Современность

Недавно замечательный историк русской литературы Олег Проскурин опубликовал в «Фейсбуке» чрезвычайно забавную заметку «Михалков и кола». Суть ее вкратце такова. Речь идет о басне поэта-лауреата под названием «Ах, кока-кола!». В этой басне рассказывается, как По выставке американской, / Что освещает быт заокеанский / (Но почему-то не со всех сторон!), / Ходил прелюбопытный посетитель, / До заграничного, видать, большой любитель. И вот в своей любви ко всему заграничному он обпился кока-колы, попал в больницу, где лечился и питался бесплатно. Мораль: Перед чужим он слепо преклонялся, / А своего, увы, не замечал.

Дата — 1959 год, когда прошла первая в СССР американская выставка в Сокольниках. Однако, сообщает нам исследователь, никакой кока-колы на ней не было. Наоборот — была пепси-кола, которой действительно бесплатно поили посетителей, включая и Н.С. Хрущева, о чем есть и фотосвидетельство: http://cs10450.vkontakte.ru/u90704595/114890972/x_ba7a2b95.jpg. Но дотошный филолог идет дальше: оказывается, в первой версии басни, напечатанной в № 23 журнала «Крокодил» за 1959 год, никакой кока-колы и в помине не было, а представлена была именно пепси-кола. Просто потом эта компания стала плодотворно сотрудничать с СССР, так что басня была слегка изменена (вместо пепси стало кока, и борьба с низкопоклонством продолжилась). Эти механизмы эволюции текста под напором меняющейся действительности хорошо нам знакомы по более известному произведению, вышедшему из-под того же пера. «А я, ей-богу, напишу когда-нибудь биографию С.В. Михалкова для серии „Жизнь замечательных людей“. И Захар Прилепин со своим Леоновым сопьется от зависти», — заключает Проскурин.

Надо сказать, что в этом произведении вообще много примет времени. Вот, например, что еще отмечает будущий биограф Михалкова: в первой, пепсикольной, версии басни одиннадцатая и двенадцатая строка выглядят так: Так, ахая под звуки рок-н-ролла, / Он наконец дошел до пепси-кола… (NB историкам языка и историкам русской версификации: слово не склонялось; рифма была точной). Далее же изменилась не только рецептура, но и грамматика: стало до кока-колы (возможно, мы никогда не узнаем, произошли ли эти два изменения одновременно). Низкопоклонство там или не низкопоклонство, но слово кола было быстро освоено и стало склоняться. Интереснее, однако, другое. Если бы поэт был жив и собрался снова публиковать свою басню (а всё идет к тому, что тема может вновь стать актуальной), он вполне мог бы вернуться к точной рифме (рок-н-ролла — кола). Потому что с тех пор грамматика снова изменилась и бренды теперь тяготеют к несклоняемости: нас призывают не только пить кока-кола, но и покупать в «Евросеть».

Еще примета времени — михалковский низкопоклонец восторгается: «Ах, что за живопись! Законно! Мирово!», / «Ах, сразу видно, что она оттуда!», / «Ах, ах, абстрактное какое мастерство!..» Ну, абстракционизм и хрущевская эпоха — этот сюжет нам понятен. Но Михалков бичует и язык своего героя. Действительно, словечки законно и мирово весьма характерны. Законно я помню, но выискивать примеры на нужное значение слишком трудно, а вот зато на мирово корпус (ruscorpora.ru) услужливо нам их предоставляет: Ну, на этот раз тебе не хочется сказать «мирово», «сила» или еще что-нибудь неандертальское? [Николай Дубов. Небо с овчинку (1966)]; Хоть он и поет мирово, но не жених! [Анатолий Приставкин. Ночевала тучка золотая (1981)]; Вместо будешь побит — схлопочешь, вместо хорошо — блеск! сила! мирово! мировецки! вместо иду по Садовой — жму через Садовую [К.И. Чуковский. Живой как жизнь (разговор о русском языке) (1962)]; Играя с ребятами, Саша усвоил себе их выражения: «мирово погулял», «мирово покатался» и проч. На их жаргоне «мировое мороженое» — самое лучшее. Поэтому Саша с недоумением спрашивает: — Почему мировая война? [К.И. Чуковский. От двух до пяти (1933)]. Как мы видим, мирово существовало к тому времени довольно давно, но пуристы так с ним и не смирились, а там оно и ушло, вытесненное более новыми классно, прикольно и т.п.

Но больше разбередили мою память другие михалковские строки: То тут, то там прегромко ахал он: / «Ах, что за стильная модерная посуда!» А ведь и правда, было же слово модерный, давненько я его не слышала. Сразу вспомнилось читанное в детстве стихотворение Юлии Друниной: По улице Горького — что за походка! — / Красотка плывёт, как под парусом лодка, / А в сумке «модерной» впритирку лежат / Пельмени, Есенин, рабочий халат (Девчонка что надо! 1961). Между прочим, вполне гуманистическое по тем временам произведение: помада с крамольным оттенком, но не стиляжка, а девчонка что надо. А не то что — сегодня, мол, помада, а завтра Родину предаст. Я помню слово модерный, слышала. Мне оно и тогда странным казалось: более естествен вариант с суффиксом — модерновый. Словари, между прочим, и сейчас дают модерный без помет, сообщая при этом, что это заимствование советской эпохи. Между тем, оно встречается и в более ранних текстах, хоть и редко: вылощенные, написанные модерным стилем произведения, трактующие о смысле жизни… [Л.И. Аксельрод (Ортодокс). Карл Маркс и немецкая классическая философия (1908)]. Да и у Набокова пару раз попадается в «Лолите» — вряд ли у советских коллег почерпнул. Но, действительно, у нас слово зачастило в 60-е. С отвращением: Я помню, как откуда-то с Запада захлестнула Москву повальная мода на модерную мебель. [В.А. Солоухин. Письма из Русского музея (1966)]. Или с восхищением: Рубашка у меня такая теплая, модерная, а материал — орлон, синтетика, так сказать. [Андрей Битов. Записки из-за угла (1964)]. Тут характерно, что именно синтетика. В 70-е годы даже магазин такой был, потом его в «Весну» переименовали. Сейчас бы и в голову не пришло никому магазин назвать «Синтетика». Слово было и у Мамардашвили, и у Лимонова — про великую эпоху. Да много у кого. С окончанием эры НТР делось куда-то и слово модерный. Не совсем, правда. Оно может быть чертой индивидуального стиля — или украинизмом. Но многие люди этим словом вовсе не владеют.

Тут следует вывести мораль — что-нибудь про бренность жизни и текучесть языка. Ну да ладно, не басня же.