«Мемуары» Эммы Герштейн впервые вышли еще при ее жизни, в 1998 г., и тогда же я эту книгу впервые прочитала; нынче у меня был повод в «Мемуары» заглянуть — и я уже не могла оторваться.
Эмма Григорьевна Герштейн прожила долгую жизнь — она умерла в 2002 г. на девяносто девятом году жизни, будучи в ясном уме и твердой памяти. Она была известным литературоведом, прежде всего — специалистом по Лермонтову (в Сети есть ее классическая работа о «Герое нашего времени»).
Меня поразило, с какой спокойной простотой эта женщина — ученый и литератор прожила свою бесконечно трудную жизнь. Трудной эта жизнь была во всех отношениях: многие годы не было ни постоянной работы, ни сколько-нибудь надежного заработка, а то и крыши над головой. К тому же Эмма Григорьевна не могла похвастать отменным здоровьем, и при этом сколько она сделала для других людей — для семьи Мандельштамов, для Н.И. Харджиева, для А.А. Ахматовой — и прежде всего для сына Анны Андреевны, Льва Гумилева!
Больная или здоровая, по первому зову она шла пешком через весь город, ехала то в Воронеж, то в Ленинград, никогда не оставляла своих забот о ссыльном Леве, многолетние отношения с которым описаны в главе «Лишняя любовь». Именно Герштейн посылала Льву Николаевичу письма и посылки в лагерь, хотя для этого приходилось ездить на почту в пригороды — считалось, что так безопаснее…
Эмма Герштейн родилась в 1903 г., отец ее был известным московским хирургом. Большая семья жила в особнячке при больнице; разумеется, после революции их «уплотнили». Герштейн познакомилась с семьей Мандельштамов в санатории «Узкое» в 1928 г.; ей было 25 лет, Надежде Яковлевне — 29. С этого момента и вплоть до ареста Осипа Эмильевича жизни Эммы Герштейн и семьи Мандельштамов шли параллельно, тем более, что с братом Надежды Яковлевны, Евгением, у Герштейн были свои отношения.
В книге рассказы Эммы Григорьевны о ее жизни местами переплетаются с историко-литературными и биографическими разысканиями, касающимися преимущественно О. Мандельштама, А. Ахматовой и Л. Гумилева, а также Б. Пастернака. Полностью публикуются письма Л. Гумилева к Э. Герштейн, посланные из лагерей в 1954-56 гг.
Надо сказать, что к 1998 г., когда вышли «Мемуары», пик всеобщего интереса к судьбам великих опальных поэтов был пройден. Быть может, поэтому пятисотстраничный том был оформлен как издание «для всех», т.е. без комментариев и без аппарата, за вычетом именного указателя. (Я не видела переиздания «Мемуаров» («Захаров», 2002 г.), но уверена, что комментариями там никто себя утруждать не стал бы.)
Сама Эмма Григорьевна сопроводила необходимыми пояснениями только письма Льва Гумилева и раздел «Мандельштам в Воронеже (по письмам С.Б. Рудакова)», имеющий прежде всего историко-литературное значение. Это жаль, потому что сегодняшнему даже относительно немолодому читателю непонятны многие реалии.
Меня поразил краткий и необычайно энергичный отклик Герштейн на публикацию первых двух частей книги М. Зощенко «Перед восходом солнца»… Тогда Эмма Григорьевна записала «для себя», по ее выражению, «беспорядочные мысли о состоянии современной советской литературы» — и стала ждать выхода третьей части повести Зощенко. Как мы знаем, третья часть в печати не появилась, поскольку и двух первых «хватило» для небезызвестного Постановления 1946 г.
Прочитайте хотя бы эти строки:
«27 октября 43.
<…> Замечательные люди, обогнавшие на несколько десятилетий своих современников (имеются в виду великие русские писатели XIX века. — Р.Ф.), описывали незамечательных обыкновенных людей. Жизнь этих последних была стабильна. Она имела форму. <… > Обыкновенный средний человек имел характер, биографию. Писатель заглядывал в глубину его души и раскрывал в рядовой истории жизни необычайное внутреннее богатство. Читатель узнавал себя и был благодарен писателю. Он не замечал, что писатель дарил ему его самого, проведенного через фильтр изысканного тонкого искусства. <…> А писал он (писатель. — Р.Ф.) о том, что подсмотрел среди чужих. Было нечто, что делало этих чужих родными — отечество, Россия. О ней и писали.
Теперь всё не так. Характера нет совсем. Есть рефлексы, вырабатывающиеся под давлением многотонной механизированной силы. Когда ритм этой огромной машины чем-нибудь перебивается — иногда робко, иногда с необыкновенной силой вырываются наружу чувства, вкусы, надежды, страсти. Ужасно! Оказывается, они одни и те же, что были 50 лет назад. <…> Современным стилем в искусстве должен быть — быстрый внешний темп и совершенно неподвижное внутреннее состояние. Но страсти, но чувство личности.они озаряют внезапно уже чужую, не принадлежащую тебе жизнь и исчезают под давлением непреодолимого».
Эти поразительные по проницательности мысли записаны Герштейн осенью 1943 г. в Москве. Меньше чем через месяц Эмма Григорьевна похоронит отца, из-за болезни которого она не уехала в эвакуацию. Льва Гумилева освободят из лагеря, он уйдет на фронт добровольцем, войну окончит в Германии, откуда напишет Э. Г. как самому близкому человеку, — а потом надолго перестанет подавать о себе вести. Эмма Григорьевна, с волнением ожидавшая его возращения после приказа о демобилизации, узнает от третьих лиц, что Лева давно вернулся в Ленинград, живет там с матерью и сдал экзамены за университет. О своей жизни после окончания войны Эмма Григорьевна там же написала: «Для меня наступило время десятилетий «пустынных как зевок людоеда», как сказал Пастернак о тридцатилетней войне» (с. 313, по изданию 1998 г.)
И правда — в России надо жить долго.