Фанаты и наука

Но ведь фанаты – не наше изобретение (как и футбол не наше), это есть везде, да и было во все времена. У нас есть свои особенности в фанатском мире и в отношении к нему, но само явление – интернациональное и общечеловеческое. Значит, есть смысл присмотреться к нему с точки зрения науки. Сначала взглянем филологически. Фанаты (английское «фаны») – сокращение от «фанатики». Фанатики – значит, безоглядно и бездумно увлеченные чем-то, преданные этому делу беззаветно. Чемже они увлечены? Фанатики науки сюда не входят, фанатики искусства тоже. Речь идет о фанатиках спорта,и не всякого, а игрового и команд-ного. То есть, будем откровенны – зрелищного спорта.

А вот тут есть близкородственные фанаты – увлеченные той или иной звездой шоу-бизнеса: от Элвиса Пресли до Киркорова, от Лолиты до Глюкозы. Наши спортивные фанаты имеют такое же отношение к спорту, как фанаты Лолиты – к пению или к музыке. Они могут быть столь же неспортивными (курящими, пьющими, толстыми), как фанаты певцов – безголосыми и без музыкального слуха.

Но отличие у спортивных фанатов есть: они концентрируются вокруг команд, выступающих в соревновательном и зрелищном спорте. Поэтому объединяются в клубы против таких же фанатов других команд. В старину почитатели певцов или музыкантов назывались «поклонниками», они поддерживают своих кумиров на концертах, но редко имеют возможность выступить против других певцов или музыкантов (на конкурсах). Поэтому не показывают такую степень воинственности. Даже бокс недостаточно команден для возникновения соперничества клубов. Стало быть, суть фанатства – в нацеленности не столько на выступление за кого-то, сколько против кого-то.

Есть еще одна филологическая заметка. У английских спортивных фанатов их основное действие не называется «болеть», а просто support (поддерживать) или to be a fan (быть фанатом, фанатеть). А у наших это рассматривается как достигающее степени болезни, ненормального состояния. Аналогично итальянскому tifare (болеть), при tifico (тифозный), tifosi (болельщики).

Немного истории

Теперь посмотрим, как оно в плане истории. Футбол и хоккей, конечно, дело недавнее. Но кулачный бой стенка на стенку – старая русская забава. В средневековой Европе рыцарские турниры привлекали внимание общества, а оруженосцы рыцарей сражались между собой (та же кулачная забава, но со щитами, гербами и церемониями). Еще раньше в Византии публика напряженно следила за бегами колесниц, а они были представителями двух команд – «синих» и «зеленых». И в конце концов вся страна разделилась на «синих» и «зеленых», и происходили их стычки и столкновения по всей стране. В V-VI веках «синие» и «зеленые» стали играть серьезную роль в политических делах страны. В Древнем Риме на стадионах публика наслаждалась гораздо более грубыми зрелищами – боем гладиаторов и имела возможность криками и знаками решать, остаться ли гладиаторам жить или быть тут же убитым – у всех на глазах. Значит, в массе публика жадна до таких зрелищ и до таких забав, жаждет в них участвовать. Почему?

Этология человека

Тут нужно обратиться к этологии – науке о биологических основах поведения.

Один из наиболее популярных этологов, Десмонд Моррис, пришел к выводу, что в современном человеке пережиточно сохраняется психофизиологический настрой на участие в племенной жизни. Ему неодолимо хочется участвовать в коллективной охоте, в стычках, где ощутимо плечо стоящих рядом сородичей. Он создает себе искусственно некое племя в виде внесемейной организации сверстников, преследующих общие цели – всё равно какие. При этом коллектив должен быть большой, но не слишком большой – обозримый. Больше – он уже не воспринимается как свой. То есть природа фанатских клубов – та же, что и у подростковых банд, и у организаций сверстников в армейской дедовщине. В первобытном племени сверстники тоже были объединены и организованы («мужской дом» и т.п.).

Русский этолог В. А. Дольник (в книге «Непослушное дитя биосферы») выделяет в человеке более древние психологические механизмы – от обезьян, эти механизмы прорываются в молодежных пошумелках, выпускающих энергию, в драках, которые дают возможность установить и утвердить свой статус.

Эволюция и культура

Эти соображения резонны, за ними стоят трезвые наблюдения. Но у меня накопились свои соображения, несколько отличные. Я столкнулся с этой проблемой, наблюдая уголовную среду в тюрьме и лагере и открыв в ней много совпадений с первобытным обществом – предметом моего профессионального изучения. Четкое деление на три касты, вожаки и их дружины, наколка-татуировка как система обозначений статуса, система табу («западло»), примитивная речь с заменой многих слов многозначными (матерными), показной культ матери и т. д.

