При всем обилии мемуарной и биографической литературы фигура Льва Гумилёва остается загадочной. Загадочным остается его полное небрежение научными методами и принципами в большинстве работ — они начисто отсутствуют. Поэтому научное сообщество России его не признает, хотя он бешено популярен вне науки. Загадочным остается его теперь уже несомненный антисемитизм. Это был болезненный факт для многих его друзей.
Анна Ахматова винила во всем советскую власть и лагерь. Возлюбленная ее сына Эмма Герштейн (2006: 351)1 вспоминает:
«Мы видели на протяжении многих лет человека, носящего имя Лев Николаевич Гумилёв, но хотя мы продолжали называть его Лева, это был не тот Лева, которого мы знали до ареста 1938 года. Как страдала Анна Андреевна от этого рокового изменения его личности! Незадолго до своей смерти, во всяком случае в последний период своей жизни, она однажды глубоко задумалась, перебирая в уме все этапы жизни сына с самого дня рождения, и наконец твердо заявила: Нет! Он таким не был. Это мне его таким сделали». И в другом месте: «Ее поражал появившийся у него крайний эгоцентризм. «Он провалился в себя», — замечала она, или: «Ничего, ничего не осталось, одна передоновщина»» (2006: 387). Передонов — герой повести Сологуба «Мелкий бес», тупой провинциальный учитель, соблазняемый бесами. Гумилёв не только предостерегал православную Русь от еврейской опасности, но и много говорил о бесах (об этом вспоминает священник отец Василий — 2006: 308).
Воздействие лагеря на образ мышления Л. Н. я выделил в своей критической статье 1992 г. («Нева», 4), предположив, что он был лагерной Шехеразадой, «толкая романы» уголовникам, и привычка подстраиваться под интересы своей лагерной публики повлияла на форму и содержание его сочинений, придав направленность его учению. Эта догадка вызвала возмущение у многих ярых приверженцев Гумилёва. Он не мог быть Шехеразадой! Он был пророком и учителем, вождем!
Судить об этом трудно. Гумилёв оставил очень мало сведений о своей лагерной жизни. И это само по себе тоже загадочно. «Почти четверть века посчастливилось мне дружить со Львом Николаевичем и учиться у него — говорил Савва Ямщиков (2006). — Беседы наши были доверительными и открытыми. И только двух страниц своей труднейшей жизни ученый никогда не касался: страданий узника ГУЛАГа и отношений с матерью». Отношения с матерью — понятно, не для чужих. Открывались только близким. Конечно, лагерь — тяжелая тема для воспоминаний, но многие пишущие считают своим долгом и облегчением души поведать людям эту страшную быль. А Гумилёв — признанный мастер слова, красочно описывающий прошлые века и дальние страны, другие народы и всякую экзотику. Он побывал в этом экзотическом мире лично, всё видел, испытал, способен рассказать всем. И молчит. Шаламов, Солженицын, Губерман, Разгон, Гинзбург, Мирек и бездна других выживших узников — все пишут, рассказывают, негодуют, обличают. А Гумилёв молчит. Молчит не только в печати. Многие мемуаристы отмечают, что он и устно почти никогда не рассказывал о своем лагерном житье-бытье. Никому.
Обычно не желают вспоминать этот отрезок своей жизни те, кто был категорически недоволен собой в этом покинутом ими мире, для кого унижения лагерного быта не остались внешними факторами, а обернулись утратой достоинства, недостатком уважения среды. В лагере, где основная масса — уголовники, всё сообщество четко делится на касты. В верхнюю касту попадают отпетые уголовники и «авторитеты». В среднюю, в «мужики», — вся серая масса. В нижнюю касту, касту «чушков», беспросветная жизнь которых полна унижений, избиений и бедствий, попадают слабые, жалкие, смешные, интеллигенты, больные, неопрятные, психически неустойчивые, нарушившие какие-то законы блатного мира. Они ходят в отребье, едят объедки, ждут тычков и пинков отовсюду, жмутся по углам. Спят воры на «шконках» первого яруса, мужики — повыше и на полу, чушки — под шконками или под нарами. Там есть известное удобство (изоляция, укрытность), но место считается унизительным, а в мире зэков престиж, семиотичность очень много значит.
