Четырнадцать евреев?

Вот уже второй год в Интернете висит и множится статья изра­ильского журналиста, прожи­вающего в России, Алека Эпштейна «Русско-еврейские интеллектуа­лы первого советского поколения: штрихи к портрету». Статья эта опу­бликована в авторитетном журнале НЛО, издаваемом Ириной Прохоро­вой. В этой статье поставлен любо­пытный вопрос — национальная са­моидентичность интеллектуальной верхушки гуманитариев еврейского происхождения в России. Для этой цели отобрано 14 выдающихся гу­манитариев, куда отнесен и я. Тема анализируется по их мемуарам (все они таковые написали) и творчеству.

Ну, оценка веса и значения — дело обычно спорное, но, вероятно, оценка не очень преувеличена, коль скоро многие на слуху, у всех вышли моно­графии и толстые мемуары, которые обратили на себя внимание читате­лей и рецензентов. Что проблема этнического размежевания и нацио­нальной самоидентичности ныне в России достаточно остра, доказывать нет надобности. В этом свете анализ 14 гуманитариев может оказаться интересен многим (не исключая и самих анализируемых — тех, кото­рые еще живы).

Отобранные 14 личностей — это два философа и культуролога (Померанц и Библер), один социальный психолог и философ (Кон), один социолог (Шляпентох), три филолога, изучавших фольклор или литературу (Ефим Эткинд, Ме-летинский и Лотман), один философ и филолог (Пятигорский), один линг­вист (Фрумкина), два историка (Миха­ил Гефтер и Арон Гуревич), один ис­кусствовед (Борис Бернштейн), один востоковед (Фильштинский), один ар­хеолог, культур-антрополог и филолог (Клейн). Из них со многими последний названный (я) знаком шапочно, с Коном дружил, с Гуревичем был в приятель­ской переписке, с Борисом Бернштейном был сокурсником в университе­те. Можно было бы включить сюда еще нескольких человек: историков Р. Ш. Ганелина и Я. С. Лурье, лингвиста-слависта С. Б. Бернштейна, этнографа В. Р. Кабо, археологов Н. Я. Мерперта и М. Б. Рабиновича (все они евреи, все известные ученые, у всех вышли ме­муары — итого 20), но это вряд ли из­менило бы общие выводы.

Алека Эпштейна, давно связавше­го свою судьбу с Израилем, удивило (и, видимо, неприятно удивило) одно обнаруженное им обстоятельство: все означенные лица, не отрицая своего происхождения и не стесняясь его, всё же не исходили в своем пове­дении из еврейской принадлежно­сти, не отождествляли себя с еврей­ством и не связывали своей судьбы с государством Израиль. Они не инте­ресовались еврейской культурой, не говорили на еврейском языке (ни на идише, ни на иврите), и их атеисти­ческие семьи в нескольких поколе­ниях не придерживались иудейской религии. Более того, воспитанные в русской культуре, они явно считали своей родиной Россию, отождествля­ли себя с русским народом и жили его интересами. «В сложном составе их самоидентичности, — пишет Эпштейн, — русская “половина” явно пе­ревешивала еврейскую». Когда чет­веро из них эмигрировали (а с моей добавкой — шестеро), «показательно, что в еврейское государство Израиль не отправился ни один». Франция, Ан­глия, США (и Австралия).

«Зная, что для многих окружающих они, чем бы ни занимались, остава­лись евреями, — пишет Эпштейн, — сами эти люди в своих многочислен­ных интервью и выступлениях, как правило, настаивали на том, что их национальное происхождение — ма­лозначимая деталь, которая почти ни­чего в их жизни не определяла». Он приводит высказывание Померанца: «Я равнодушен к поискам корней, тра­диций и не слишком много думал, отку­да рос, из чего складывался». Эпштейн поражен: «Трудно представить более странные слова в устах выдающегося мыслителя-гуманитария, занимающе­гося философией истории и культуро­логией, чем эти мемуарные размышле­ния Г.С. Померанца». И он завершает: «Анализу этой показательной модели самоотрекающегося комплекса круп­нейших русско-еврейских интеллек­туалов второй половины ХХ века и посвящена эта статья». Эпштейн пер­вым попытался «скомпоновать группо­вой портрет интеллектуальной элиты “шестидесятников” русско-еврейского происхождения (первой когорты, вы­росшей и сформировавшихся уже в послереволюционной, и исключитель­но советской, среде)».

