2013 год был очень трудным, в мир иной ушли прекрасные ученые: Виктор Живов, Андрей Зелевинский, Татьяна Заславская… Но светлая память о них останется с нами навсегда. Публикуем статью докт. биол. наук, проф., членкора РАН и РАМН Владимира Скребицкого, посвященную памяти Алексея Меркурьевича Гилярова.
Мы познакомились в консерватории, хотя вполне могли бы это сделать на биологическом факультете МГУ, где оба преподавали. Впрочем, возможно, мы там и встречались, также как и в РФФИ, но разговорились именно в консерватории, кажется, в Рахманиновском зале. Я быстро убедился, что он прекрасно знает музыку, и предметом его увлечений в то время была клавесинная музыка старых композиторов.
Он быстро вовлек меня в свой круг увлечений, и я, следуя за ним, тоже сделался завсегдатаем клавесинных концертов и познакомился с молодыми очаровательными исполнителями: Машей Успенской, Сашей Непомнящей, Станиславом Гресом, Олей Пащенко и их преподавательницей Ольгой Мартыновой, которая, как мне рассказывал Алексей Меркурьевич, некоторое время назад пленила его своей игрой и сделала поклонником клавесина.
Конечно, я был далеко не один, кого Алексей Меркурьевич вовлек в свой круг — круг людей, посещавших камерные концерты, проходившие не в помпезных аудиториях, а, как правило, в маленьких залах: библиотеке им. Тургенева, музее Рериха, в Культурном центре на Покровке, в имении Кусково; и исполнители там были не «заслуженные», не «народные» (хотя, сплошь да рядом, лауреаты многих конкурсов); и билеты там стоили не несколько тысяч, как сейчас принято на концертах разных «маэстро», а какие-нибудь 200300 рублей (а для пенсионеров так почти совсем бесплатно). Но музыка, в которую мы погружались, не исчислялась никакими тысячами.
Мы все были немного знакомы: кого-то я знал по имени, а про кого-то знал только, что он (или она) принадлежит к кружку Гилярова и получает ту же «рассылку» с информацией об очередном хорошем концерте, которую Алексей Меркурьевич регулярно делал по e-mail избранному им кругу людей. В рассылке всегда было много деталей: и о композиторе, и об исполнителе, и о том, как пройти в зал, где будет концерт, и о том, надо ли заранее покупать билет. Он был очень заботлив и очень конкретен. Если рассылка долго не приходила, я звонил ему и спрашивал: «Когда же будет Благая весть?» И он смеялся и обещал, что скоро будет.
Мне казалось, что он всегда улыбается или, вернее, как-то посмеивается: иногда добродушно, иногда лукаво, иногда язвительно. Бывало и такое. Он удивительным образом сочетал в себе любовь к науке (как профессор кафедры общей экологии) и любовь к искусству. Любил музыку (и, отнюдь, не только клавесинную: например, высоко ценил Марка Пекарского с его ударной группой), любил живопись — сам хорошо рисовал и присылал мне свои этюды с Белого моря: камни, поросшие мхом, карликовые сосенки, близость воды.
Алексей Мерькурьевич прекрасно владел письменным словом: писал о Дарвине и Гайдне как о наших современниках, писал о своей любви к Польше и о том, чем она была для него в молодые годы (как я его понимаю! Польша была первой страной, куда меня «выпустили» в 66-м году, и я соприкоснулся с совсем другой, ранее мне неведомой культурой), очень тонко писал об исполнительском таланте Марии Успенской («Легкое дыхание игры») и о многом другом.
Интерес к науке, возможно, пробудил в нем его отец Меркурий Сергеевич Гиляров. Мне случалось встречать его в годы моего студенчества. Он был известный ученый-зоолог, академик и, как мне казалось, всегда куда-то мчался. Помню, как один из профессоров обратился к нему с банальным вопросом: «Как вы живете?» Меркурий Сергеевич на минуту остановился, метнул на него взгляд и сказал: «Это вы живете, а мы все куда-то несемся!»
Впрочем, это всё досужие рассуждения: кто, что у кого пробудил. Он занимался тем, к чему его влекло, и любил то, чем занимался, а это далеко не у всех получается.
Говорят, он был строгим профессором, очень требовательным на экзаменах: студенты его побаивались. И в то же время он выезжал с ними на практику на Белое море и там устраивал для них «сеансы погружения» -погружал их в свои любимые музыкальные записи. Представляю, какая это была для них радость.
Он говорил, что собирается поехать весной в Италию, в Тоскану, на этюды, но вместо этого заболел и попал в больницу. Поначалу диагноз казался довольно тривиальным: камни в желчном пузыре (у кого их нет?), но затем всё как-то затянулось, усложнилось. В результате он пробыл в больнице несколько месяцев. Мы перезванивались, и он говорил, что всё неплохо, что у него есть возможность уединяться и работать над книгой. Но, когда выписался, сказал такую горькую фразу: «Конечно, я теперь инвалид и никуда ходить не смогу». Я не поверил и подумал, что это, наверно, больница довела его до такого настроения. И он понемногу ходил: и на выставки, и на концерт Марка Пекарского, и даже появились его «рассылки» (последняя — 4 октября 2013 года).
Какое-то время мы не общались, а 4 ноября я позвонил, чтобы пригласить его на концерт в Дом Цветаевой. В трубке играла музыка, но он не ответил. И не перезвонил (что обычно делал). И в тот же вечер я узнал, что его уже нет.
Поскольку я не был на похоронах и не прощался с ним, то всё не могу поверить в случившееся. Мне по-прежнему кажется, что он как-нибудь найдет способ прийти на концерт (в Рахманиновском зале он всегда сидел в первых рядах, справа), и я увижу его невысокую фигуру, толстые очки, прищуренные глаза, лысинку, немного оттопыренные уши. Я никогда не видел его в костюме и при галстуке: всегда в какой-то кофточке, какой-то курточке, впрочем, как правило, очень элегантных. Я подойду к нему. Он заулыбается, скажет: «Хорошо, что Вы пришли. Рад Вас видеть.»
Язык не поворачивается сказать «светлая память». Кажется, что этого не может быть.