Рождение и смерть науки нового времени

Дмитрий Баюк, канд. физ.-мат.наук, с.н.с. Института истории естествознания и техники РАН, член-корр. Международной академии истории науки и зам. главного редактора журнала «Вопросы истории естествознания и техники»

Лет двадцать тому назад один мой знакомый, жалуясь на своих студентов, говорил, что у них все ценности имеют точное количественное выражение. А это значит, что у них нет никаких ценностей, потому что ценность, выраженная количественно, уже не ценность. Я тогда сразу вспомнил времена своей юности. Книги тогда представляли собой огромную ценность, и не продавались в книжных магазинах. Их надо было доставать. И как-то я познакомился с человеком, который умел это делать, — «жучком», как называл таких мой отец. У него было очень много книг: они находились не только в книжном шкафу, но и на столе, на стульях и даже прямо на полу, длинной чередой. При этом впечатления беспорядка не возникало.

Его книги можно было покупать, но денег у меня было мало, или выменивать. Часть моих книг специально для этой цели и покупалась. Но у него было специальный интерес к тем, которые я покупал для себя. И «жучок» очень злился, когда я говорил, что менять их не собираюсь. Он объяснял мне, неразумному, что всякая книга обладает определенной ценностью и когда я меняю ее на книгу той же ценности, то я ничего не теряю. Надо мыслить в ценностях, и тогда конкретность обладания той или иной книгой значения не имеет. Важно лишь не потерять в ценности.

Абстрактная формулировка моего знакомого раскрыла мне, что в предложениях «жучка» вызывало внутренний протест. Наличие всеобщего эквивалента — душа политэкономии. Но книги, как люди, — несоизмеримы. Политэкономическая картина мира — сильное открытие младогегельянцев, не только позволившее проанализировать природу капиталистической эксплуатации, но и давшее сильные исследовательские средства в руки историков науки. Ими любимы рассуждения Питера Галисона о «зоне обмена», где происходит конвертация научных идей, например в инновации. Марио Бьяджоли в изображении взаимодействия ученых эпохи Возрождения со своими патронами пользовался метафорой биржи, на которой одни дворяне, ищущие себе придворных, выступают в роли игроков, а другие — собственно патроны — выполняют роль брокеров.

Рынок придворных ученых в границах метафоры Бьяджоли сродни рынку антиквариата: брокер, обращаясь с предложениями к тому или иному возможному покупателю, исходит не только и не столько из его платежеспособности, сколько из соответствия предлагаемого товара его интересам и вкусам. Но в случае, когда в роли товара выступают не предмет, а услуги живого человека, ученого, проявляется оборотная сторона проблемы: его формирование в том качестве, в каком он попадает на рынок, определяется его исходными ценностями, далеко не всегда измеримыми.

При рациональном выборе и пропорциональности целевой функции ожидаемому заработку будущему ученому следовало бы предпочесть ту разновидность образования, которая априори сулила бы ему наилучшее трудоустройство в будущем.
Однако мы знаем, что этого в большинстве случаев не происходило. Галилей, понимая, что со временем именно на него лягут все тяготы по содержанию его довольно большой семьи, всё же пренебрегает советами отца и отказывается от изучения медицины. И уже первые попытки найти работу показывают, насколько нерациональными с политэкономической точки зрения были его предпочтения, отданные математике: жалование, на которое он мог претендовать по окончании университета, не превышало десятой части того, на что он мог претендовать, став медиком.

Людмила Михайловна Косарева была блистательным отечественным философом и историком науки. К сожалению, она слишком рано трагически ушла из жизни и прекратила свои исследования. Последняя ее книга «Рождение науки Нового времени из духа культуры» (1997) увидела свет лишь через несколько лет после смерти автора. В ней весьма последовательно оспаривается идея этической нейтральности научного исследования и его результатов. Ценности (в том числе этические) рождаются из духа культуры, а он в то время (т.е. на рубеже XVI и XVII веков) был преимущественно реформационным, т.е. религиозным по своей природе. Религиозные ценности не измеряются в терминах политэкономии. Сопоставление жизни ученого раннего Нового времени с существованием монаха, проводимое Косаревой, вполне уместно и оправдано.