Эпштейн хорошо понимает, что это «самоотречение» не похоже на комплекс «самоненависти» немец­ких и центрально-европейских ев­реев XIX — первой трети ХХ века. Тот возник в условиях внешнего презре­ния и стигматизации, и ситуацию эту хорошо отражает старый еврейский анекдот: еврей принимает крещение, а за этим опасливо следит его еди­ноплеменник, чтобы в случае удачи последовать его примеру. Когда операция закончена, он подходит и спра­шивает: «Ну, как, Хаим?» а тот отве­чает: «Во-первых, я тебе не Хаим, а Иван, а во-вторых, как с тобой раз­говаривать, когда вы, евреи, распяли нашего Христа!» Но в раннесоветское время евреи были, по выражению Эп-штейна, «сверхпредставленной» на­цией в советской элите. Так что это не «самоненависть», это что-то иное.

Сосредоточение инородной этниче­ской группы в верхнем слое городов ча­сто встречается у стратифицированных этносов (норманны и нормандцы в Ан­глии, булгары-тюрки в Болгарии, арабы в Испании) и постоянно повторяется в истории России. До советских евреев это были немцы, к которым принадле­жали сами Романовы и значительная часть чиновной знати и ученой бра­тии, до немцев — поляки, одно время сидевшие в Кремле, до поляков — та­тары (значительная часть дворянства восходит к татарским родам), до татар — варяги-скандинавы (Рюриковичи) и гре­ки (первые иерархи церкви). Обычно это кончалось одинаково: инородные включения либо выбрасывались, либо через несколько поколений растворя­лись в местном населении. Религиозный барьер и расовые различия служили тормозящим фактором для растворе­ния, также замедляло процесс неред­кое поселение инородцев отдельны­ми анклавами, изоляция от среды. Но эти факторы всегда были временными. С прогрессом слабела религия, таяли анклавы, уравнивались расы. Барьеры падали, инородцы становились сопле­менниками. Только фамилии некото­рое время еще напоминали о былом происхождении: в России вдруг выны­ривали Фонвизины, Аксаковы, Ахмато­вы, Бианки, Пиотровские, Лермонтовы, Дали. Все они русские. А Басилашвили и Сванидзе — что, не русские? А Цой и Ким? А отец Мень?

О своих 14 героях Эпштейн пишет, что все они родились не в местечках «черты оседлости». Оттуда ушли уже их родители, а у многих уже дедуш­ки с бабушками. Мои далекие пред­ки со стороны отца были «балагулами» — еврейскими ямщиками, ездили по дорогам, связывавшим Варшаву с Москвой и Петербургом во времена Наполеона. В семье хранились пре­дания о том времени. Якобы под Мо­сквой прадед моего прадеда встретил отступавшие наполеоновские войска, и солдаты его спросили: “Jud’, ist es noch weit nach Petersburg?” («Еврей, далеко ли еще до Петербурга?»). Это мне рас­сказывал дед, сам дослужив­шийся в царской армии только до ефрейтора. Я в дет­стве считал это байками: при чем тут Петербург и почему вопрос был по-немецки? Но, учась на истфаке, понял, что байка очень похожа на истину: в составе наполеоновских войск было много немецких отрядов, а при от­ступлении императором был издан приказ не о бегстве, а о наступлении на Петербург!

