ТрВ—Наука продолжает публикацию бесед с известными учеными, которые ведет научный журналист Ольга Орлова в программе «Гамбургский счет» на Общественном телевидении России. Нынешний собеседник — доцент факультета филологии Высшей школы экономики, заведующий отделом редкой книги и рукописи научной библиотеки МГУ Александр Лифшиц.
Александр Лифшиц — палеограф и археограф, специалист по русской письменности, канд. филол. наук. Закончил МГУ в 1992 году по специальности русский язык и литература. С 1994 года — сотрудник археографической комиссии РАН. С 2011 года — научный сотрудник и доцент факультета филологии высшей школы экономики. Автор более ста научных публикаций. В 2014 году возглавил отдел редких книг и рукописей научной библиотеки МГУ.
— Александр, у нас первый раз в студии человек такой редкой профессии. Никогда еще здесь не сидел археограф. Что такое археография? Чем Вы занимаетесь?
— Археография — это вообще всё, что касается письменных источников, старых в основном, за исключением их архивного описания. Это и экспедиции, которые едут к старообрядцам за Урал, в Предуралье или, наоборот, в какие-то другие зоны за древними рукописями или старыми книгами. Это описание этих рукописей. Это работа уже с конкретными текстами, с конкретными памятниками. Вот всё это археография. Археография полевая — это если ты едешь в экспедицию, камеральная — это если сидишь в архиве и изучаешь рукопись. Вот это всё археография.
— А Вы камеральный археограф?
— Да, я не езжу в экспедиции, я предпочитаю работать в архивах и библиотеках. Вот, пожалуй, недавняя находка. В одном архиве я проглядывал опись и увидел название, которое не вызывало у меня никаких ассоциаций. Мне стало любопытно, что это такое, потому что я никогда не слышал и не читал ни о чем, что имело бы такое название. В результате передо мной оказалось название «Иероним и Сулейман, или Великодушие султана». Мне принесли тетрадочку размером с ваш планшет, около 30 страничек, исписанных мелкой, но, в общем, вполне разборчивой скорописью середины XVIII века. В результате предо мной оказалась написанная александрийскими стихами пьеса, посвященная взятию Константинополя в 1453 году, сочиненная, очевидно, в начале 1750-х годов в России. При том, что у нас стихотворные пьесы этого времени наперечет. Кроме Сумарокова и Ломоносова, мы не знаем никого, кто бы этим занимался. И вот такое вдруг чудо маленькое. К счастью, на тетрадке оказалась сверху приписка: «Сия трагедия Петра Васильева, сына Толбугина»… Известный дворянский род, восходящий к Смоленским князьям Рюриковичам. Удалось найти этого Петра Васильевича Толбугина. Стало понятно, что это человек, который начинал свою службу в Семеновском полку на год позже Суворова, то есть в 1743 году. А потом, как и большинство офицеров, перешел в армейский полк с повышением в чине, и дальше удалось проследить его биографию. В 1780 году он уходит в отставку и дальше живет в своем имении. Он владелец, ну, соответственно, где-то около был и автор. Очевидно, что это был какой-то офицерский кружок, где кто-то сочинял, кто-то переписывал. Если бы сохранность наших архивов была получше, если бы изученность наших архивов была лучше, возможно, мы бы нашли еще что-нибудь.
— Как распространялись эти тексты?
— Эти тексты распространялись, разумеется, в рукописных копиях. Дело в том, что до 1756 года в стране практически одна типография — это типография Академии наук. Не берем в расчет Синодскую типографию, которая печатает указы. Не берем в расчет Московский печатный двор, который все-таки специализируется на церковных книгах. А типография, которая бы печатала светские тексты, практически одна. И есть год, когда происходит слом, — это 1755 год. Происходит несколько примечательных событий в культурной жизни России. Одно знают все — это образование Московского университета. О других обычно не думают или забывают. Второе, по-видимому, по значимости событие — это выход в свет двухтомника однокашника Ломоносова Степана Петровича Крашенинникова «Описание земли Камчатка», когда впервые на русском языке было сделано то, что до этого делалось только на языках европейских. Был описан огромный участок суши на русском языке. Была русская терминология введена, и русский язык выступил как язык цивилизации, которая дает новые имена тому, что раньше имен не имело.
