Потери

31 октября 2012 года после тяжелой болезни скончался

Александр Евгеньевич Кибрик (26 марта 1939 – 31 октября 2012)

— заведующий кафедрой тео­ретической и прикладной линг­вистики филологического фа­культета МГУ,

— член-корреспондент РАН, доктор филологических наук,

— профессор, член Британ­ской академии,

— заслуженный деятель нау­ки Республики Дагестан.

А. Е. Кибрик родился в Ле­нинграде в семье художников Е. А. Кибрика и Л. Я. Тимошен­ко, окончил отделение класси­ческой филологии МГУ; лингвист, специалист по лингвистической типологии, теоретическо­му синтаксису, полевой лингвистике и языкам Кавказа; стоял у истоков отделения струк­турной и прикладной лингвистики филологического факультета МГУ, а с 1992 года был его бессменным руководителем и — в условиях нашей действительности — отчаянным защит­ником. А. Е. Кибрик внес огромный вклад в современную теоретическую и полевую линг­вистику, определил ключевые проблемы синтаксической типологии, организовал десят­ки лингвистических экспедиций на Кавказ, Дальний Восток, Алтай и в другие регионы РФ, подготовил фундаментальные описания многих малых языков России. Основные работы: «Методика полевых исследований» (1972); «Фрагменты грамматики хиналугского языка» (совместно с С. В. Кодзасовым и И. П. Оловянниковой, 1972); «Опыт структурного описания арчинского языка» в 4 томах (совместно с С. В. Кодзасовым и др., 1977); «Сопоставитель­ное изучение дагестанских языков. Ч. I: Глагол. Ч. II: Имя. Фонетика» (совместно с С. В. Кодзасовым, 1988–1990); «Очерки по общим и прикладным вопросам языкознания (универ­сальное, типовое и специфичное в языке)» (1992); «Язык и фольклор алюторцев» (совмест­но с С. В. Кодзасовым и И. А. Муравьевой, 2000); «Константы и переменные языка» (2003). А. Е. Кибрик — основатель новой научной школы в лингвистической типологии, воспита­тель нескольких поколений российских типологов. Учениками Кибрика считают себя де­сятки известных российских ученых. Дагестанские экспедиции Кибрика навсегда останутся для них не только бесценным научным опытом, но и ярчайшим жизненным впечатлением. ТрВ-Наука приносит глубокие соболезнования родным, близким Александра Евгеньеви­ча, его ученикам и коллегам.

Владимир Плунгян, профессор кафе­дры теоретической и прикладной лингвистики МГУ, сотрудник ОТиПЛ с 1989 года, студент ОТиПЛ 1982 года выпуска (руководитель дипломной работы — А. Е. Кибрик):

Последние месяцы Александр Евгеньевич тяжело болел, мы знали об этом, но, конечно, продолжали надеяться вопреки всему. К изве­стию о смерти трудно быть готовым, это всегда удар и всегда внезапный. Но то, что Алексан­дра Евгеньевича больше нет среди нас, пред­ставить и принять особенно трудно. Люди нау­ки бывают разного темперамента, многие пред­почитают заниматься своими исследования­ми, по возможности не соприкасаясь с шум­ным и суетным миром. Александр Евгеньевич был не таков, его жизнь так тесно сплелась с жизнью всего нашего небольшого лингвисти­ческого сообщества, что его уход кажется не просто потерей — он воспринимается как по­трясение основ нашего профессионального существования. Кажется, что у большого, тщательно выстроенного здания рухнула какая-то очень важная несущая конструкция.

Прошло уже несколько дней, как это печаль­ное известие появилось, а реакция людей по-прежнему остра. Это хорошо видно по Интер­нету — в нескольких ведущих электронных из­даниях появились очень эмоциональные не­крологи, в социальных сетях то и дело возни­кают новые отклики из самых разных городов и стран, люди делятся спонтанными воспомина­ниями, особенно часто помещают фотографии (многие — очень давние, того романтического периода первых полевых экспедиций, с кото­рых начиналась наша «структурная лингвисти­ка», как она тогда называлась).

Научные заслуги А. Е. Кибрика, бесспорно, очень значительны, понимание этого всегда при­сутствовало в том неофициальном, но точном «табеле о рангах», который имеется в каждом профессиональном сообществе. Официальное же признание к Кибрику не слишком спешило, у советских начальников он (хотя и не был по натуре открытым бунтарем) всегда имел репу­тацию неблагонадежного; после окончания уни­верситета он, один из лучших студентов своего выпуска (его сокурсником, кстати, был С. С. Аверинцев), не был принят в аспирантуру, а уже бу­дучи широко известным, без малого двадцать лет проработал в Московском университете в скромной должности доцента.

