Покушение на лингвистическое убийство

Языкам не так уж часто выносится смертный приговор. К тому же уничтожить язык, пока он нужен носителям, — задача трудновыполнимая. Языковая политика государства может быть сколь угодно жесткой, но переход с одного языка на другой совершается крайне медленно. Если речь не идет о внезапном насильственном переселении или депортации значительной части этноса, процесс искоренения языка, по тем или иным причинам попавшего в немилость, может растянуться на несколько столетий. Одной только языковой политики для уничтожения языка бывает явно недостаточно, необходимо, чтобы в игру вступили сразу несколько факторов: экономический, социальный и другие.

27 января 1794 года. Выступая на заседании Конвента от имени Комитета общественного спасения, якобинец Бертран Барер де Вьёзак в своем докладе «О языках» произнес фразу, звучавшую как приговор: «Мы революционизировали правительство, законы, торговлю, саму мысль; давайте же революционизируем и язык — повседневное орудие всего этого… Свет, посылаемый на окраины Франции, приходя туда, гаснет, поскольку законы остаются непонятыми. Федерализм и суеверие говорят на нижнебретонском языке; эмиграция и ненависть к революции говорят по—немецки, контрреволюция говорит по—итальянски, а фанатизм говорит по—баскски. Разрушим эти орудия вреда и заблуждения».

С этой фразы, ставшей знаменитой, и началось планомерное и продуманное наступление на региональные языки Франции. Барер был не первым, кто выступал за лингвистическое единообразие страны, но именно он сформулировал позицию якобинцев в отношении языков максимально четко. Концепция «одна нация, один язык», сыгравшая огромную роль в формировании самосознания французов, больно ударила по всем тем, кто французом себя не считал и к таковым себя причислять не собирался.

Бретонцы, население полуострова Бретань на северо-западе Франции, совершенно не вписывались в новую концепцию: Бретань, как и Вандея, славилась своими роялистскими взглядами и религиозностью. Шуанерия, крестьянское восстание, направленное против новой власти, прокатилось по полуострову. Ответом властей на неповиновение стал террор. Во времена террора бретонские священники, а также лица, сочувствующие роялистам, подвергались жестоким репрессиям. Особенно запомнился бретонцам Жан-Батист Карье, прозванный Нантским Утопителем: в 1794 году по его приказу было казнено около 10 тыс. мирных жителей, в том числе священнослужители, которых связали попарно, помещали на баржи с пробитыми днищами и пускали эти баржи в дрейф по Луаре.

Дальнейшие события были менее кровавыми, но не менее драматичными. Для последующих мер по приобщению Бретани к республиканским ценностям сами бретонцы используют термин «лингвистический геноцид».

К концу XVIII века в западной части Бретани большинство населения французского не знало и говорило лишь на родном бретонском языке. Барер выразил весьма популярную в то время точку зрения: языковой барьер мешает распространению революционных идей, его следует уничтожить, уничтожив язык.

И тут перед властями встала непростая проблема. Язык не человек. Его не утопишь и не расстреляешь. Взять и переучить всех жителей Нижней (западной) Бретани? Сделать так, чтобы они забыли бретонский и заговорили на французском? Что ж, это задача трудная, но посильная. Именно с тех пор и началось планомерное вытеснение бретонского языка изо всех сфер общения, кроме семейно-бытовой.

Почва для перехода с бретонского языка на французский была подготовлена давно: уже с XIII века Бретань экономически и политически зависела от Франции, а бретонские герцоги постепенно офранцуживались, что престижу бретонского языка нимало не способствовало. В 1532 году, после продолжительных войн, Бретань подписала унию с Францией и из отдельного государства превратилась в провинцию. Языком администрации и законодательства стал французский. Однако этот естественный процесс снижения статуса бретонского языка не означал его угасания: если в больших по местным меркам городах наиболее благополучные слои населения уже перешли на французский язык, то в сельской местности и рыбацких городках на побережье только на бретонском и говорили.

Итак, в последнее десятилетие XVIII века якобинцы ввели новую языковую политику. В целом прекрасная идея всеобщего обязательного среднего образования была первой атакой на бретонский и другие региональные языки: светское школьное образование велось исключительно на французском языке. За использование бретонского языка детей строго наказывали. Кое-где в бретоноязычных районах такая практика сохранилась до 1970-х годов: если ученик во время урока или на перемене заговорит на бретонском, ему на шею вешали позорный знак, называемый «символ», или «корова». Обычно «символом» был кусок старого башмака на веревке или кусок дерева с надписью «Я говорю по-бретонски». Проштрафившийся ученик должен был застукать кого-нибудь из своих товарищей за разговором на родном языке и перевесить на него позорный знак. Тот, у кого «символ» оставался на шее к моменту окончания учебного дня, подвергался обычному для французских школ наказанию: его оставляли после уроков.