Еще одно событие — это выход «Грамматики» Ломоносова. И самое главное для меня событие — это выход в январе 1755 года, то есть тогда же, когда открывается Московский университет, первой книжки-журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие». Ровно тогда было заявлено, что подданные Российской империи имеют право еще на какую-то частную жизнь и на увеселение. И с этого момента, а особенно еще и с появлением типографии Московского университета в 1756 году начинаются перемены.
Но еще очень долго рукописная книга является носителем информации, ничуть не уступающим по значимости печатной книге.
— Возвращаясь к Вашей находке: как часто в Вашей научной биографии случались подобные вещи, когда Вы находили такие тексты?
— До невероятности часто. Дело в том, что архивы, как я уже сказал, относительно плохо изучены. И, к сожалению, понятно, что количество информации, хранящейся в архиве и относящейся к XI веку, ничтожно. А к XVIII веку — просто трудно исчислить сколько, и руки не доходят. Есть переводы, и их не так мало. Это одна часть. А вторая часть — это оригинальные сочинения, которые представлены в основном — что мне попадалось — пьесами, это драматургия. Понятно почему. Это тот жанр, который легче всего себе представить, который весьма ходовой, популярный.
— Расцвет местных театров, частных театров, поэтому пьесы нужны?
— Пьесы нужны, да. Из таких находок, тоже удивительных, — пьеса, которая явно не предназначалась для постановки, это пьеса с посвящением Екатерине II, где описывается ее расставание с предпоследним фаворитом Александром Матвеевичем Дмитриевым-Мамоновым. Мы имеем дело с тем, что называется «подносной экземпляр». То есть это рукопись, написанная идеальным писарским почерком, переплетенная в красный сафьян с золотым тиснением, с золоченым обрезом, с посвящением императрице. Это явно был такой интимный подарок. У меня есть подозрение, кто это мог сделать — один из давних, так сказать, знакомцев императрицы, который не рисковал ничем и по возрасту, и по дружескому расположению императрицы к нему. Кажется, это был Иван Елагин, который мог позволить себе такой…
— …вольный подарок?
— Да, такое утешение в жанре драмы. Вот знаете, хотел бы я, чтобы этот смех дурацкий вас несколько развеселить помог, что-то в этом роде. Вот такая уникальная вещь, которая просто говорит о том, какую роль театр играл в жизни дворянства в XVIII веке. Вторая находка совсем недавняя, и ее тоже готовлю к публикации. Не рукопись, кстати, а печатная книжечка, 27 страничек, в восьмерку, то есть малого формата, в половину школьной тетрадки, которая называется «Счастливое возвращение», драма. Совершенно незатейливый текст, без всякого… на самом деле никакой драмы нет. Семейство в провинциальном городке ждет возвращения главы семейства после военных действий. Мать воспитывает пятерых дочерей. Появляется нищий, которого они привечают в своем доме и демонстрируют всяческое благонравие, благовоспитанность и вообще хорошие христианские качества. А потом приходит весть о том, что и их отец должен скоро вернуться, счастливая семья поет незатейливые куплеты. Всё. Теперь я почти наверняка знаю, кто автор, благодаря моей коллеге. У меня есть замечательные сотрудники с невероятными знаниями, с невероятной эрудицией. Девочек в пьесе зовут Прасковья, Анна, Елизавета, Екатерина и Дарья. И когда я рассказал об этом своей коллеге, она говорит: «А я знаю, у кого так дочек зовут». Оказалось, что у Михаила Илларионовича Кутузова! После чего все детали, которые описаны в пьесе, тут же встали на свои места. Оказалось, что Екатерина Ильинична Бибикова, урожденная Бибикова, супруга Кутузова, когда он был послан в Турцию заключать мирный договор в 1793 году, отправилась в Елизаветград, где и жила со своими пятью дочерьми, воспитывая их в ожидании, пока муж вернется. И очевидно, что это была пьеса, которая была разыграна исключительно для Кутузова для встречи уже, конечно, в Петербурге.