Я не стану сейчас подробно описывать эту систему — я сделал это в книге «Перевернутый мир».
Не сомневаюсь, что в конце своего многосоставного срока Гумилёв пользовался привилегиями старого сидельца и обладал авторитетом, а если исполнял функции Шехеразады, — то и уникальным положением. Но по моим представлениям, по крайней мере в начале своего прибытия в лагерь молодому Гумилёву пришлось неимоверно плохо. Он должен был по своим данным угодить в низшую касту. Сугубый интеллигент, в детстве преследуемый мальчишками (2006: 25-27), с недостатками речи, картавый (сам иронизировал, что не выговаривает 33 буквы русского алфавита). Характер вспыльчивый, задиристый, тяжелый, неуживчивый (2006: 121; 265), «любил препираться в трамвае» (2006: 331) — именно такие попадали в чушки. Его солагерник по последнему сроку А. Ф. Савченко (2006: 156) вспоминает, что физические данные у Гумилёва были очень невыгодные для лагеря: «Комплекция отнюдь не атлетическая. Пальцы — длинные, тонкие. Нос с горбинкой. Ходит ссутулившись. И в дополнение к этим не очень убедительным данным Гумилёв страдал дефектом речи: картавил, не произносил буквы «р»… Кто картавит? Из какой социальной среды происходят картавые?» Савченко отвечает: дворяне и евреи. Обе прослойки чужды уголовной среде.
Савченко подчеркивает, что в этот срок, «несмотря на такой, казалось бы, внушительный перечень неблагоприятных свойств, Гумилёв пользовался среди лагерного населения огромным авторитетом. Во всех бараках у него были хорошие знакомые, встречавшие его с подчеркнутым гостеприимством» (там же). Он рассказывает, как вокруг Льва Николаевича собирались многолюдные кружки слушать его истории (функции Шехеразады). Но всё это потому, что как раз перед последним лагерным сроком политических отделили от уголовников, «благодаря чему жизнь в лагере стала сравнительно сносной». А до того? «То был кошмар» (2006: 167, также 157). Но когда уголовники всё же оказывались в одном лагере с политическими, возникали эпизоды, подобные описанному тем же Савченко (2006: 168-172): «Рябой с ребятами бьет там жидов», а этим «жидом» оказался Л. Н. Гумилёв.
Есть и прямые свидетельства о деталях быта, которые вписываются в эту реконструкцию. О своем открытии пассионарности Гумилёв рассказывал так:
«Однажды из-под нар на четвереньках выскочил наружу молодой с взлохмаченными вихрами парень. В каком-то радостном и дурацком затмении он вопил: «Эврика!» Это был не кто иной, как я. Сидевшие выше этажом мои сокамерники, их было человек восемь, мрачно поглядели на меня, решив, что я сошел с ума…» (Варустин 2006: 485). И другим он рассказывал, что «теорию пассионарности придумал, лежа в «Крестах» под лавкой»). Проговорился Л. Н., определил свое положенное место в камере — под нарами, под шконкой.
О раннем сроке Гумилёв сам вспоминает, что к 1939 г. совсем «дошел», стал «доходягой». В Норильлаге зимой 1939/40 г. с ним сидел Д. Быстролетов, который поместил свои воспоминания в «Заполярной правде» (23 июня 1992 г.). Быстролетову нужно было подыскать себе помощника, чтобы вытащить из барака тело умершего. Один зэк растолкал доской спящего под нарами доходягу, это оказался Гумилёв. У Быстролетова сложилось впечатление, что Гумилёв имел «унизительный статус чумы», шестерки. Он, видимо, регулярно подвергался обычным унижениям этого люда. Быстролетов описывает его как предельно ослабевшего, беззубого, с отекшим лицом, этот доходяга еле двигался и с трудом произносил слова, был одет в грязную одежду. Никаких вещей у него не было.