Обучать детей французскому как неродному языку никто не собирался. В первый класс порой приходили дети, не знавшие по-французски ни слова, но далеко не все учителя считали нужным им помогать. Пока ребенок не сумеет попросить еды по-французски, ему не дадут поесть. Не знаешь, как сказать по-французски: «Можно мне в уборную?» — хоть в мокрых штанишках ходи, твои проблемы. Худо-бедно дети учились говорить по-французски, при этом запоминали: говорить на бретонском языке стыдно и плохо. «Запрещено плевать на пол и говорить по-бретонски», — гласила табличка на стене во многих школах.

Но таких мер для уничтожения языка оказалось недостаточно. Пока бретонский язык обслуживал потребности сельской общины, никакие запреты не работали до конца. Если что и удалось сделать школьной системе, так это привить многим бретонцам чувство собственной неполноценности. К тому же меры, принятые в публичных школах, не всегда поддерживались в католических учебных заведениях. Некоторые приходские священники, готовя детей к первому причастию, совмещали курсы катехизации с обучением грамоте на бретонском языке. Так что, несмотря на все усилия последователей Барера, бретонский язык продолжал жить.

Следующим мощным ударом по языку стала Первая мировая война. Если раньше в Бретани практиковался рекрутский набор, то на этот раз была объявлена мобилизация. Молодые бретонские крестьяне, до того не выезжавшие с родных хуторов дальше, чем на ярмарку в соседний город, оказались на линии фронта, где команды им отдавали, естественно, по-французски. Знание французского существенно повышало шансы на выживание. А вернувшись с войны, солдаты, повидавшие большой мир за пределами родной фермы, уже не хотели жить, как раньше. Многие подавались в города и, оставляя привычный уклад, забывали и родной язык. Женщины, потерявшие на войне кормильцев, тоже были вынуждены покинуть дом и уезжали в Париж и другие города Франции, где работали прислугой.

В 1920–1930-х годах ситуация на некоторое время изменилась. В мирные дни в Бретани проснулся интерес к родному языку, в том числе в среде городской интеллигенции. Получившие университетское образование бретонцы попытались создать новый вариант письменного литературного языка и принялись переводить на бретонский шедевры мировой литературы. Вторая мировая война окончательно разрушила привычный уклад бретонской деревни. Более того, имидж бретонцев изрядно подпортили отдельные представители творческой бретоноязычной интеллигенции, в пику французам сотрудничавшие с фашистами в период оккупации. После окончания войны практически все бретонские активисты оказались под подозрением в коллаборационизме. Добрая слава лежит, а дурная бежит, и многие бретоноговорящие стали еще больше стесняться своего языка, боясь, что их обвинят в симпатиях к побежденным гитлеровцам.

Еще одной причиной ослабления позиций бретонского языка стал спад интереса к религии. В первой половине ХХ века набожные бретонцы с благоговением слушали проповеди священников, пели кантики на бретонском языке и хотя бы в церкви слышали родную речь. После Второй мировой войны священникам было предписано читать проповеди на французском, но в это время молодежь уже потянулась к светским ценностям, заходя в храм лишь венчаться и крестить детей. Религиозность бретонцев осталась в прошлом, ушли в прошлое и приходские священники, обучавшие детей родному языку. Но и это еще не всё.

В шутку или всерьез бретонцы говорят: ни жесткая политика Франции, ни две мировые войны не смогли нанести по языку такой же мощный удар, как телевидение. Электричество проникло в глухие уголки Бретани довольно поздно: до некоторых отдаленных ферм оно добралось лишь в шестидесятые. С телевидением бретонцы в основном познакомились ближе к семидесятым. И, как и большинство людей во всем мире, моментально прилипли к экранам. Телевизор стал таким же авторитетом, каким был раньше приходской священник. При этом телевещание велось в то время исключительно на французском языке. Бретонский для познания мира оказался не нужен. Конечно, не стоит сваливать всю вину на ящик с движущимися картинами. В семидесятые годы произошло еще одно важное событие: массовый исход сельского населения в города, где говорить по-бретонски к тому времени было так же нелепо, как и носить традиционный костюм. К этому времени бретонский язык уже не находится под строгим запретом: с 1951 года его разрешено было преподавать в школе как факультативный предмет, постепенно в Бретани начали появляться двуязычные школы и школы Diwan («Проростки»), где обучение ведется исключительно на бретонском языке. Специальность «бретонский язык» появилась в университетах. С 1980-х передачи на бретонском языке стали появляться на региональном телеканале. Увы, эти меры смогли только поддержать язык и уберечь его от полного угасания. Сейчас в Нижней Бретани всего лишь около 13% населения владеет бретонским. Среди молодежи подавляющее большинство составляют неофиты, выучившие язык не от бабушек и дедушек, а от школьных учителей. Их бретонский уже не тот, что у предыдущих поколений, и звучит зачастую как подстрочный перевод с французского, да еще с французским акцентом. Но именно за этим вариантом языка будущее. Потому что если носители продолжают говорить на языке, хоть плохо, хоть с ошибками, это значит, что никакие меры, направленные на его искоренение, не смогли этот язык уничтожить.

Анна Мурадова,
канд. филол. наук,
старший научный сотрудник Института языкознания РАН