Так что предки моего отца издав­на были связаны со столицами, а дед со стороны матери был купцом пер­вой гильдии и крупным домовладель­цем в Витебске. Отец недаром про­вел гражданскую войну деникинским офицером: ему было что защищать. Но в советское время «военспецы» были нужны, и отцу не вспоминали его белогвардейское прошлое. Всю жизнь он оставался беспартийным и был директором медицинских учреж­дений, во время Отечественной вой­ны — руководил госпиталями (ре­прессии обрушились на него уже по «еврейскому вопросу» — в связи с Делом врачей-вредителей, и то под самый конец Дела, так что аресто­вать его уже не успели).

Почти у всех остальных героев Эпштейна та же картина: высшее об­разование получили уже родители, были они служащими среднего эше­лона, а сами герои учились в столич­ных вузах. «Кухаркиных детей» сре­ди них не было. По академической карьере они превзошли своих роди­телей, но Эпштейн с некоторым зло­радством отмечает, что никто из них, несмотря на свои выдающиеся науч­ные достижения, признанные в мире, не получил высшего академического статуса — ни Лотман, ни Кон, ни Гуревич, ни Пятигорский и т. д., «для всех докторские корочки остались преде­лом статусного роста, хотя некоторые не получили и их», никому не было доверено руководство крупным на­учным учреждением — «все они не были ни ректорами, ни деканами, ни директорами академических инсти­тутов». В жизни каждого был период гонений и тягот, изгнания на задвор­ки науки, и именно из-за их «пятого пункта» в паспорте.

Тут есть преувеличение. Были и в гу­манитарном знании евреи-академики (Минц, Бонгард-Левин и др.), были жестокие гонения и на чисто рус­скую интеллигенцию (один акаде­мик Лихачев, другой академик Ли­хачев, Флоренский, Жуков и тысячи других). Но верно, что все 14 имели большие трудности в продвижении.

Эпштейн подчеркивает, что для всех 14 родным языком был русский. Уже в доме деда (!) Пятигорского запре­щалось говорить на идише. Я бы до­бавил к этому следующее: многие из 14 не просто владеют отличным рус­ским языком — это нынче неудиви­тельно. Ведь разве вы не заметили, что сейчас в России с еврейским ак­центом говорят только антисемиты, желая передразнивать евреев? Из евреев — никто. А из этих 14 у мно­гих русский язык — не просто соот­ветствующий норме, а богатейший и образцовый.

От религии еврейская по происхо­ждению интеллигенция России так­же отказалась давно. У меня лично уже дед со стороны отца в XIX веке был неверующим и был отлучен от синагоги. Дед со стороны мате­ри был набожным, и для него в се­мье держали специальный шкаф с посудой, чтобы он не осквернился, но он всё равно, приходя в гости и садясь за стол, ничего из подан­ных яств не ел, а доставал из кар­мана конфеты, жевал сам и угощал детей. Сам я ни разу в своей дол­гой жизни в синагоге не был. Для некоторых евреев синагога ста­ла просто очагом сохранения эт­нической идентичности в период государственного антисемитизма и средством протеста (как для многих русских — православие). Эпштейн приводит характерные слова Поме­ранца: «Среди моих знакомых есть старые интеллигенты, сохранившие верность православию; ни одного — сохранившего верность иудаизму. Образованные евреи сплошь ста­ли атеистами, а когда их захваты­вала встречная волна возвраще­ния к вере — попадали в орбиту христианства».

По мнению Эпштейна, «самим кос­мополитически настроенным уче­ным еврейского происхождения было важно доказать “граду и миру”, что они принадлежат к человечеству в значительно большей мере, чем к своему народу». Они не занимались иудаикой, не очень интересовались прошлым своего народа, свое ев­рейство ощущали лишь при встре­че с проявлениями антисемитизма. По словам сына, М. Я. Гефтер даже теоретически не хотел рассматривать возможность эмиграции. «Об эмиграции никогда речи не было. Он был человеком гиперроссий­ским. Человеком абсолютно рус­ской культуры и русского языка. Россия для него была предметом всего его интеллектуального и ду­шевного интереса … фокусом всех проблем всемирной истории. Как движется история, чем, что с людь­ми происходит — он понимал че­рез Россию».