Воспоминания Быстролетова некоторые подвергают сомнению, поскольку тот сам был до ареста чекистом (разведчиком), но воспоминания эти очень реалистичны и согласуются со всем остальным, что мы знаем об этом периоде жизни Гумилёва. Для Гумилёва это было особенно тяжело, потому что дворянская честь, уважение среды и сознание своей высокой миссии были его природой. Контраст самосознания со своей неспособностью противостоять гнусной реальности был для него особенно катастрофичен.
Этот период неизбежно должен был наложить отпечаток и на последующие, когда положение Гумилёва улучшилось, когда он освоил статус Шехеразады и добился внимания и уважения солагерников, да и солагерники стали другими. Зэк низшей касты никогда полностью не переходит в верхнюю ни в глазах окружающих, ни в собственном самоощущении. Сбросить это наваждение он может только со всем антуражем лагеря, откинув лагерь как кошмарный сон. Поэтому люди этого плана стараются не вспоминать лагерную жизнь, гонят от себя эти кошмары, очищают память, чтобы выздороветь от лагеря.
Однако необратимые изменения психики почти неизбежны, остаются после лагеря. У тех, кто выдержал испытания и завоевал уважение среды, не оказался внизу, воздействие лагерного прошлого может быть укрепляющим — он выходит из лагеря если не добрее, то сильнее, чем туда был взят. Те, кто был сломлен, кто не выдержал ужасных тягостей, не сумел отстоять свое достоинство в злой среде, навсегда ушиблены лагерем, у них изменилось общее отношение к людям — стало отчужденным и недоверчивым, самооценка стала нуждаться в постоянном подтверждении, самолюбие стало болезненным. Эти люди постоянно ищут, на чем бы показать свое превосходство над другими — в ход идет всё: опыт, вера, национальность, пол…
Большой поклонник Гумилёва и Ахматовой, М. М. Кралин (2006: 444) вспоминает, как впервые увидел Гумилёва на заседании Географического общества 22 января 1971 г., где Гумилёв председательствовал, а доклад делала Нина Ивановна Гаген-Торн. Она — «такая же старая, матерая лагерница, как и он, сидя на сцене, прихлебывала маленькими глоточками кофе из маленькой чашки и невозмутимо отвечала на яростные филиппики возражавшего ей по всем пунктам Льва Николаевича… В кулуарах Нина Ивановна говорила, что лагерь по-разному действует на человеческую психику, что у Льва Николаевича в этом смысле хребет перебит на всю оставшуюся жизнь. Но, кажется, он и сам этого тогда не отрицал».
Я думаю, что всё то, что распространяется по России под названием гумилёвского учения об этногенезе, не имеет ничего общего с наукой. Это мифы, сотворенные в больном сознании чрезвычайно одаренного человека под воздействием чудовищных обстоятельств его трагической жизни. Ненаучность этих талантливых произведений, абсолютно ясную всем профессионалам, он не видел и не понимал.
Между тем, в некоторых своих работах он был действительно замечательным ученым, сделавшим великолепные открытия, — это работы о циклических изменениях путей циклонов и влиянии этих изменений на жизнь и историю населения Евразии. Если бы он сосредоточился на этих явлениях, возможно, он был бы гораздо менее заметен в массовом сознании, но значительно более авторитетен в научном мире.
Фото с сайта gumilevica.kulichki.net
1 Многие воспоминания цит. по сб.: Воронович В.Н. и Козырева М.Г. 2006. «Живя в чужих словах…»: Воспоминания о Л.Н. Гумилёве. Санкт-Петербург, Росток.