— А вообще, о чем говорит появление такого рода текстов, домашних, семейных текстов, которые даже можно классифицировать как «домашнюю литературу»?
— Прежде всего это говорит о том, что мы на самом деле очень плохо представляем себе, как эти люди жили, чем они на самом деле были заняты. Потому что, ну вот, фигура Кутузова. Ну, казалось бы, не перечислить, сколько про него всего написано. И вот когда достаешь такую вещь, которая открывает то, что обычно не показывают на публику… Это домашняя жизнь, это интимный круг. А на самом деле это жизнь, очень интеллектуально насыщенная, это жизнь, которая постоянно обращается к каким-то литературным формам. Можно понять, что они читали. В данном случае пьеса — это самиздат.
— Самиздат в каком смысле? В буквальном?
— В буквальном тоже, потому что писал пьесу, по-видимому, родственник. Он родственник сразу и Михаила Илларионовича, и Екатерины Ильиничны — Павел Иванович Голенищев-Кутузов, который приходился сыном родной сестры Евдокии Ильиничны. Соответственно, с этой стороны родственник Кутузову по жене. А Голенищев-Кутузов — внучатый племянник Михаила Илларионовича, если я не путаю. Его отец — знаменитый Иван Логинович, которого считали отцом всех русских моряков, — в течение 40 лет возглавлял Морской шляхетный корпус, где морское офицерство воспитывалось. У него была своя типография. Там и была напечатана эта пьеса. Просто воспользовавшись, так сказать, служебным положением папеньки, Павел Иванович, очевидно, напечатал эту пьесу. Ну, подозреваю, что экземпляров десять было напечатано, едва ли больше.
— Ну, мы же выросли в советскую эпоху. У нас слово самиздат ассоциируется с хрущевским и брежневским временем, когда появляется литература, которую нельзя встретить в официальных государственных книжных магазинах. Когда она охватывает некие темы, которые в официальной литературе по цензурным соображениям не могут быть обсуждаемы и описаны. Но здесь—то никакой цензурный комитет не работает, цензура не сформировалась. Тогда почему здесь появляется такой вот самиздат? С чем это связано? Здесь же нет давления государства на частную жизнь!
— Уж когда это в России не было давления государства на частную жизнь?! Оно всегда было: когда-то меньше, когда-то больше. Извините, какой-нибудь указ Павла о том, чтобы не носить круглых шляп, вполне актуально звучит. Конечно, самиздат был другой. То есть был, конечно, самиздат и в том смысле, в каком…
— В политическом?
— Конечно. Ну, какое-нибудь «Путешествие из Петербурга в Москву», которое, разумеется, ходило в большом количестве списков. Сейчас этим занимается замечательный исследователь в Петербурге Андрей Александрович Костин, устанавливая, как это расходилось.
— Это уже истоки русского диссидентства?
— Конечно.
— Что Вы можете сказать о языке этих текстов? Из школьной программы мы все знаем, что современный русский литературный язык был сформирован Пушкиным. По большей части его прозаическими произведениями. Это довольно зрелые вещи. И произошло это уже во второй половине жизни Александра Сергеевича. Но при этом, если посмотреть письма генерала Ермолова, его окружения — это письма 1810-х годов, то есть когда Пушкин еще не сформировался как прозаик, безусловно, и только начинал свой творческий путь, — то уже эти письма написаны, в общем, для нас языком актуальным. Это уже письма, которые мы можем читать, понимать. В отличие от текстов, которые мы видим в XVIII веке, ведь они нам кажутся бесконечно далекими стилистически. Но они же где—то научились этим языком писать?!
