Перечитываю Чудакова

Роман Александра Павловича Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» был впервые опубликован в «Знамени» в 2000 году и вышел отдельным изданием зимой 2001-го. Мне этот роман тогда принес мой друг и издатель Андрей Курилкин, сказав, что это лучшее, что он читал по-русски за много лет. Помню, что «вчиталась» в текст страниц через десять — и уже не могла оторваться.

Прошло десять лет. «Ложится мгла…» на конкурсе «Русский Букер» признан лучшим русским романом первого десятилетия XXI века. Книга только что переиздана с добавлением 140 страниц выдержек из дневников и записных книжек автора, трагически погибшего в 2005 году. Мне казалось, что за истекшие годы роман Чудакова прочитали все (да и текст есть в сети [1]),— но я ошибалась.

Как однокашники по МГУ, к тому же — печатавшиеся в одних и тех же изданиях, мы могли бы быть знакомы. Не случилось. Могла ли я думать, стоя с рюмкой как раз визави Александра Павловича на празднике «НЛО» в июне 2004 года, что это уже не сможет случиться?..

В свое время А.П. учился на филологическом факультете МГУ у В.В. Виноградова, слушал лекции С.М. Бон-ди и беседовал с В.Б. Шкловским. Я тоже слушала Бонди [2], разговаривала со Шкловским (правда, лишь однажды), училась у А.А. Реформатского, П.С. Кузнецова и В.Н. Сидорова [3], удостоилась особого внимания Виктора Владимировича Виноградова, которого А.П. любил и всегда чтил его память. Казалось бы, в книге Чудакова именно то, что связано с филфаком и МГУ, мне должно представляться особенно близким. На самом деле бесценно для меня не это, а описание жизни семьи Саввиных—Стремоуховых в глухом провинциальном городке Чебачинске.

У такой жизни, если задуматься, очень мало свидетелей, способных увидеть ее укрупняющим взглядом, столь свойственным детскому восприятию. При этом взгляде равно важно, как топили печь, как огородничали, кем были соседи, как одевались, что ели, как складывались судьбы родственников и их потомства, как дед учил Антона арифметике и письму.

Завораживает точность описаний, которая при этом не переходит тот невидимый порог, за которым детализация утомляет. Равно интересно читать, как в этой семье сами делали свечи и варили мыло, как отец велел Антону, чтобы тот не простудился, залезть в протопленную русскую печь (именно в печь, а не на лежанку!), как дед писал гусиным пером, а вместо промокательной бумаги (Чудаков, конечно же, пишет пропускной) использовал просеянный песок.

Фабула романа — в отличие от привычных нам «романов воспитания» — не строится как описание взросления Антона; вообще в качестве конструктивного элемента фабула как бы отсутствует. События свободно организуются вокруг того, как выживала семья, и главное — какими способами это выживание обеспечивал дед рассказчика, попович по происхождению, агроном, умелец и русский человек прежней культуры. Это повествование я и проживаю вместе с рассказчиком, хотя я родилась и выросла в Москве, а если и знаю провинцию, то эстонскую, а не русскую.

Более важна, однако, принадлежность к одному культурному поколению (я семью годами старше покойного А.П.) и, что может показаться странным, — семейное воспитание, хотя я росла на Тверской единственным ребенком, без бабушки и дедушки. Но есть факторы более глубинные.

Вот, например, как Антон описывает особо занимавшие его разговоры старших членов семьи и их знакомых: «Поскольку было ясно, что рано или поздно все должны попасть в лагерь или ссылку, живо обсуждался вопрос, кто лучше это переносит. Племянник графа Стенбок-Фермора, оттрубивший десять лет лагеря строгого режима на Балхаше, считал: «белая кость»».

Буквально те же разговоры велись уже моими ровесниками двадцатью годами позже, после Университета, а если быть точным — то в 1967 году. И вывод был тот же — легче образованному человеку, интеллигенту (дворян давно извели под корень), да и резоны те же — богатая внутренняя жизнь, прямая внутренняя «осанка».

И всё же: дед Антона, физически сильный и в девяносто лет, чьи предки были священниками чуть ли не со времен Петра I, и мой отец, выходец из многодетной еврейской семьи переплетчика, белобилетник после тифа и голода 1921 года, — что общего могло быть между ними? Думаю, что общее — в том, что оба они принадлежали той, ушедшей культуре.