Взять хотя бы критику источников!!! Вот как раз на это Гумилев и напирал а не отвергал. Отвергал он принятие источника без критики. Вы же извращаете первоначальный смысл. Помните его рассуждения о древних летописях и их авторах, где упоминание о дожде например, в летописи, может характеризовать засушливое время года, а не дождливое, и далее приводилось ряд доказанных фактов именно о засухе в это время. Или его знаменитое -» Сторона незнаема», где автор повести «Временных лет» пишет о Волго-Донском междуречье. Ну как же не знаема..и приводится ряд доказательств, когда русские, еще за долго до написанных строк хаживали в походы в тех направлениях. Гумилев наоборот предупреждал, что источники могут быть предвзятыми, непроверенными, (например написанные с чьих либо слов), политически ангажированными, а потому подходить к ним надо критично, проверяя их разнопланово.
Далее Вы пишите что по этногенезу все формулы выдуманы. Ну как же выдуманы? Гумилев опираясь на уже доказанные события, к примеру распад Арабского халифата, крестовые походы, Гугенотские войны, оппозиция во Франции и Англии, подытоживая все эти события, что означает характеризуя их по определенным признакам в том числе по мотивации в виде императива «будь самим собой», сообщает нам что это пассионарный перегрев, далее об этой фазе мы уже следим на востоке, Хунны, династия Хань, маньчжуры, монголы и т.д. Затем просто подсчитываем годы, столетия и вычисляем что все эти события, характерные тому и тому то происходят у разных народов и на разных контиенентах с точностью +;_; пятьдесят лет, именно на таком то временном отрезке от пассионарного толчка. Ну ей богу, не заставляйте меня, Вам с Высшим образованием, обьяснять простые формулы и формулировки понятные любому школяру!
Что касается карт, то Вы правы, здесь я профан! Практически вся литература за редким исключением шла без географии, а потому не зная, я промолчу.
Далее Ваши выпады по поводу «начитались», «высшее образоване», «недостаточно образованные», «страстно желают верить», по меньшей мере звучат не корректно! Уж Вы до нас до лапотников снизойдите. Я понимаю, что Вы никого не хотели обидеть, просто так в разговоре надавили на гнильцо! К сожалению, ЛСК, в Ваших словах конкретики мало, все больше выпадов в сторону собеседника, а про критику источников, мне по меньшей мере слышать странно, как будто и не знакомы Вы с трудами Гумилева. Впредь обещайте мне, что исправитесь, да и освежите в памяти основные работы Льва Николаевича Гумилева.
С уважением Владимир
Исправлюсь и освежу в памяти. В «Поисках вымышленного царства» Л. Н. Гумилев всякое источниковедение объявляет «мелочеведением», при котором «теряется сам предмет исследования». «Для нашей постановки проблемы источниковедение — это лучший способ отвлечься настолько, чтобы никогда не вернуться к поставленной задаче — осмыслению исторического процесса». В «Этногенезе и биосфере Земли» он предлагает «гимназическую методику». Она заключается в том, чтобы взять из источников «то, что там бесспорно — голые, немые факты» и наложить их на «канву времени и пространства». Анализу источников, показания которых он, по выражению Лурье, презрительно именует «словами» и «цитатами», Гумилев противопоставляет «факты». Это ли не заведомое отвержение критики источников и подыскание оправданий сего акта? Он «осмыслял исторический процесс», не растрачивая себя на такие мелочи, как критика источников.
Уважаемый Лев Самуилович!
А вот если просто, по-человечески, оставить все эти неподъемные темы в покое. Прав, не прав Лев Гумилев, хороший, плохой ли он, ученый или же лжеученый и т.п. Так, чисто по-человечески, не надоело ли Вам уже все это, Лев Самуилович (даже в рамках нескончаемых дискуссий по поводу этой Вашей статьи)! Столько лет уже бъетесь за что? Как показывает жизнь, очень скверные два качества во многом доминируют часто в научной среде (сам с этим неоднократно сталкивался и лично, и по знакомым ученым): зависть и самость. А проистекают они от катастрофически опасной гордыни, первородного греха, посягнувшего еще в доисторические времена на суть Абсолютной Истины и Вселенского Бытия. Не пора ли, Лев Самуилович, уже полумать не о научном (самостно-человеческом), а о вечном: об успокоении души?
Уважаемый Вячеслав!
