Cлушаем тишину. К столетию со дня рождения Джона Кейджа

Алексей Гиляров
Алексей Гиляров

К сожалению, мы редко пишем о музыке, хотя многие наши коллеги — завсегдатаи консерватории и стремятся не пропустить важные музыкальные события. Алексей Гиляров, докт. биол. наук, профессор биологического факультета МГУ, а также большой ценитель классической музыки, рассказал ТрВ-Наука о том, как в Москве праздновали юбилей американского композитора Джона Кейджа.

Когда в начале июля я оказы­ваюсь на нашей беломорской биологической станции, то в первый же день обязательно иду на Верхнее озеро. Это небольшое озер­ко расположено на горе, между двумя скалистыми бровками, в окружении леса и болот. Придя на озеро, сажусь на поваленное дерево и слушаю ти­шину, или, если точнее, те природные звуки, которые то и дело здесь возникают. Если ветра нет, то на озере в это время действительно тихо. Я за­крываю глаза, чтобы сосредоточить­ся именно на звуковой среде. В точ­ности так же я поступаю иногда, сидя на концерте в консерватории, особен­но если вдруг отвлекся от нити музы­кального повествования и надо ско­рее ухватить эту нить снова.

Но полная тишина на озере не может длиться долго. Вдруг я слы­шу хорошо знакомый и кажущийся мне просто божественным звук мощ­ных частых взмахов крыльев, рассе­кающих воздух. Я могу не открывать глаза, поскольку и так знаю, что это прилетела с моря гагара. Сейчас по­следует звук посадки на воду и сно­ва наступит тишина. Пара краснозобых гагар из года в год устраивает гнездо на островке посреди озера. В июле они уже обычно держатся на воде рядом с двумя подросши­ми птенцами. За едой родители по очереди летают на море.

Открываю глаза, достаю бинокль и рассматриваю гагар. Но здесь уже начинается совсем другая история. Слуховое поле моментально уходит на задний план, уступая место полю, где властвует зрение. Возвращение назад, в мир слышимого, потребу­ет определенных усилий, но жела­ние «послушать тишину» почему-то возникает всё чаще. Наверняка это возрастное, но почему-то хочется ду­мать, что всё дело в моем интересе к Кейджу и той музыке, которую называют классическим авангардом, или авангардной классикой.

Джон Кейдж
Джон Кейдж (http://press.exploratorium.edu)

Эта осень во всем музыкальном мире проходит под знаком Джо­на Кейджа — выдающегося амери­канского композитора, одного из самых смелых новаторов XX века. 5 сентября исполнилось 100 лет со дня его рождения (5.09.1912, Лос-Анджелес), а немногим ранее — 20 лет со дня его кончины (12.08.1992, Нью-Йорк). В Москве, в Рахманиновском зале консерватории, состоялся специальный фестиваль, посвящен­ный Кейджу. Идейным вдохновите­лем и мотором всего фестиваля был, конечно же, Алексей Борисович Лю­бимов, профессор Московской кон­серватории, выдающийся музыкант и не менее выдающийся придумщик и организатор, человек, знавший Кейджа лично и внесший огромный вклад в пропаганду его музыки. Собствен­но говоря, благодаря Любимову и его сподвижникам, прежде всего моло­дым музыкантам с факультета исто­рического и современного испол­нительского искусства, московская публика уже не раз имела возмож­ность слышать и видеть (последнее иногда тоже важно!) произведения Кейджа в Рахманиновском зале Мо­сковской консерватории.

Наверное, самое известное (жур­налисты скажут «скандально извест­ное») сочинение Кейджа — это «4’33»». Заключается оно в том, что пианист выходит на сцену, ставит на пюпитр ноты, кладет рядом часы, усаживает­ся поудобнее, но играть не начинает. Публика, видящая некоторое заме­шательство артиста, который, как она полагает, не может сосредоточиться, старается ему помочь, а именно, по возможности не шелестеть программ­ками, не шептаться, не скрипеть сту­льями. В зале повисает полная тиши­на. Если и слышны какие-то звуки, то они вне зала и не по вине публики. Вроде бы созданы все условия для того, чтобы пианист начал играть. Но он продолжает сидеть, не прикаса­ясь к инструменту. Публика начинает понимать, что здесь какой-то подвох. Раздаются отдельные демонстратив­ные покашливания, хлопки, но это не производит никакого эффекта. Зал шумит сильнее, но потом снова замолкает. А ровно через 4 минуты 33 секунды пианист встает, раскла­нивается и уходит со сцены.