Положение стало меняться только с 1990-х годов, и в последние годы это запоздавшее офи­циальное признание все-таки к Кибрику при­шло: было и избрание членом-корреспондентом РАН в 2006 году, и разные другие почетные звания и должности. Но среди всех должно­стей, которые Кибрик занимал в разные годы, одна была самой главной, и она лучше все­го объясняет ту роль, которую он сыграл в на­шей профессиональной жизни. Ровно 20 лет — с 1992 года — А. Е. Кибрик руководил кафедрой теоретической и прикладной лингвистики Мо­сковского университета, той самой, на которую он пришел старшим лаборантом через год по­сле ее создания и верность которой сохранил до конца жизни.

Кафедра — и связанное с ней Отделение теоретической и прикладной лингвистики (до конца 80-x годов оно называлось Отделение структурной и прикладной лингвистики) — уни­кальное явление в истории отечественной на­уки и, как это ни парадоксально звучит, в но­вейшей отечественной истории вообще; по крайней мере, если под историей понимать не только материальную, но и духовную историю.

Про Отделение писали — и наверняка еще будут писать — много и многие; сейчас, думаю, достаточно сказать, что эта маленькая учебно-научная единица (и в лучшие годы имевшая не больше десятка штатных сотрудников и обу­чавшая по 25—30 студентов на каждом кур­се), основанная по инициативе и при прямой поддержке университетских математиков в со­трудничестве с несколькими независимо мыс­лившими лингвистами, осуществила уникаль­ный эксперимент: возможность существова­ния в условиях советского общества 60—80-х годов островка независимой научной мысли и свободного поиска истины.

То, что на Отделении все эти годы существо­вала передовая школа современной лингви­стики, насчитывающая множество достиже­ний и замечательных имен, является прямым следствием этого, на мой взгляд, самого важного обстоятельства. Правда, власти Отделение лишь терпели и в конце концов добились за­крытия кафедры — но произошло это лишь в 1982 году, накануне кончины самого режима, и в 1988 году кафедру удалось восстановить. А. Е. Кибрик все эти годы был на Отделе­нии, не покинув его и в самый тяжелый пери­од фактического полуразгрома (о чем он сам подробно писал в своих заметках, посвящен­ных истории кафедры). После ликвидации ка­федры в 1982 году и смерти ее первого заве­дующего, В. А. Звегинцева (в 1988 году) имен­но он оказался тем человеком, который смог взять на себя руководство возродившейся ка­федрой и уже в новых условиях блестяще про­должить все ее традиции. При Кибрике кафедра развивалась уже как полноценный науч­ный организм, реализуя многое из того, что не удалось или было невозможно сделать в пер­вый, «романтический» период ее существова­ния. То, что Кибрик оказался в то время в том месте — огромная историческая удача. Навер­ное, никакого другого хоть отдаленно пригод­ного кандидата на эту роль тогда не существо­вало; по крайней мере, представить себе кафе­дру последних двадцати лет без Кибрика абсо­лютно невозможно — а без кафедры и Отделе­ния теоретической и прикладной лингвистики невозможно представить себе и современную российскую лингвистику в целом, где практически во всех актуальных областях сейчас важ­нейшую роль играют именно ее выпускники.

Уникальность Кибрика состояла именно в том, что он соединил в себе дар незаурядного учено­го, позволивший ему проложить новые пути в це­лом ряде областей лингвистики, и блестящий административный талант. Слова эти, может быть, и банальные, но все знают, как редко эти два каче­ства соединяются в одном человеке. Кибрик, ко­нечно, очень любил кафедру (как и все мы, чья судьба с ней соприкоснулась), но его любовь всег­да была не созерцательной, а деятельной. Он об­устраивал ее буквально как собственный дом — а все, кто его знал, помнят, что хозяйственность была ему свойственна в высочайшей степени.

В какой-то другой жизни его легко было пред­ставить каким-нибудь знаменитым купцом-старообрядцем, из тех, что ворочали миллио­нами, полагаясь лишь на честное слово компа­ньона, и по всей России устраивали не только самые современные фабрики, но и музеи с кар­тинными галереями (кстати, Александр Евгенье­вич происходил из семьи известных художни­ков, памяти которых — особенно своей матери, Лидии Яковлевны Тимошенко, малооцененной при жизни, — он всегда был трогательно предан).