Когда содержательные аргументы исчерпаны, раздаются аргументы ad honinem или призывы угомониться. Призыв к скромности и успокоению странно звучит в устах человека, неустанно вторгающегося в обсуждение тем, не входящих в его профессиональную сферу и компетенцию. Что касается меня, то я — в своей профессиональной сфере. Мне уже как-то доводилось выступать с заметками о том, что есть нескромные профессии. К их числу принадлежат: писатель, профессор, историк. Если тебе нечего сказать людям, сиди дома, не высовывайся, не ввязывайся в полемику. А у меня есть что сказать, и я в монахи не записывался. Помилуйте, Вячеслав, мне всего 85, рано еще думать об успокоении души! Я выпускаю по несколько книг в год, у них есть недостатки, но в целом они полезны, и я хорошо знаю, что кроме меня их никто написать не может. А насчет первородного греха и прочих баек — так ведь я атеист.
Ну что ж, Лев Самуилович, выбор сделан. Ставки — по-крупному (впоследствии Вы поймете о чем я говорил). В Вашем послании от 05.10.2012 г. и заключается вся суть Вашего научного творчества и всех дискуссий, в т.ч. и по поводу этой статьи. В нем — вся Ваша личностная квинтессенция. Вот за это послание, Лев Самуилович, благодарен Вам, т.к. оно — самое откровенное. И дело даже, Лев Самуилович, не в аргументах (этот спор можно было бы безсмысленно продолжать до безконечности). Дело в здравом смысле! Краеугольным камнем в Вашем послании вылезла непомерная гордыня. Наконец-то Вы стали искренни. Вы — атеист, это — Ваш выбор и точка. Жаль мне Вас, искренне, Лев Самуилович!
Немного дополнений, уважаемый Лев Самуилович. Также в своем послании от 05.10.2012 г. Вы улавливаете меня на том, что я использую чисто демагогический дискуссионный прием — так называемый аргумент к личности. Но в этом-то, Лев Самуилович, и заключается еще одно Ваше очередное лукавство. Впервые в данной дискуссии применяете этот прием именно Вы, именно в самой обсуждаемой статье, переходя на личность самого Льва Николаевича Гумилева. Провоцируете так сказать аудиторию. В этой «научно-полемической» статье Вы применяете совсем не научные, а чисто личностно-оскорбительные эпитеты о которых я уже упоминал и которые Вы ненавязчиво в своих комментариях обходите стороной, подсознательно ощущая, что провокационно перебираете. Как то: «чушок», «шестерка», «чума» (более того, Вы подчеркиваете этот термин именно как гнусное «погоняло», ни больше, ни меньше), доходяга из-под шконки и пр. Я уже об этом писал, но Вы, видимо, не поняли или не захотели этого понять. Ежели бы я был родственником публично оскорбляемого, то я, в т.ч. как юрист-практик, вчинил бы Вам в суде иск о моральном вреде и принесении официальных извинений. Дело по определению выигрышное… Но у Вас есть что сказать людям! Вы также об этом пафосно пишите в своем послании. Благодарствуем Вам с низким поклоном, что пришли в этот мир просветить нас, недалеких, своими уникально-фундаментальными научными знаниями! На этом уж, пожалуй, окончательная точка в этом ужастном, непомерно затянувшемся диспуте.
Уважаемый Вячеслав,
Вы возвращаетесь к началу дискуссии. И Вы и многие другие обиженные за Л. Н. Гумилева исходите из лагерных (сформировавшихся в криминальной среде) критериев оценок слов и действий, из лагерных табу. Да, в этой среде «чушки» (куда чаще попадали именно самые интеллигентные) были париями, позорной кастой. Уж тогда и «обиженные» нужно считать (как и считалось в лагере) жесточайшим оскорблением, потому что лагерная пословица гласит: «обиженных в ж… е..т». В моем лагере и слово «спасибо» было табуированным (нужно было говорить только «благодарю»). За «обиженных» и «спасибо» Вы тоже готовы в суд подать? Мало суду разбирать оскорбления истово верующих, еще и за нарушение лагерных норм мы в ответе!
