При отборе в науку на какие качества кандидатов нужно обращать внимание? Какие качества личности приводят к успеху в науке? Что важнее? Написано на эту тему много, и, разумеется, добившиеся некоторого успеха сами пытаются уяснить себе, что их к этому привело. Часто называют выдающуюся память. Ох, я, наверное, не выдержу этого испытания.
Вот мой шурин Аркадий Николаевич Хазанов, невропатолог и начальник госпиталя, имел выдающуюся память, причем она у него была наследственная. Многотомную энциклопедию Брокгауза и Эфрона он помнил наизусть. Стоило кому-нибудь в разговоре за трапезой упомянуть, скажем, город Велиж, как тотчас Аркадий бормотал про себя: «Уездный город Витебской губернии на Западной Двине. Присоединен к России в 1772 году. До революции было 14 кожевенных заводов, 2 мукомольных, 37 гончарных, 1 пивоваренный, 2 публичных библиотеки и 1 больница…». А его отец, старый адвокат Николай Маркович, несколько секунд ждал, а потом укоризненно глядел на сына, разглаживал свисающие усы и добавлял упущенное: «Город основан в 1536 году по велению Ивана Грозного, когда русским воеводой, князем Иваном Барабашиным был построен замок о девяти башнях, который был сожжен гетманом Иваном Замойским в 1580 году».
Блестящая память зафиксирована у известных ученых (для меня здесь интересны прежде всего археологи). Но память вообще различна по качествам и избирательна.
В одном из своих выступлений Рудольф Вирхов, выдающийся паталогоанатом и основатель первобытной антропологии и археологии Германии, цитировал высказывание физика Германа фон Гельмгольца о самом себе. Тот говорил, что никогда не может запомнить не связанных между собой вещей и поэтому изначально привержен к вопросам, в которых одно развивается из другого.
А вот о себе Вирхов поведал, что он с ранней юности имел безграничную память на не связанные между собой вещи и это очень пригождается в антропологии, где всё ещё не взаимосвязано. Когда где-то найден нож, игла, каменный топор, орнамент, он тотчас уже знает с безошибочной надежностью, где встречены такой же нож, такая же игла, такой же каменный топор, такой же орнамент. О своей отличной памяти он ронял: «Ах, что память! Да нет вообще чего-то такого. Что человек хочет удержать, то и удержится» (цитирую по книге его биографа Андре). Он не имел надобности удерживать в памяти связи по развитию, не имел вкуса к этим связям. В материальной культуре ему запоминались лишь внешние сходства, аналогии — это тоже связи, но без идеи развития. Связи, определяющие территориальное распространение. Охота за аналогиями стала излюбленным спортом в немецкой и не только немецкой археологии.
Похожую память имел и Флиндерс Питри, знаменитый британский археолог. С детства оказалось, что у него природный дар к цифрам и исключительная визуальная память. Его описал как математический феномен известный естествоиспытатель Френсис Гэлтон, кузен Дарвина, в своей книге «Исследования человеческих способностей»: Питри может быстро складывать в уме огромные суммы, удерживая перед умственным взором как бы скользящую шкалу, части которой обычные люди должны видеть перед собой на бумаге. Он мог бы выступать в цирке, но предпочел реальную науку. Позднее те, кто работал с ним в поле, отмечали его исключительные способности вспоминать, где он увидел какую-то форму или некое сочетание, конфигурацию, — даже если это было за двадцать лет до того!
Такой памяти, важной для археолога, я не имел. Более того, отсутствие надежной механической памяти, мне кажется, даже способствовало развитию мышления: где другие полагались на память, мне приходилось, опираясь на некие исходные данные, которые, конечно, приходилось держать в памяти, остальное добывать новыми рассуждениями (то же имел в виду и Гельмгольц). Я уж не говорю о том, что к старости стал забывать и слова (склероз как-никак).
Но некой специфической памятью и наблюдательностью я, вероятно, всё-таки обладал. Для внешнего наблюдателя это, вероятно, выглядело как выдающаяся память, хотя на деле не было таковой.
Приведу примеры.
В конце 1960 г. сотрудница кафедры, где я работал, В. Д. Рыбалова, показывала коллегам свою находку и опрашивала всех, не видел ли кто-нибудь что-либо подобное. В Крыму, в поселении позднебронзового века, она нашла в 1958 г. небольшой, помещающийся на ладони костяной диск с отверстиями и выступающими в одну торцовую сторону шипами. В целом это было похоже на модель круглого столика на четырех ножках. Я тогда занимался между прочим Эгейским миром и регулярно читал европейские археологические журналы. Похожие вещицы я увидел в статье Алана Уэйса «Микенская тайна» в «Аркеолоджи». Он собрал и опубликовал целую серию подобных предметов из позд-неэлладских памятников. Это были небольшие орнаментированные диски из бронзы, кости и глины, снабженные (каждый) отверстиями и четырьмя шипами, отходящими в одну сторону. Уэйс терялся в догадках, что это такое. Персон опубликовал один такой предмет как чашку от меча (часть перекрестья), Рейхель — как навершие шлема. Уэйс сопоставлял их с глиняными модельками мебели — табуреток, тронов и столиков, но те, добавлял он, сделаны в другой технике и не орнаментированы.