Может быть, простой секрет его успеха со­стоит в том, что Александр Евгеньевич вообще как-то умел соединять в себе очень разные ка­чества, которые в одном человеке соединяются редко. Например, в обычной жизни, несмотря на купеческую рачительность и любовь к хозяй­ственному порядку, он был очень добрым человеком и охотно прощал людям их несовершен­ства — а всякий человек, пытавшийся в этой жиз­ни быть начальником, знает, как поразительно много концентрированных несовершенств вне­запно обнаруживается у наших подчиненных…

Всё это Кибрик выносил безропотно и с не­изменным оптимизмом, которым рядом с ним как-то невольно заражались и самые закоре­нелые мизантропы. В нем было много детско­го — и вот эта незамутненная необидчивость и постоянная открытость новому и любопытство к самым разным чудесам и диковинам большого пестрого мира и даже любовь к сладкому, над которой, что греха таить, мы слегка посмеива­лись, особенно в экспедициях, где 18—20-лет­ние студенты, конечно, видели себя суровыми первопроходцами и конквистадорами, кото­рым совершенно ни к чему лишняя банка сгу­щенки в рюкзаке…

Но, с другой стороны, этот добрый и такой «домашний» человек умел был бескомпро­миссным и упорным — многие бы даже сказа­ли упрямым, — когда дело касалось его научных взглядов и того, что он считал своими принци­пами. Избрав тот путь, который ему казался пра­вильным, поверив в какую-то теорию или си­стему взглядов, он отстаивал свою правоту без малейших полутонов. Как настоящий глубокий ученый, он ни в коей мере не был догматиком, и ему случалось после мучительных колебаний менять свои научные приоритеты достаточно радикально. Но то, что он считал верным, он за­щищал до конца с поразительной храбростью, не считаясь ни с политической конъюнктурой, ни с научной модой, ни с соображениями вы­годы или комфорта, ни — что, может быть, са­мое трудное — со скепсисом и непониманием даже ближайших коллег и сотрудников. И, как правило, рано или поздно убеждал в своей пра­воте — если и не всех, то очень и очень многих.

Я думаю, это удивительное сочетание та­ких разных черт характера хорошо объясняет и то, почему Кибрик избрал тот путь, который привел его на кафедру теоретической лингви­стики, и то, какой вклад ему в конечном сче­те удалось внести в науку. В Московском университете он учился на От­делении классической фило­логии, но, несмотря на то, что любовь к классическим язы­кам он сохранил на всю жизнь (и на лекциях, бывало, цити­ровал латинских авторов) был слишком независим и слиш­ком увлечен новым, живым и современным, чтобы избрать карьеру филолога-классика. И не случайно, едва в МГУ от­крылось Отделение структур­ной и прикладной лингвистики, он оказался среди самых на­дежных хранителей его духа — духа независимости и новиз­ны. Не попав в аспирантуру, он устроился на Отделение стар­шим лаборантом (сверх своих основных обязанностей преподавая на первых порах студентам латинский язык) и последовательно прошел все долгие этапы научной карье­ры, пока не стал тем челове­ком, которому судьба Отделе­ния оказалась вверена.

В науке его выбор тоже ока­зался для многих неожидан­ным: он стал фактическим основателем нашей современной полевой лингвистики. Это такая об­ласть, которая кабинетным теоретикам совершен­но противопоказана: полевой лингвист забирает­ся в самые глухие уголки (где зачастую нет ни до­рог, ни почты, ни электричества), с тем чтобы опи­сать языки, на которых говорят, может быть, толь­ко в одном-двух селениях, причем описать, мак­симально следуя фактам этих, как правило слож­нейших и запутаннейших «экзотических» языков и вовсе не считаясь с тем, как должны эти языки выглядеть в соответствии с принятыми теориями. И в этой области, где любовь Кибрика к новизне и независимости нашла идеальное приложение, ему не было равных.

Он побывал на Памире, в Южной Сибири, на Камчатке, в Абхазии, в Сванетии и в разных дру­гих местах, но больше всего времени и сил он от­дал языкам горного Дагестана. Дагестанские язы­ки считаются одними из самых сложных на Зем­ле — по богатству и изощренному разно образию фонетики, грамматики и лексики. Кибрик — на­стоящий классик дагестановедения, после работ которого примеры из даргинского, лезгинского, лакского, цезского и других языков стали появ­ляться в статьях и книгах ведущих лингвистов мира, с которыми безотказный Sasha Kibrik всегда щедро делился всем, чем мог. Одним из вершин­ных достижений Кибрика стала четырехтомная грамматика арчинского языка, на котором гово­рит меньше тысячи человек в единственном за­терянном в горах северного Дагестана селении Арчи над речкой Хатар.

