Ускользающий предмет

Дело было в начале 80-х. Я училась тогда в Универси­тете, и летом мы поехали в диалектологическую экс­педицию в Архангельскую область. И вот идем мы из одной деревни в другую, это несколько километров, кругом, сколько хватает глаз, каргопольские просторы. Вдруг навстре­чу нам — живописная группа с рюкзаками, ну явно же москвичи. Мы их, не говоря худого слова, и спрашиваем: «Ну, что нового в Москве?» А они нам тоже без лишних слов: «Да вот, ОСиПЛ закрывают».

ОСиПЛ — Отделение структурной и прикладной лингвистики (теперь теоретической и прикладной, ОТиПЛ, то есть) филфака МГУ. А вспомнила я эту историю сейчас, пото­му что умер Александр Евгеньевич Кибрик, стоявший у истоков Отделения и возглав­лявший его последние два десятилетия. Собственно, сама я училась на Русском отде­лении и ученицей Кибрика не была. Но мне повезло — как раз когда я была студент­кой, Александру Евгеньевичу вдруг предложили прочесть спецкурс на моем отделении. Помню, какое впечатление на мой неокрепший ум произвело его рассуждение о том, что из двух возможных решений лучшим ученые сочтут то, которое проще и краси­вее, и это кажется нам чем-то само собою разумеющимся, а ведь за этим стоит пред­ставление о том, что мир устроен просто и красиво.

Надо сказать, что Александр Евгеньевич был не только замечательным ученым и по­трясающим организатором науки — он был еще и поразительно ярким человеком. Од­ним из самых ярких в нашей лингвистике. Светлая память.

А я перехожу к тому, о чем, собственно, собиралась сегодня рассказать. Замечу, впро­чем, что эти материи интересно было бы обсудить с Александром Евгеньевичем — те­перь уж не придется.

Так вот — как быть, если слово массово употребляется в речи неправильно? И не надо ли тут слово неправильно взять в кавычки? Вот, скажем, почти все знают, что у сло­ва плечо есть анатомическое значение (часть руки от места ее прикрепления до лок­тя) — и бытовое. Когда мы говорим о платье с открытыми плечами, мы не имеем ведь в виду платье без рукавов. И пальто набросить на плечи, имея в виду плечо в медицин­ском смысле, было бы затруднительно. Не говоря уже о том, чтобы подставить пле­чо. Это вовсе не единичный случай: много сюжетов такого рода собрал Борис Иомдин в недавней работе «О „неправильном“ использовании терминов: может ли язык оши­баться?» Вот, например, все неправильно называют мимозу мимозой. У Булгакова чи­таем: Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему—то появляются в Москве. Вот мы именно это назы­ваем мимозой и думаем, что Мастер, как и многие мужчины, вообще не разбирается в цветах. Однако же растение с желтыми пушистыми шариками — совсем не мимоза, а разновидность акации, а настоящая мимоза стыдливая — абсолютно другое растение совсем даже не желтого, а сиреневого цвета. Биологи не устают возмущаться, однако ошибка закрепилась еще в первой половине XIX века. Уже лет 50, как словари при­знают новое значение слова мимоза. Многие люди говорят нажать на курок, ошибоч­но называя курком спусковой крючок (на самом деле курок взводят, и это другая де­таль оружия). Хотя что значит «на самом деле»? Разве язык не явлен нам в узусе? Боль­шинство немузыкантов думают, что литавры — это тарелки (на самом деле вид бара­бана). Да что говорить, нередко известные нам значения слов вообще появились в ре­зультате ошибки. Так, наше слово слон, вероятно, возникло в результате заимствования тюркского слова, которое означает… лев. Но даже биологу не придет в голову поправ­лять людей, говоря, что слово слон употребляется «неправильно». Хотя когда какое-то слово используется и как термин, и — в несколько другом значении — как слово оби­ходного языка, очень трудно объяснить специалисту, что это не то что неправильно, а просто другое значение. Да что греха таить, когда я слышу что-то подобное из сво­ей области, мне тоже хочется поправить. Вот термин безличное предложение в обихо­де постоянно используют не так, скажем: — Меня попросили… — Кто попросил? Не го­вори безличными предложениями. Мне всегда хочется сказать: это, мол, не безличное, а неопределенно-личное, и чему только вас в школе учили?..

Собственно, пафос работы Бориса Иомдина лексикографический: он говорит о том, что распространенные «неправильные» употребления слов надо фиксировать в тол­ковых словарях, как фиксируют в орфоэпических словарях типичные ошибки в уда­рениях (с пометой не рек. или неправ.). Потом «неправ.», возможно, придется заме­нить на «обиходн.», а потом оно, может, и вовсе вытеснит «правильное» употребле­ние в специальные словари.

Но тут еще другое интересно.

Где, собственно, предмет нашей науки? Язык существует в виде речи конкретных людей. А люди, увы, часто говорят всякую ерунду. Причем развитие технологий ставит нас в такую ситуацию, что на любую ерунду можно найти некоторое количество при­меров. И чем дальше, тем большее количество примеров можно будет находить бук­вально на всё. Я как-то обнаружила, что огромное число людей пишет обстоятельства неопределимой силы — вместо непреодолимой силы. И куда мне теперь с этим знанием?

Вот мне тут один возмущенный читатель написал по поводу заметки, в которой я рассказывала о словах букашка и козявка и тех наивно-биологических представлени­ях, которые в них воплощены: Поразительно, что какой—нибудь плохо образованный недотепа ляпнет что—нибудь несуразное в своей книжонке, а потом на основе просто того, что кто—то это ляпнул, составляются словари. Ндааа… http://trv-science.ru/2012/10/09/zhidkonogaya-kozyavochka-bukashechka/. Ну да, словари действительно так и составляются — на основе того, что недотепы просто что-то ляпают, если они это ляпают постоянно.

Ну допустим, можно придумать какую-то очень сложную статистику, чтобы отсеи­вать те употребления, которыми, наверно, можно пренебречь, хотя договориться тут будет трудно. Ну допустим, если мы изучаем не просто язык, а более или менее лите­ратурный язык, можно отсечь совсем уж безграмотные употребления, далеко выходя­щие за пределы нормы, и ориентироваться прежде всего на речь авторитетных носи­телей языка. Можно везде расставлять стилистические пометы (волюнтаризм, конеч­но). Но дело же не только в этом.

На самом деле язык — это не только весь массив существующих на нем текстов. Это еще и совокупность моделей, конструкций, матриц, по которым порождаются новые тексты, совокупность разного рода возможностей — грамматических, семантических и прочих других. Вот, скажем, люди часто в спонтанной речи путают падежи — иногда используют один падеж вместо другого по аналогии с другим словом, иногда просто ставят падежное окончание под влиянием контекста (рядом такое же). Причем путают­ся достаточно систематически. Однако если человек сам заметит, что сказал, то испра­вится, если рассказать, что он так сказал, — не поверит, а дать послушать запись — ужас­нется. Матрица у него в голове «правильная». Конечно, разного рода оговорки — тоже факты бытования языка. Но это факты какого иного уровня. Вот я и говорю — объект у нас какой-то ускользающий. Наверно, в естественных науках не так. Хотя в биоло­гии, возможно, отчасти похоже…

Ирина Левонтина