Размышляя над причинами этого сходства, я припомнил, что биологическое развитие (определяющее психофизиологию) сильно запаздывает по сравнению с социокультурным развитием. И естественно: для биологического требуется многократная смена поколений, а их не ускоришь, в то время как социокультурное зависит от смены идей, а передача идей требует всё меньше времени. Поэтому за последние 40 тысяч лет в Европе (и около 100 тысяч лет вообще) человек не пережил принципиальных изменений – он остался с тем же набором генов, с теми же психофизиологическими особенностями. А в социокультурном плане он прошел часть палеолита, мезолит, неолит, бронзовый век, железный и все социоэкономические формации и вошел в атомный век – с тем же психофизиологическим багажом, который был у него в каменном веке.

Перед тем человек переживал резкие изменения – от обезьяноподобного существа (австралопитеки, Homo habilis, питекантропы и им подобные, неандертальцы), пока не дошел до кроманьонца. Кроманьонец возник около 100 тысяч лет тому назад, а в Европе ему 40 тысяч лет. Кроманьонец – это ископаемый homo sapiens. Иными словами, кроманьонцы – это мы. Различия между нами – на уровне расовых, не видовых. Если бы удалось по ДНК, извлеченной из костей, создать живой плод, он вырос бы в нашей среде абсолютно нормальным современным человеком, во всем подобным многим из нас. Но и он, и мы лучше всего приспособлены, как это ни странно звучит, жить в первобытном обществе – в мире палеолита. Ведь всякий тип человека формировался в порядке адаптации к той среде, в которой он формировался. А мы сформировались в той среде, а дальше существовали по инерции и меняли только культуру, но не себя.

Еще Фрейд пришел к выводу о том, что мы не приспособлены к нашей современной культуре (его статья так и называется «Неудовлетворенность культурой»). Сейчас это ясно гораздо больше. Мы рождены, чтобы жить на природе, питаться натуральными продуктами, заниматься охотой, селиться в небольших жилищах, общаться с небольшими коллективами, а живем – ну всё наоборот. Мы смотрим не на мамонтов вдали, а на мелкие буковки у нас перед носом – и носим очки. Мы болеем целым рядом болезней (сердечно-судистыми, психическими, онкологическими), которыми дикие животные в норме не болеют (домашние болеют). У нас масса проблем, вызванных внутренними психофизиологическими несоответствиями, – взять хотя бы так называемые безмотивные преступления. При дефиците культуры изнутри выскакивает дикарь.

Но культура важна не только тем, что сдерживает инстинкты, сублимирует (очищает, модифицирует) грубые позывы, но и тем, что в ней отработаны механизмы удовлетворения инстинктов, сравнительно безвредные для окружающих (и для самих вовлеченных).

Компенсаторные механизмы

Оказалось, что многим людям требуется утоление жажды приключений, требуются выбросы адреналина, некие замены коллективной охоты и племенных войн – напряжения, которых просит организм. Иначе они пойдут совершать безмотивные преступления. И культура порождает эти компенсаторные механизмы – гладиаторские бои, корриду, бокс, футбол, хоккей. Это не просто зрелища. Это зрелища с соучастием. Таким образом, все эти явления – тоже механизмы культуры.

Да, есть и более тонкие механизмы того же – состязания поэтов и музыкантов, дискуссии ученых, политика, наконец… (Сказал «политика» – и сразу подумал: может, лучше уж пусть эти механизмы остаются более грубыми?) Многим гражданам фанатские клубы и фанатская солидарность не так уж нужны. Им достаточно выбросов адреналина в научных и литературных дискуссиях, в политике, в физкультуре и спорте, в военной и правоохранительной работе. Действительно, фанатским движением обычно более всего охвачены подростки, оказавшиеся непричастными ко всем этим сферам, неприкаянные, среди них мало студентов, мало людей интеллигентного труда, зато немало замеченных в криминальном поведении. Чем меньше у фанатов культуры, тем они бесшабашнее и ближе к уголовщине. Но самоорганизация у них есть. Из их среды выделяются как неформальные лидеры, так и легальные, прикормленные властями заправилы клубов.

Оказавшись естественно сколоченными, коллективы фанатов, не обладающие никакой идеологией, кроме дворовой «пацанской», могут быть использованы любыми политическими силами – как дружины вождей или источник наемных киллеров, как ватаги националистов или резерв демократии, анархии или реакции. Власти обычно надеются, что фанатский мир помогает воспитывать патриотизм, натаскивая своих членов в делении мира на «наших» и «чужих», тренируя мозг в измышлении приоритетов всего «нашего». На деле это воспитание только ксенофобии: патриотизм – это любовь, а не ненависть. К тому же фанаты очень даже способны весьма экспрессивно осуждать свою команду, если она не оправдывает ожиданий. Так что в дымину «своим» не стоит надеяться на автоматическую поддержку. Фанаты выступают с теми идеями, которые накапливаются в народе. Они несомненная часть народа, и они опьяняются, как народ, и вместе с народом трезвеют. Для горожан они в пьяном виде опасны, для властей они, пожалуй, в трезвом виде – куда грознее.