Солженицын и дракон

В конце ноября 1962 года на каком-то дне рождения я услышал от всезнающего Володи Герасимова (известного тогда среди молодежного ленинградского андеграунда эрудита) цитаты о лагере из прочитанной им повести. Я помню, что не поверил тому, что он их действительно прочел: пик лагерной тематики уже прошел, недавние хрущевские разносы и метания вернули страну в соцстойло. Спросил: «Где прочел?» «В только что вышедшем номере «Нового мира», — ответил он.

На следующий день я побежал в Публичку и стал упрашивать библиотекаршу дать мне этот номер журнала в мой (технический) зал, как только номер освободится (уже была небольшая очередь). Она не разрешила, и я схватил освободившийся экземпляр, стал у окна — мест не было — и залпом «проглотил» «Один день». «Как это стало возможно?» — я смотрел на посетителей библиотеки и думал, что можно по лицу узнать тех, кто уже прочитал.

Никакой логики в неожиданном разрешении опубликовать такой текст я не видел. Но это и было чудо. Совпадение, наверно, десяток событий, которых могло бы и не быть. Так или иначе, но от прочтения текста шло поразительное и редкое ощущение освобождения от чего-то. И еще — это была настоящая литература.

Через какое-то время была серия публикаций там же, в «Новом мире», очень чистых рассказов, а вскоре пошел самиздат — сначала «Раковый корпус», он не шел ни в какое сравнение. Затем «В круге первом» — эпопея тоже об одном дне. «Круг» наша секретная машинистка (Л.П. Миклашевская, отсидевшая 17 лет; недавно вышла потрясающая книга ее воспоминаний «Повторение пройденного») перепечатывала по моей просьбе два раза.

Потом уже для очень узкого круга — А.И. распространял только среди знакомых, и Каверины мне дали — «Знают истину танки», «Пир победителей» и др. Короткий миг популярности Солженицына, конечно, кончился со смещением Хрущева (1964), а давление «органов» началось даже раньше.

Но все, кто сейчас вспоминают Александра Исаевича, то ли по молодости, то ли по незнанию не упоминают исключительно сильное впечатление, оказанное на либеральную публику письмом о цензуре Солженицына Съезду писателей и последующими дебатами на правлении Союза писателей. Эти дебаты он в одиночку выигрывал у столпов литературного официоза.

Необычайная (но, впрочем, зековская) смелость его была в том, что он прямо говорил о совершенно запретном: о бесчинствах цензуры (ведь у нас же ее как бы не было, был Главлит), о том, как его «вели» органы и пр. Всё это производило ошеломляющий эффект на тех, кто знакомился с его описанием событий.

Помню, что в дальнейшей своей жизни я пользовался советом, данным в отчете А.И. о заседании правления ССП: если уж нужно идти на «ковер», то надо иметь четкую программу того, что хочешь сказать, и следовать ей независимо от попыток допрашивающих увести разговор в сторону. И это он делал блестяще.

Например, в ответ на унылые требования откреститься от враждебной заграницы, которая использует его произведения, Солженицын с упорством повторял: «А я не считаю, как вы, заграницу важной инстанцией, у меня здесь свои задачи». Эти жалкие вельможи ничего не могли с ним поделать.

Позже, уже после «Августа 14-го», в 70-х мы перефотографировали на пленку «Архипелаг». А в 1973-1974 годах все, кто хотел, видел истерику власти, устрашенной возможностью опубликования этого великого документа. Мы с волнением следили за историей его ареста и высылки. Но что потом?

Мы, конечно, по «голосам» знали о нем, о его спорах, интервью, о расхождениях с бывшими соратниками, о работе над «Колесом». Отношение менялось, что-то забывалось. И наконец, Солженицын вернулся.

В конце 1980-х и в 1990-х мы надеялись, что он продолжит уже в новой обстановке расследование истории вовсе не умершего ГУЛага и будет с той же энергией настаивать на обнародовании спрятанных тайн. Его антикоммунистический и антитоталитаристский заряд, казалось бы, способен довести до конца разоблачение этого зла.

Но поразительно: ничего подобного не случилось. Он даже нам ничего не сказал о подробностях его собственного и, наверно, гигантского дела в КГБ. Например о трагической истории смерти Е. Воронянской, хранившей «Архипелаг», и о многом другом. Во втором издании «Теленка» А.И. добавил (по сравнению с первым изданием, написанным еще фактически в Союзе) много новых деталей и имен. Но это было добавление того, что он просто не мог ранее открыто сказать, — никаких новых сведений, которых можно было бы, как я думаю, получить с гэбэшной стороны, не появилось. Почему?

Ведь в ельцинские времена, я думаю, было возможно настоять на открытии хотя бы части архивов, повествующих о событиях, о которых он упоминал, например в «Архипелаге», или о тех, которые случались с ним в разное время. Ведь не любопытства ради это надо было делать, а для будущих поколений. Для того чтобы сейчас школьникам рассказывать не только облегченный вариант «Архипелага», но и историю того, как достоинство и смелость в конце концов побеждают Дракона. Для этого нужен был Александр Исаевич времен 1960-х, и, как ни печально, но кажется, что — только он. И вот сейчас Дракон жив и занят бизнесом. Ельцин выбрал бывшего гэбиста Путина, а Солженицын с ним подружился. Эти парадоксы остаются необъяснимыми.