Ньютон сначала осознанно отказывается от перспектив сытой жизни богатого фермера, уготованной ему матерью, начав, вопреки ее воле, студенческую жизнь с самой низкой ступени университетской иерархии, потом — от матримониальных планов, готовясь к принятию обетов и рукоположению, необходимому для вступления в должность профессора, а еще позже мужественно принимает невозможность даже этого из-за несовместимости собственных религиозных взглядов с господствующей доктриной. Монашеские идеалы жизни ученого сохраняются до самого Новейшего времени. Примеры можно найти на рубеже XIX и XX веков. Личная жизнь и взгляды Петра Николаевича Лебедева, имя которого носит сейчас ФИАН, — яркий тому пример.

Нельзя утверждать, что отношение к профессии как к служению полностью вытеснено и в наши дни, но всё же сейчас оно свойственно лишь чудакам и маргиналам, которые не определяют культурной физиономии науки. У министра Салтыкова в те времена, когда он вершил научную судьбу страны, были все основания смотреть на вверенную ему отрасль как на сектор народного хозяйства. Вероятнее всего, и на выбор будущей профессии он, будучи выпускником школы, смотрел прежде всего в рамках своей экономической стратегии. И он в этом совсем не одинок: превалирующий тип студента сейчас — это трезвый прагматик, который, становясь исследователем, думает не об истине, а о пользе.

Велик соблазн видеть в такой метаморфозе следствие крушения большой сталинской науки после распада Советского Союза. Но эта позиция не выдерживает никакой критики. Во-первых, даже поверхностное изучение истории советских/ российских социальных институтов показывает, что их распад не следует за распадом СССР, а предшествует ему. Рассказами о милиционерах, крышующих преступников, врачах, не умеющих и не желающих лечить больных, партийных функционерах, думающих только о личном обогащении, полнится самиздат брежневского времени. Во-вторых, немного более внимательный взгляд приводит к мысли, что эти социальные институты никогда и не были сформированы: они переживали свои взлеты и падения -каждый в свое время. Но сформировался идеал, и на его фоне всё дальнейшее выглядело уже непрерывным падением в бездну. В-третьих, деградация социальной жизни — явление глобальное, оно не ограничивается только теми странами, где побесновался какой-то свой сталин и последовал распад страны на части.

При всём том, что наука порой кажется стоящей над миром и не зависящей от правящих им страстей, границу кажимости пересечь не удается. Последний номер журнала американского Общества историков науки «Осирис» был посвящен неожиданной, на первый взгляд, проблеме, которая в теоретическом отношении известна уже не первое десятилетие: историю чего изучает история науки? Человеческое познание природы настолько глубоко врастает в глубь всей человеческой культуры, что при рассмотрении сколько-либо значительных отрезков времени явление фраг-ментируется и теряет свои контуры.

Сама идея экспериментального естествознания на рубеже Возрождения и Нового времени — это лишь заимствование реформационного тезиса об «опытном познании Бога» (или «опытной вере»), направленного против схоластики. Из теологических споров заимствуются и многие концепты современной физики, такие, как, например, энергия и импульс. Следует ли из этого, что история теологии должна рассматриваться как часть современной физики?

Кризис, переживаемый сейчас наукой, в немалой степени связан с синдромом Сократа, который ни о чем не знал лучше, чем о собственном незнании. Современная наука много чего может, но ни в чем не уверена. Кризис способности к познанию, переживаемый человечеством сейчас, во многом сходен с тем, что оно переживало четыреста лет назад. Дело кончилось тогда научной революцией, которую теперь принято называть Великой. Чем оно кончится сейчас, пока не известно.