Итак, назначение предметов оставалось в тайне, но по крайней мере Микены — это была датировка! Я поделился своими сведениями с В. Д. Рыбаловой, а она предоставила их и саму находку Б. А. Латынину, который уже раньше работал над этой темой, и они стали готовить публикации. Но вскоре, прежде чем появились их статьи об этом, вышла подробная сводка К. Ф. Смирнова (1961), в которой были классифицированы и определены не совсем такие, но явно родственные предметы из степей и Венгрии — псалии (части архаической конской узды, близкие по функции к трензелям). К крымской и микенским находкам особенно близки были древневосточные металлические псалии в виде колесиков с шипами и венгерские костяные дисковидные с боковыми отростками.
Почему я запомнил эти «столики» из Микен? Но сначала еще пример.
Другая сотрудница нашей кафедры, А. В. Давыдова, привезла из экспедиции, которой она руководила, раскапывая гуннское поселение, странный керамический предмет — половинку баночного сосуда, как бы разрезанного вертикально пополам. Загвоздка в том, что сосуд был таким и обожжен. То есть если он и был разрезан, то до обжига. Находка была единична. Дотошный и опытный археолог-практик, скептически относившаяся к моим теоретическим занятиям, Антонина Владимировна обратилась ко мне с вызовом: «Вот вам случай доказать, на что способен теоретик. Определите, что это за предмет. Аналогий ему нет. Если сможете это сделать, я буду готова публично признать вас гением!»
Мысли мои, естественно, были направлены на мир посуды. Но не вообразить же гуннов с настенными кашпо! Да такие кашпо должны иметь стенку или хотя бы дырочки для крепления. Можно представить себе, что это матрицы — формы для некой полужидкой субстанции типа теста, после застывания или запекания которой половинки разнимались, чтобы легко вынуть содержимое, не разрушая сосуд. Но тогда предметы должны быть парными, а они не парные. А коль скоро функционально одиночная половинка сосуда бессмысленна, то само собой напрашивалось некое культовое назначение с мистическим смыслом (половина мира, пол и т. п.)…
Мне повезло. Готовясь к лекциям по Введению в археологию, я листал разные учебники по этому предмету. В одном из них, относящемся к античной археологии, я натолкнулся на знакомую половинку сосуда. Это оказалось известное в классическом мире приспособление для женской домашней работы с пряжей: наколенник, по-гречески — эпинетрон. Его сначала трактовали как разновидность черепицы для крыш, но К.Роберт в конце XIX в. установил его истинное назначение и название в древнегреческом быту. Сохранились изображения, где эпинетрон показан в применении, а на самих античных эпинетронах часто изображены сцены из женского быта.
Моей гениальности это «открытие», конечно, не доказывает (в лучшем случае некоторую начитанность, эрудицию и наблюдательность). Но удача на неожиданном направлении поисков примечательна. Аналогия гуннскому изделию из античного мира показалась столь несуразной специалистке по гуннскому времени в Забайкалье, что, несмотря на собственное образование античника (она — ученица Блаватского), она не приняла мою подсказку всерьез и не включила это опознание в публикацию. Между тем, с пряжей женщины работают во всех культурах железного века, и, аналогия ли здесь или гомология, это сопоставление дает, мне кажется, единственно возможное толкование.
Этот случай, мне кажется, показывает, в чем секрет моих частных успехов на поприще археологического детективного расследования. Получив запрос «с вызовом», я надолго удержал в памяти эту половинку сосуда и, встретив похожее изображение, сразу же установил связь. А занятия теорией мне лишь помогли преодолеть барьер между разными отраслями археологии. То же и с дисковидными псалиями, но там не было психологического вызова. Просто у меня в памяти автоматически откладывались и удерживались аномалии. Обычные, закономерные вещи мне плохо запоминаются, а вот то, что выламывается из обычного порядка вещей, невольно застревает в памяти. Закон банален, а где нарушения закона, там проблема. Где проблема — жди открытий.
Дарвин обращал внимание на эту избирательность памяти, говоря, что хорошо помнит все высказывания, подтверждающие его точку зрения, но моментально забывает возражения. Он советовал исследователю выписывать на специальные карточки встреченные контраргументы и держать их на видном месте.
Важно знать свой тип памяти, использовать его плюсы и учитывать его минусы. Старая истина, начертанная на храме Аполлона: «Познай самого себя».