Этому Эпштейн противопоставля­ет жизненную реальность. «Реалии Холокоста, а позднее — государ­ственный запрет на увековече­ние памяти жертв стали для мно­гих, как им казалось, “переставших быть евреями” евреев тем зерка­лом, в котором они неожиданно увидели, какими их видит их окру­жение … Постепенно пришло осо­знание того, что уйти от своего ев­рейства труднее, чем это казалось изначально».

Несмотря на некоторый подъем в 90-е годы — рост изданий, популяр­ность, даже получение некоторых бо­лее заметных постов, Эпштейн пола­гает, что это всё было непрочным и сугубо временным. По его мнению, популярность всех этих мыслителей к концу первого десятилетия 2000-х пошла на спад. «По большей части и в 1990-е, и в 2000-е годы эти авторы развивали умеренно-либеральные, гу­манистические, сциентистские идеи, сформированные ими “в окрестно­стях” диссидентского движения в пе­риод брежневского застоя. Их про­должали читать люди с менталитетом “шестидесятников”, но в обществен­ной полемике даже на (условно го­воря) либеральном фланге в горба­чевскую, ельцинскую и путинскую эпохи доминировали совершенно другие голоса».

Ну, я хотел бы отметить, что в моей научной деятельности попу­лярность среди околонаучной пу­блики, хотя и приятна, но главным критерием самооценки и ориенти­ром не является. В науке же я ощу­щаю не спад, а, наоборот, признание и рост моих идей. Я могу ошибаться, но вроде и сторонние наблюдате­ли это подтверждают. Думаю, то же касается и других ученых, оказав­шихся «в списке Эпштейна».

Теперь о главной идее статьи Эпштейна. Идея эта важна не только при анализе еврейского вопроса. В аналогичном положении оказы­ваются русифицированные грузи­ны, армяне, немцы, поляки, укра­инцы, расселившиеся по России татары, корейцы, да и расселя­ющиеся ныне таджики, молда­ване и т. д.

Эпштейн сетует по поводу нашего самоотречения, нашего отказа вер­нуться в лоно «своего» народа. Мне кажется, здесь у него ошибка опре­деления. Если определять народ по биологическому происхождению, по расе, тогда всё так. Тогда прав он и правы те антисемиты, которые на­строены против того, чтобы при­знавать нас соотечественниками. Если же определять этнос по язы­ку, культуре и самосознанию, то мы должны признать себя результатом ассимиляции. Можно осуждать или не осуждать ассимиляцию инородцев средой, основным населением, но она есть реальность. Она обыч­но протекает в течение ряда поко­лений, какие-то ранние поколения, еще явно евреи, следующие, испы­тав влияния среды, становятся всё более русскими, и за каким-то пре­делом переход осуществлен. Оста­ется всё меньше следов еврейско­го происхождения.

Мне кажется, что к числу таких ас­симилированных евреев принадле­жит и сам Алек Эпштейн. Он давно стал израильтянином, но прожива­ет в России, пишет о России, живет ее ситуациями.

Полагаю, что большинство ны­нешних евреев в России представ­ляет собой не отдельный этнос, а нечто вроде касты внутри русского народа. Их отличают от остально­го русского населения только узна­ваемые (и то не всегда) фамилии, предпочитаемые профессии и фи­зические особенности.

Самоотречение? Но я ни от чего не отрекался, я таким воспитан. Я здесь рожден, здесь много поколений жили мои предки. Я не православный и не иудей. Но вопреки утверждениям РПЦ, большинство образованного русско­го народа далеко от православия, по крайней мере в официально декла­рируемых формах. Отречением для меня был бы отказ от русского язы­ка, русской культуры, русской судь­бы. Вернуться к своим истокам? Мои культурные истоки здесь, а к биоло­гическим истокам возвращаться что-то не хочется — так можно очень да­леко зайти.