После ее выхода в свет часто доводилось слы­шать, что крошечный арчинский язык стал одним из самых полно описанных языков мира; эта грамматика интересна не только сама по себе, но и как опыт теоретически последователь­ного и строгого описания «экзотического» язы­ка, которому потом следовали многие. Интерес и любовь к Дагестану Кибрик сохранил до конца жизни, хотя в последние годы большие экспеди­ции со студентами стали небезопасны и от них пришлось отказаться. Я думаю, что когда-нибудь свидетели этих последних поездок смогут пре­дать гласности несколько эпизодов, когда только потрясающее хладнокровие и личное мужество Александра Евгеньевича, в одиночку пошедше­го на переговоры с вооруженными грабителя­ми, спасли всю экспедицию; главный герой этих историй о них вспоминать не любил и рассказы об этом не поощрял.

Лучшей профессиональной (да и житейской) школы, чем эти ежегодные экспедиции, для студентов нельзя было представить. Все ученики Кибрика (а их десятки) непременно прошли через эти экспедиции начиная с младших кур­сов, а многие продолжают эту деятельность до сих пор уже в качестве профессиональных ис­следователей.

Конечно, прикоснувшись к такому разнообраз­ному и богатому языковому материалу, Кибрик не мог не задуматься о несовершенстве суще­ствующих лингвистических теорий, в том числе и тех, которые в годы его молодости считались передовыми и которым он сам честно старался в своих ранних работах следовать. И здесь, как и во всем, проявили себя его независимость и смелость: убедившись в своей правоте, он начал

борьбу за утверждение принципиально новых способов описания языка, при которых законы языка были бы неотделимы от законов мышле­ния и человеческого поведения. Тогда это было новым, и Кибрику пришлось столкнуться с непо­ниманием многих коллег, начиная с недоумения и заканчивая насмешками.

Сейчас то, что изложено в его статьях того вре­мени (например, в известных «Лингвистических постулатах» начала 1980-х годов), является фак­тически общим местом и считается бесспорной основой того направления, которое чаще всего называет себя когнитивной лингвистикой; идеи Кибрика опередили свое время примерно лет на десять. Я думаю, что многие его работы послед­них лет еще ждут внимательного прочтения: опыт показал, что Кибрик почти никогда не ошибался в своих прогнозах.

Александр Евгеньевич Кибрик был челове­ком, который любил будущее, ничего не боялся в настоящем и объединял вокруг себя коллег и учеников как добрый хозяин большого, шумно­го и веселого дома. Он ушел — и мы только те­перь по-настоящему поняли, как мы осиротели, оставшись наедине с тем миром, от неустроенности которого он нас так заботливо и предан­но защищал многие годы.

Постараемся помнить его — это счастливые воспоминания. Постараемся быть на него хоть немного похожими, хотя это и трудно.

Григорий Крейдлин, профессор РГГУ:

Можно без всякого преувеличения сказать, что вся моя жизнь шла бок о бок с Александром Ев­геньевичем Кибриком. На ОСиПЛ филфака МГУ я был его студентом, под его руководством про­ходил практику. А. Е. Кибрик был одним из оппо­нентов моей дипломной работы, а затем кандидатской диссертации, затем докторской…

И все эти годы я считал и продолжаю считать себя его студентом. Он научил меня не только, как мне кажется, правильному отношению к на­уке и научной работе, но и к людям, хорошим и плохим, — к тем, с кем тебе приходится стал­киваться. В трудных для меня жизненных ситу­ациях он всегда стремился помочь, и не только советом, но и делом. И если это далеко не всег­да удавалось, то он еще деликатно извинялся!

Меня всегда поражали глубина и широта на­учных интересов А. Е. Кибрика, его культурный и чисто человеческий диапазон. Чем бы он ни занимался — от профессиональной и организаторской деятельности до участия в студенческих вечерах и дружеских застольях — был лидером, окруженным коллегами и учениками. Мне его будет очень не хватать…

Максим Кронгауз, профессор, директор Института лингвистики РГГУ:

Для нашего небольшого сообщества, связан­ного с Отделением структурной и прикладной лингвистики, Александр Евгеньевич почти всег­да был патриархом — даже будучи сравнитель­но молодым человеком, еще задолго до того, как стал заведовать этим отделением. Именно он был хранителем осипловских ценностей и особого осипловского духа. Его не стало, и мы осиротели.

Собрала Н. Д.