуды оказались. Без этого выводы остаются бездоказательными. Всё это так. Но я видел, что моя работа произвела очень хорошее впечатление на шефа и всех членов семинара.
Оглядываясь назад, я вижу, что для того времени (1949 г.) это была очень прогрессивная работа. Ведь внедрение математики в археологию только-только начиналось в мире и СССР. Правда, Ефименко и Бонч-Осмоловский уже применяли математику в 20-х годах, Арциховский – в 30-х, а Грязнов – в начале 40-х, в Америке в то же время -Стронг и Джеймс Форд, но я опирался не столько на них, сколько на антропологию; кроме того, это были изолированные примеры, и они не составляли оформленного течения. Оно началось с работ Борда (с 1950 г.), Сполдинга (с 1953 г.) и Гардена (публикации с 1956 г.). Для меня же лично эта моя курсовая работа была началом того пути, который поставил передо мной типологические проблемы и привел меня через три-четыре десятилетия к публикации моей «Археологической типологии». Эта же работа была началом моих многолетних занятий катакомбной культурой, интерес к которой реализовался в кандидатской диссертации и проходит вспышками через всю мою жизнь.
Но свою методику я тогда забросил, не развивал дальше, увлекшись новыми темами, в том числе происхождением катакомбной культуры и ее увязкой с индоариями. Не хватало устойчивости интересов, возможно — и мудрого совета. Хотя, кто знает, если бы удержался интерес к развитию найденной методики, быть может, и не было бы прозрения, позволившего увидеть в катакомбниках предков индоариев…
Второй случай произошел позже, когда я уже преподавал в университете. Где-то в 60-е годы я послал в «Советскую археологию» статью, в которой попытался восстановить процесс оббивки кремневого орудия из своих раскопок -какие сколы делались сперва, какие — потом и в какой последовательности, какие отщепы отлетали. Получил уничтожающий ответ от заместителя редактора А.Я. Брюсова. Смысл был такой, что статья никчемная, молодой автор дурью мается. Статья не была напечатана.
Между тем, я же чувствовал, что какой-то смысл в этой реконструкции есть. Я тогда не знал, что смысл этот одновременно ищет Андре Леруа-Гуран во Франции. Он и догадался, что, восстанавливая последовательность операций по оббивке кремневого орудия, можно реконструировать не только процесс его создания, но и идентифицировать все обломки, ставшие отходами производства. А отметив на плане раскопа все обломки от одного и того же орудия, мы сможем очертить на плане участок, где оно было произведено, и сообразить, из какого места эти обломки разлетелись, в какие места попали, т.е. какие места были им доступны, составляли единое пространство (что существенно, если верхние части жилища исчезли). Это и стало делаться Леруа-Гураном с конца 60-х в Пенсван (а затем и его учениками на раскопках разных памятников). Эта методика теперь называется на английcком «refitting» («ремонт»), с французского взят термин «ремонтаж». И она дает ряд возможностей в изучении деятельности древних людей в жилье. Метод известен с конца XIX в., но Леруа-Гуран -первый, кто его применил не для реконструкции отдельной «цепи операций», а для характеристики производственной деятельности на всем поселении.
Я поддался окрику старшего, забросил это дело — и напрасно. Ловите миг удачи. Фортуна крылата, но приходит она пешком, а на крыльях — улетает.