Тихая жизнь людей и вещей

В декабре Государственный Эрмитаж отметил свое 250-летие. Немалую роль в сохранении и преумножении нашего национального достояния сыграли настоящие труженики — сотрудники музея, одной из которых посвятила свою статью Ревекка Фрумкина.

Много лет назад — скорее всего, в 1958 году — в Ленинграде у букинистов я купила книгу М.И. Щербачёвой о голландском натюрморте. Воспользовавшись неожиданно свободным от конференции временем, я только что провела много часов в Эрмитаже, где созерцала серебристо-голубоватые голландские чудеса и чувствовала, что хоть я и смотрю, но не вижу.

Я надеялась, что эта книга поможет мне понять натюрморт как жанр. Увы, будучи написана замечательно ясно, книга о натюрморте не предполагала у читателя сочетания известной требовательности с позорной неопытностью глаза.

Есть такое не слишком благозвучное слово «насмотренность». Есть еще хорошее слово «взыскательность» — не путать со снобизмом. Всё вместе, видимо, составляет опыт — он, как известно, приобретается. Это мне еще предстояло. А книгу я всерьез про-читала уже во времена Интернета и потому получила возможность найти в Сети полноценные воспроизведения работ, которые анализируются в книге о натюрморте. И вот тут я смогла оценить, что и как мне рас-сказала ее автор.

Мария Илларионовна Щербачёва (1888–1968), искусствовед и кандидат наук, работала в Эрмитаже с 1920 года, имела должность главного хранителя и числилась научным сотрудником отдела западно-европейской живописи.

Замужем Мария Илларионовна (ее девичья фамилия — Изюмова) была за известным русским и советским композитором и консерваторским профессором Владимиром Владимировичем Щербачёвым (1889–1952).

В.В. Щербачёв учился в Петербургской консерватории у Штейнберга и Лядова, был в 20-е годы страстным поборником новой музыки, за что и в 20-е, и в 30-е был в полной мере гоним, но, к счастью, всю жизнь преподавал, писал музыку и «умер в своей постели». Войну Щербачёв (как я поняла) пережил в Свердловске, а Мария Илларионовна оставалась, сколько могла, в Эрмитаже. Книгу о натюрморте М.И. сдала в печать еще до войны — в августе 1940-го, а напечатать ее смогли лишь в 1945-м. Редактором книги был Владимир Францевич Левинсон-Лессинг, личность легендарная. С 1936 года он заведовал отделом западноевропейского искусства Эрмитажа, а в годы войны был директором филиала Эрмитажа в Свердловске, куда были эвакуированы основные коллекции музея. Реэвакуация в 1945 году была проведена под его руководством.

В Интернете я нашла вот эту «блокадную» запись М.И.: «После ухода второго эшелона в Эрмитаже дел оставалось еще очень много. Следовало снять со стен и накатать на валы большие полотна, спустить с пьедесталов и перенести вниз мраморные и бронзовые статуи, убрать из залов люстры, мебель, бронзу. Все эти предметы были спущены по деревянному настилу в залы первого этажа и расположены под монументальными сводами здания в строго определенном, продуманном порядке».

И запись Левинсона-Лессинга о том же времени: «У каждого — свое, и все сейчас занимаются всем: итальянцы и испанцы Щербачевой на Урале, и она тащит на саночках вещи от Штиглица, — и Мария Илларионовна Щербачева, и Наталия Михайловна Шарая, а каждой, должно быть, под пятьдесят…» (цит. по: Варшавский С., Рест Б . Подвиг Эрмитажа. Л.: Советский художник, 1969).

Весной 1942-го группу уцелевших сотрудников Эрмитажа эвакуировали на Урал. Щербачёва оказалась в Свердловске. Левинсон-Лессинг приложил все усилия к тому, чтобы вернуть в Ленинград разметанных войной и эвакуацией сотрудников — Щербачёву в том числе.

Так или иначе, в 1945 году книгу М.И. Щербачёвой о голландском натюрморте отпечатали в Ленинградской типографии АН СССР, и она вышла в свет тиражом 5000 экз. в серийной обложке с грифом Государственного Эрмитажа и с плохо пропечатанными черно-белыми иллюстрациями (впрочем, для настойчивого «новичка» они даже сегодня далеко не бесполезны).

Чем же замечательна эта книга? Среди прочего — минимальной степенью уступок «требованиям времени», то есть идеологическому давлению. И это текст, написанный в 30-х, и притом в Питере! Но это именно среди прочего. Главное же — в умении автора передать в тексте то, что, казалось бы, заведомо не предназначено для оформления в слове: гармонию вещей, красоту неживой материи. Ведь даже цветочный натюрморт — это изображение уже срезанного цветка!

Помимо анализа мира натюрмортов, где именно неодушевленные предметы — «герои» повествования, Щербачёва рассматривает изображение вещей в жанровых картинах, где они служат, казалось бы, лишь деталями. Но недаром же сказано — «дьявол в деталях»: посмотрите на «Утро молодой дамы» Франса ван Мириса. Щербачёва справедливо отмечает, что туалетный стол с зеркалом, коробочки и нитка жемчуга рядом здесь не менее реальны, чем дама и ее служанка.

Марии Илларионовне было у кого учиться профессиональному видению живописи. Вот что ей писал в 1958 году из Парижа А.Н. Бенуа: «…Я был чрезвычайно обрадован получением Вашего письма, доказывающего, что для добрых чувств не существует расстояний и что я отныне могу рассчитывать на общение с Вами и на то, что через Вас, мою когда-то ценнейшую сотрудницу, я снова как бы „состою в Эрмитаже“! Сколь чудные моменты мы когда-то переживали вместе! Как увлекательно было делать открытия, вносить исправления в ошибочные определения или просто умиляться тем, что вот держишь в руках ту самую вещь, тот самый холст или ту самую доску, которых когда-то касались чудотворные руки Леонардо, Рубенса, ван Эйка (увы, увы!), Рембрандта…»

Скромная эта книга позволяет и нам приобщиться к чудным моментам…