В частности, обо всем необходимом, что мой отец по здоровью не мог делать своими руками, он имел на удивление точное для жителя большого города представление. На моей памяти это особенно проявилось, когда родители решили построить дачу. В середине 30-х отец раздобыл (где?) подробный проект американского коттеджа. Построенный в полном с ним соответствии одноэтажный щитовой дом не только пережил войну, хотя в нем жили то беженцы, то вывезенные из Питера блокадники, но и по сию пору не требует серьезного ремонта. Сложенная по указаниям отца на редкость экономная печка-шведка оправдала мою еще детскую к ней привязанность. Он и научил меня топить ее экономно и без дыма.

Сразу после войны, как только представилась возможность, отец высадил в нашем «сосняке мертвопокровном» такое количество лип и платанолист-ных кленов, что на участке, расположенном в пяти минутах от железной дороги, поселился соловей, а липы образовали аллею, так что мои ровесники спрашивали, что же здесь было прежде.

Если бы дед Антона не был профессиональным агрономом, он бы научился этому — способность научиться всему, чего требует жизнь, характерна для людей этой закалки. На Тверской мы не варили мыло — его всё-таки выдавали по карточкам. Впрочем, я уверена, что при необходимости это было бы сделано — если не в нашей городской коммуналке, так на даче. И моя мать, известный в Москве врач, виртуозно штопала и гладила, умела поставить заплатку на любую дырку и стелила на стол крахмальную скатерть, а до войны — точнее, до жизни с «буржуйкой», — у всех нас были еще и салфетки в кольцах.

Как и крахмальные манжеты отца Антона, как и старый фарфор его бабки, это был способ сопротивляться обстоятельствам. Мания наилучшего предметоустройства мира его лишь воплощала, основой же было исходное уважение к труду как к таковому. Хозяйственность как бережливость, умелость и распорядительность отнюдь не тождественна устремленности к накоплению как к самоцели.

Перманентная революция и коллективизация привели к исчезновению потомственных «умельцев» во всех сословиях — будь то крестьяне, заслуживавшие этого имени, купцы и мастеровые из старообрядцев, дорожившие именем и знавшие толк в качестве того, что изготовляли и чем торговали; насельники монастырей, разводившие в теплицах диковинные фрукты; а также и дворяне, в имениях которых к началу революции велось образцовое хозяйство на английский манер.

Вместе с исчезновением этого человеческого типа в России исчезло уважительное отношение как к труду людскому, воплощенному в рукотворной вещи, так и к Божьему замыслу, воплощенному в каждой живой твари. А такое отношение, равно как и глубокая религиозность, понимаемая как способность к стоянию перед высшим существом, — всё это не может быть создано человеком индивидуально, апередается по традиции.

Сколько бы ни подшучивал сам автор над своей МНПМ, невозможно пропустить его рассказ о том, как он, строя дачу, боролся с болотом; как ошкуривал подпорки для саженцев, как не мог видеть даже чужую книгу с растрепанным переплетом, как для каждого вида шурупов, гаек, гвоздей и т.п. были у него отдельные гнезда. А что туда не попало — то помещалось в коробку с надписью нрзб — что филолог автоматически прочтет как «неразборчиво», но ведь это может значить еще и не разобрано…

Чудаков отметил, что нигде более он не встречал такого количества интеллигенции на единицу площади, как в Чебачинске. И мне случалось встречать в Москве компании совсем пожилых людей, объединенных похожим общим прошлым,— все они провели лучшие годы жизни в каком-нибудь Чебачинске, только невымышленном.

Как удачно выразился Чудаков в выступлении по поводу вручения ему премии журнала «Знамя»: «…Революции — крайне негодные локомотивы истории, Россия в ходе и после трагического опыта осознала вполне».

Собственно, об этом Александр Павлович и написал свой роман.

1. Чудаков А.П. Ложится мгла на старые ступени. Роман-идиллия http://magazines.russ.ru/znamia/2000/10/chuda.html

2. Кадошникова А. Удивительный лектор (о профессоре МГУ С.М. Бонди). http://magazines.russ.ru/voplit/2002/5/kado.html

3. Фрумкина Р.М. Снизу вверх и сверху вниз. Научная среда и власть в 1970-е http://magazines.russ.ru/nz/2007/2/fr15.html

4. Произведения А.П. Чудакова в «Журнальном зале» http://magazines.russ.ru/authors/c/chudakov/

Ревекка Фрумкина