Когда я впервые прочитал о «4’33»» в умной книге Татьяны Чередниченко «Музыкальный запас. 1970-е», мне по­казалось, что акция Кейджа — это про­сто некая гипертрофия паузы, а паузы как известно имеют огромное значение в любом музыкальном произведении. Музыканты даже говорят, что плохого исполнителя сразу видно по паузам. Пауза может быть задумана компози­тором очень продолжительной. В сим­фонии Софии Асгатовны Губайдулиной «Stimmen. Verstummen…» («Слышно. Умолкло…») есть немая часть: дирижер взмахами рук как бы продолжает му­зыку, но музыканты не извлекают ни­каких звуков из своих инструментов. Напряжение зала в эти минуты, ка­жется, достигает предела, но порож­дено оно не столько тишиной самой по себе, сколько музыкой — той, что только что отзвучала, и той, что долж­на зазвучать снова. Музыка во время паузы как бы продолжается (с помо­щью дирижера) внутри нас, слушате­лей. Но в случае с «4’33»» Кейджа си­туация принципиально иная. Здесь всё произведение — сплошная пауза, а за­дача композитора — заставить публи­ку слушать то, что условно можно на­звать тишиной, или, точнее, — те звуки, которые издает сам зал и которые долетают до него снаружи.

Конечно, для того, чтобы сочине­ние, представляющее собой четы­ре с половиной минуты молчания, было замечено публикой и крити­ками, композитору нужно было об­ладать достаточной известностью. И к 1952 году, когда было показа­но «4’33’», Кейдж уже был автором многих произведений для фортепиа­но, голоса, ударных и других инстру­ментов. Кроме того, он писал эссе (в молодости собирался быть писа­телем, а отнюдь не композитором), рисовал и читал лекции по совре­менному искусству. Далеко не все сочинения Кейджа благожелатель­но воспринимались публикой, хотя сейчас, в ретроспективе, мы пони­маем, что он мог писать очень кра­сивую, мелодичную музыку, отнюдь не шокирующую выросшего на клас­сике консерваторского завсегдатая. Такова, например, написанная еще в 1948 году пьеса для фортепиано «In a landscape» («В пейзаже»). В пре­красном исполнении А.Б.Любимова она есть на диске элегий разных ав­торов «Der Bote» («Вестник» — назва­ние пьесы Валентина Сильвестрова), выпущенном фирмой ECM. Или, позд­нее (1990 год), сочинение «Four/Четыре» для хора из четырех голосов. Его мы могли услышать на открытии фестиваля в исполнении вокального ансамбля «Интрада» под управлени­ем Екатерины Антоненко.

Кейджа никогда не устраивало по­вторение уже сделанного им самим или другими. Он всегда стремился к новому и нередко находил неорди­нарные решения возникающих перед ним задач. Когда в конце 30-х годов он как-то столкнулся с необходимо­стью разместить ансамбль ударных в очень небольшом помещении, то ре­шил просто отказаться от ударных, а обошелся роялем, звучание которого изменял, подкладывая под некоторые струны разные мелкие предметы (на­пример, болты и шурупы). В результа­те получилось «подготовленное», или «препарированное», фортепиано, спо­собное производить звуки, исходно не свойственные данному инструменту.

По мнению Кейджа, в музыкаль­ный инструмент можно превратить любой источник звука. Блестяще продемонстрировал он это в «Во­ображаемом ландшафте для 12 ра­диоприемников» — сочинении, про­звучавшем под управлением Марка Ильича Пекарского и на прошедшем фестивале. Меняя настройку волны, громкость и тембр, подчиняясь веле­нию дирижера, музыканты исполнили это необычное сочинение, предска­зать детали которого заранее невоз­можно (мало ли что передают по ра­дио в тот или иной момент). Арнольд Шёнберг, у которого одно время за­нимался Кейдж, позднее не очень-то лестно отзывался о своих учениках, но одного всё же выделил — Джона Кейджа, заметив, правда: «Конечно, он никакой не композитор, он — изо­бретатель, но гениальный».

