Весело проводить свой недосуг

Случаются иногда утешительные, говоря по-английски, экспириенсы. Недавно меня пригласили в жюри XV Московской городской научно-практической конференции «Языкознание для всех». Это такая детская конференция: школьники выступают с докладами по лингвистике. Конференция огромная — много секций, два дня. Утешительно то, что столько есть чудесных детей и столько учителей-энтузиастов. При этом конференция уже пятнадцатая! На таких мероприятиях каждый раз убеждаешься: реформы, стандарты — всё это очень мило, но главное все же другое: чтобы с учителем повезло.

Читая программу, я жалела, что на детских конференциях не печатают тезисов: многие темы показались мне по-настоящему интересными, без скидок на возраст авторов: «Особенности речи школьников в мужской и женской дореволюционной гимназии (на материале книг А. Бруштейн «Дорога уходит в даль» и Л. Кассиля «Кондуит и Швамбрания»)», «Мемы как средство общения в Интернете. Связь мемов с устойчивыми выражениями (фразеологизмами)», «Происхождение школьных прозвищ», «Азбука как отражение исторического сознания носителя языка определенной эпохи», «Сравнительный лексический анализ рекламных слоганов, связанных с образованием» (образование было общей темой этой конференции), «Особенности передачи реалий русской действительности в англоязычном переводе (на материале рассказа А.П. Чехова «Дама с собачкой»)», «Трудности восприятия реалий в произведении Джерома Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи»)» и т. д.

Нет, разумеется, были и доклады не слишком содержательные, не вполне, мягко говоря, самостоятельные, были и докладчики, не очень-то владевшие собственным материалом. Вот девочка делает доклад о том, как научить школьников правильно ставить ударение: …чтобы ученики запомнили, что в слове туфлЯ ударение падает на букву У… Это мне напомнило, как, когда мы делали радиоигру о русском языке, начальница втолковывала: «Ну, например, вы спрашиваете, как правильно: один туфель или одна туфлЯ…» На вопрос о том, на какие орфоэпические словари она опиралась, девочка отвечает: «Ну, на разные». А в некоторых случаях особенно хорошо видна недоработка руководителя. Выходит мальчик, от которого ждем блестящего выступления: только что он замечательно участвовал в дискуссии, задавал толковые вопросы. Да и работа проделана явно большая — видно по толщине доклада. Не тут-то было. Доклад абсолютно пустой. Ребенок, конечно, не виноват: ему не помогли правильно выстроить сообщение. Но общее впечатление замечательное. Дети собрали материал, провели свое какое-никакое исследование, изучили литературу, вникли, представили. Конечно, для них это бесценный опыт.

В той секции, где я сидела в жюри, было много докладов, посвященных анализу разного рода ошибок. Тут, конечно, дети — молодцы: набрали совершенно очаровательных ляпов, в основном из сочинений одноклассников. Один я даже взяла на вооружение: Русский народ умеет не только трудиться, но и весело проводить недосуг. А я-то все думаю: чем же я всю жизнь занимаюсь? Так вот именно этим: весело провожу недосуг. Вот фразы, которые мне особенно понравились: Печорин предпочитал экстремальные виды отдыха; Но Раскольников не чешется признаваться; Чацкий чувствует себя лохом; Печорину было фиолетово на чувства других; Он слегонца раздражал Печорина; Плюшкин — жмот, Правда, одна из фразочек меня озадачила: Молчалин — просто пофигист, Интересно, человек не прочел произведение, или он так плохо владеет жаргоном? Потому что — Чацкий-то чувствовал себя именно, если отвлечься от стилистической окраски слова, лохом (Ну, все помнят: Слепец! я в ком искал награду всех трудов! Спешил! летел! дрожал! вот счастье, думал, близко. Пред кем я давеча так страстно и так низко был расточитель нежных слов? А вы! о Боже мой! кого себе избрали? Когда подумаю, кого вы предпочли!). Печорину действительно фиолетово (вспомним хоть бедную княжну Мэри), а развлечения его и вправду вполне экстремальны (см. повесть «Фаталист»). Но вот Молчалин кто угодно, только не пофигист, Мне завещал отец: во-первых, угождать всем людям без изъятья… — хорошенький пофигизм!

Одна вещь, однако, меня слегка раздосадовала. Чуть не в каждом втором докладе звучали фразы типа (я записала): В условиях потери нравственного иммунитета особое значение имеют духовные ценности. Вообще впечатление возникало довольно странное: один за другим выходят начитанные, грамотные, разговорчивые, общительные дети и заводят одну шарманку: Мы перестали читать, мы не умеем писать, мы разучились разговаривать, мы не можем общаться…

Дети часто говорят то, чего, как им кажется, от них ждут взрослые. И они почему-то считают, что мы ждем от них общих мест и априорных утверждений. И что нам понравится, если они будут настаивать, что раньше вода была мокрее. И впадают в полное изумление, услышав вопрос: «Вот Вы говорите, что школьники стали хуже владеть орфоэпической нормой. А хуже по сравнению с каким временем? И каким образом Вы производили сопоставление?»

Я не могла не вспомнить телепередачу о судьбе русского языка, в которой незадолго до этого участвовала. Там были двое писателей и литературовед, а с другой стороны — трое лингвистов, в том числе и я. Дискуссия двигалась в стандартном русле: язык портится и гибнет (писатели) — нет, язык меняется, а не меняются только мертвые языки (лингвисты). Да о чем вы вообще говорите? — упрекали нас. Надо говорить о том, что народ испортился! Раньше, во времена Ивана Грозного, у народа были нравственные ориентиры, а теперь они потеряны… А надо сказать, что на передачу мы ехали прямо из Института русского языка РАН, вместе с В.М. Живовым. И по дороге он развлекал меня просвещенной беседой, в частности пересказывал свою недавнюю работу о том, что толерантное отношение к детоубийству сохранялось достаточно долго, причем не только в нашей культуре, в Западной Европе тоже. Так что слушать о том, как пали с тех пор нравы, было немного дико.

Вот и школьники уже усвоили эту модель: серьезное высказывание обязано начинаться с апокалиптического зачина. Им кажется, что любое исследование должно оправдываться запугиванием: мол, уже почти все погибло, и, если не изучить такую-то тему, нельзя будет исправить то-то и то-то, и все будет совсем плохо. Они еще не знают, что основное оправдание научной работы — это простой и неукротимый интерес, жажда познания, стремление понять, как оно там на самом деле. Надо сказать, что занятия наукой, по моим наблюдениям, побуждают человека скорее к тому, чтобы с доверием относиться к этому миру — такому хитроустроенному и бесконечно прекрасному.