— Дело в том, что, как всегда в истории культуры, мы воспринимаем прошлое ретроспективно: мы знаем о XVIII веке прежде всего то, что нам хотел рассказать о нем век Поэтому обращаем внимание на то, что имело какое-то культурное значение с их точки зрения. Ну, понятно, что Сумароков, Ломоносов, Фонвизин. Ну и немножко по другим причинам Радищев. Между тем даже напечатанной литературы XVIII века огромное количество, и ее редко кто читает. Ну, кто сейчас читает романы того же Эмина или Чулкова? А между тем иногда они удивляют такой свежестью языка совершенно невероятной. Ну, скажем, у Михаила Дмитриевича Чулкова выходит в четырех частях сборник словенских сказок под названием «Пересмешник», где самые разные сюжеты. И, в частности, такой: некий студент Московского университета, конечно, оказывает знатному лицу какие-то услуги, за что получает золотую табакерку, наполненную золотыми монетами и устраивает пирушку. А что еще должен делать студент?! И, разумеется, этой табакеркой хвастается. И дальше сказано буквально следующее: «И табакерка пошла гулять по рукам. И от этих потных рук как-то вдруг потускнела так, что потом ее нельзя было вовсе даже увидеть». Это чистый Гоголь. Это стилистический прием, это ровно то, что переходит в литературу XIX века.
— Да, это когда вырастает что—то совершенно фантастическое из бытовой детали. Ну, с другой стороны, и Одоевский тоже с его безумными повестями…
— Конечно. Сейчас есть совершенно замечательные исследования. В Институте русского языка этим занимается такая Александра Андреевна Плетнева. Она занимается лубочной литературой. И оказывается, что и пушкинские сказки, и огромное количество других текстов вырастает вот из этой, в общем-то, почти простонародной литературы. То есть если мы возьмем просто там стишки, которые просто на этих ксилографических картинках напечатаны, то мы найдем там все рифмы царя Салтана.
— То, что Вы описываете, напоминает еще одно такое явление, которое я обнаружила в прозе наших русских эмигрантов первой волны. Там возникала так называемая «шоферская литература». То есть это был тоже классический самиздат, издавались книги на свои деньги в каких—то самых случайных типографиях. Но, что интересно, в Париже, допустим, это не печатается, потому что это мало кому нужно, кроме двух—трех приятелей, которые могут это прочесть. В советское время самиздат возникает, потому что есть запреты на определенные темы и эстетику. Здесь это не нужно, там это нельзя, а в XVIII веке это…?
— Это всегда круг, маленький круг людей. Вот то, что переписывается от руки, говорю сейчас про художественную литературу, — это всегда небольшой круг.
— Это попытка найти своих? В какой психологической ситуации возникают эти тексты?
— Вообще XVIII век — это по-настоящему освоение европейской культуры, особенно вторая половина. То, что таким рывком, ломая всех через коленку, делал Пётр, через два поколения начинает восприниматься, действительно, как свое. И, собственно, почему начинается с переводов? Потому что это способ получения тех смыслов, которые есть в Европе и которых здесь пока еще не было. Фактически это формирование интеллектуальной среды, которая, конечно, приводит в хороших условиях к зарождению гражданского общества. Эта тема хорошо разработана, когда говорят про первое непоротое поколение. Ведь, собственно, какой-нибудь декабрист Никита Михайлович Муравьёв — это не просто декабрист Никита Михайлович Муравьёв, это сын совершенно замечательного Михаила Никитича Муравьёва — поэта, переводчика, знатока латинской литературы. Должно было сформироваться поколение. И даже известно, когда: например, Михаил Никитич Муравьёв — 1757 года рождения. Это почти тот же год рождения, что и у Николая Борисовича Юсупова. Понятно, что появляются люди, которые в раннем отрочестве получают возможность читать литературу и по-русски. Ну и, собственно, формируется интеллектуальный круг русского дворянства.
— Какое из произведений эпохи уже советского самиздата на Вас произвело самое огромное впечатление?
— По-видимому, «Трагедия Русской Церкви» Регельсона. Его иначе негде было узнать.
— Какой самый странный или удивительный текст XVIII века находил археограф Лифшиц?
— Вы знаете, они все хороши по-своему, все замечательны. Не могу выбрать никакого из них. Но самый необычный, по-видимому, — это все-таки стихотворная драма. Он просто еще и последний по степени находки и пока кажется мне самым необычным.
— Если бы Вы жили в середине XVIII века, писали бы Вы тексты художественные? Если бы писали, то о чем?
— Нет, не писал бы, но точно переводил бы.
Полный вариант и видеозапись беседы — www.otr-online.ru/programmi/aleksandr—lifshits—ob-36099.html