Нет-с, уважаемый, я на фене и в лагере не разговаривал, а здесь и подавно ни феню, ни связанные с нею нормы и оценки не признаю. Для меня все эти лагерные словечки — не более, чем описательные термины, обозначения лагерных явлений, употребляемые, так сказать, в криминологической антропологии и социологии. То, что кому-то довелось это в лагере пережить ни в какой мере его не унижает и не оскорбляет. Даже следы этих явлений — не вина, а беда человека. Исследуя биографии лагерных сидельцев, мы не вправе это обходить, а обращение к этой теме тоже никак не может рассматриваться как оскорбление кого бы то ни было.
А уж коль скоро Вам не нравится моя готовность просвещать, то позвольте Вам заметить, что Вы всё-таки в этом нуждаетесь не только во взгляде на феню. Вы пишете «пишите» вместо «пишете», «ужастном» вместо «ужасном». Это ведь не механические пропуски букв от усталости, это ошибки в русском языке.
Этот «ужастный» диспут затянулся потому, что некоторые комментаторы, почему-то скрывающие свои фамилии и другие данные о себе, выступают с крайне субъективных и далеких от науки позиций, и жаждут не прояснения истины, а потакания своим симпатиям и антипатиям. Полагаю, что они потому скромно обходятся именами или никами, что в глубине души догадываются о сугубой уязвимости своих позиций.
Лукавите, Лев Самуилович, опять наукоемко лукавите! Опять делаете благодушный вид, что не понимаете о чем, собственно, идет речь. И так всегда. А что касается досадных грамматических ошибок, так это от излишней эмоциональности. Фрейдизм, Лев Самуилович, не исповедую. Свои личные данные не скрываю, поэтому и не подписывался никаким псевдонимом. В любом случае, на этом позвольте откланяться.
Знаете, Вячеслав, Ваше последнее возражение очень напоминает мне один короткий рассказик, кажется, Чуковского. Это о маленьких девочке и мальчике, которые заспорили, кто сможет выше писать. Увидев, как высоко писает мальчик, девочка закричала: «Мошенство, мошенство!» Так и Вы со своим «Лукавите, лукавите!»
Где ж тут лукавство? Всё как есть. Это Вы как раз сделали вид, что не понимаете, в чем упрек: фамилию-то свою скрыли. Ну, ладно, не настаиваю. Вы ведь человек скромный (без гордыни), хотя и излишне эмоциональный.
Первое издание монографии М.И.Артамонова «История Хазар» (Л., изд. Государственного Эрмитажа, 1962) вышло, как известо, под редакцией и с примечаниями Л.Н.Гумилева. В примечании Л.Н.Гумилева на стр. 390-391 книги Артамонова сказано: «В 1959 году Л.Н.Гумилев, В.Д.Белецкий и И.Эрдейи по поручению М.И.Артамонова произвели археологическое обследование местности в районе Енотаевска — Селитряного. […] Если же в этом районе находился и хазарский Итиль, то остатки его на правой стороне Волги смыты вместе с берегом, а на левой занесены аллювием, отложившемся при повышении уровня реки». В середине 60-х я впервые прочитал книгу Артамонова (я тогда учился в школе) и спросил В.Д.Белецкого: «Когда вы с Гумилевым и Иштваном обследовали район Енотаевки — Селитряного, вы действительно не нашли никаких следов Итиля?». Отец тогда ответил: «Ну, вообще-то, мы проехали этот участок ночью на поезде». Через много лет, в конце 80-х или в начале 90-х, я задал тот же вопрос в присутствии отца Иштвану, приезжавшему в Питер, и со смехом сказал: «Ночью из окна поезда трудно проводить детальную археологическую разведку».
Не хочу ни в чем упрекать покойного Льва Николаевича Гумилева. Но всякий раз, когда я находил в книгах Гумилева отсылку к проводившимся археологическим обследованиям, я вспоминал это примечание к книге Артамонова и комментарии двух других участников той самой археологической разведки.