Московский фестиваль был не­обычайно разнообразен и интере­сен. В нем приняли участие многие музыканты, исполнявшие произве­дения самого Кейджа, его современ­ников и последователей. Закрытие фестиваля — это большой концерт (с участием публики!) под очень точным названием «Приношение Кейджу. Кейдж в России вчера и се­годня». Связи Кейджа c Россией на самом деле имеют давнюю историю. Во время длительного пребывания в Европе (1929-1930 годы) он познако­мился с совершенно новой для него музыкой Скрябина и Стравинского. А в 1934 году уже в Америке встретил и полюбил с первого взгляда свою будущую жену — художницу Ксению Андреевну Кашеварову — дочку рус­ского священника с Аляски.

На обложке программки послед­него концерта — фотография, сде­ланная в 1988 году, во время при­езда Кейджа в Москву. Композитор в одной из аудиторий Московской кон­серватории. На задней стене видны портрет Горбачева и плакат «Реше­ния XXVII съезда КПСС — в жизнь!». Хотя первое исполнение Кейджа в Москве, по воспоминаниям Люби­мова, относится к 1969 году (поми­мо самого Любимова участвовали певица Лидия Давыдова и ударник Марк Пекарский), по-настоящему широко его, как, впрочем, и других композиторов, считавшихся авангардистами, стали исполнять уже в постперестроечное время.

Идеи Кейджа находят самый жи­вой отклик в России и сейчас, 20 лет спустя после его смерти. К сожалению, в краткой заметке нет возможности сказать обо всех сочинениях, испол­ненных на заключительном концер­те. Запомнилась «Невидимая музыка» (для невидимых и видимых инстру­ментов) Павла Карманова, «Алеато­рическая музыка для перкуссии и рулетки» Владимира Тарасова и фор­тепианная пьеса Владимира Марты­нова с вызывающим названием «Бах и Шостакович вопрошают Кейджа о смысле бытия». Поскольку сам Мар­тынов выступал в тот вечер в Нижнем Новгороде, по его просьбе исполнил эту вещь А.Б.Любимов. В основе ее — игра из нот, составляющих анаграм­мы Шостаковича (D-S-C-H), Баха (B-A-C-H) и Кейджа (C-A-G-E).

Настоящим перформансом было исполнение восемью музыкантами произведения молодого композитора Владимира Горлинского «Widerhall-2. Перст Бога». В зале полностью по­тушили свет, раскрыли окна (слава богу, было еще тепло), а о присут­ствии музыкантов можно было догадаться лишь по отдельным непо­нятным звукам, идущим с балкона (на сцене никого не было). С ули­цы через открытые окна долетал шум машин с Большой Никитской и чуть-чуть игра на фортепиано — как-никак вокруг консерваторские дома и идут занятия. Потом стран­ные звуки с балкона усилились, а с улицы стали раздаваться удары, ти­пичные для любой стройки. Вско­ре стало ясно, что удары снаружи синхронизированы с происходя­щим в зале. Короче, зал действи­тельно расширился и включил в себя звуковое пространство при­мыкающих дворов, где был и есте­ственный гул улицы, и накладыва­ющиеся на него шумовые эффекты, производимые музыкантами. Всё в очень кейджевском духе.

В конце концерта прозвучало со­чинение «Джон Кейдж жил на углу 6-й авеню и 18-й улицы», специаль­но написанное для московского фе­стиваля замечательным композито­ром и пианистом Антоном Батаговым. Сейчас Батагов живет в Америке, и случилось так, что он был последним из русских музыкантов, общавшихся с Кейджем буквально за несколько дней до его смерти. Они встретились в летнем саду музея современно­го искусства в Нью-Йорке, где шли приготовления к приближающемуся 80-летию композитора. Кейдж шу­тил: «Чудесная погода! Мне такая очень нравится. Правда, для концерта под открытым небом не очень под­ходит…». При этом шел проливной дождь. Произведение, присланное Ба­таговым в Москву, включает сделан­ную им аудиозапись уличного шума как раз на перекрестке 6-й авеню и 18-й улицы Нью-Йорка (эти звуки мог бы услышать сам Кейдж из окна сво­ей квартиры), а на эту запись накла­дывалась уже живая музыка. Парти­тура для струнных и рояля, по словам Батагова, состояла из нот C-A-G-E и чисел, составляющих дату его рож­дения. Сопровождалось это всё ви­део, сделанным Алисой Наремонтти на том самом перекрестке.

А в заключение этих заметок мне хотелось бы привести слова самого Джона Кейджа: «Меня спросили о различии между музыкой Штокхаузена и моей, и я сказал: Штокхаузен хочет, чтобы все звуки стали Штокхаузеном, я же хочу, чтобы звуки оста­лись звуками».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.

Оценить: