В день самоубийства Стефана Цвейга, по странной иронии совпадающий с Днем защитника Отечества в России, мы публикуем очерк Святослава Горбунова, проводящий параллели между текущими событиями и прошлым столетней давности.
Прошло больше 100 лет с того дня, как Европа одномоментно погрузилась в хаос войны, именуемой в разных частях света «Первой мировой», «Имперской», «Великой». Величие (если, конечно, массовое помешательство миллионов людей можно назвать величием) этой всеевропейской бойни, опалившей своим огнем почти весь мир, заключается не только и не столько в ее масштабах, сколько в том следе, который она оставила, и, что еще более важно, могла бы оставить в сознании и душах людей, в их исторической памяти.
К несчастью, ей не суждено было стать последней великой войной. Ее уроки так и не были выучены. Но предпосылки к тому были огромными. И главной из тех предпосылок была сама война: жестокая, бессмысленная, опустошающая, погруженная в изначальную истерию и жажду насилия, подкрепленную лозунгами о «духовном единстве и патриотизме» и в дикую горечь и ужас этого насилия, проявившего себя на деле.
Сегодня мы почти забыли о ней. Эта война превратилась для нас в сухие строчки из учебников истории, пестрящих датами, географическими названиями, цифрами и именами немногих людей. Из живого свидетельства она превратилась в слова и параграфы, что сделало ее незначительной для нашей памяти, как будто бы и вовсе не бывшей. Но пока живы остатки памяти о войне, которые сохранили для нас ее свидетели, пока живы еще их письма и книги, она не может быть нами забыта, как не может и превратиться в собрание ничего не значащих для мышления хроник.
В самых разных частях Европы на памятниках, хранящих имена павших на полях сражений, всегда можно увидеть две даты «1914–1918, 1939–1945». Да, именно так, в виде единого исторического эпизода, в процессе причинно-следственного явления, принято сегодня оценивать значение этой войны. Европейская историография не разделяет безумства на эпизоды и стремится сохранить в нашей памяти всё то, чему они могли и должны были нас научить. Научили ли? Хотелось бы в это верить.
А для того, чтобы вспомнить о том, как это было в том самом переломном для «старого мира» году, следует обратиться к свидетельствам наблюдателей, которые могли позволить себе размышлять и оценивать в то время как мир стремительно погружался в хаос и готовился к своему разрушению.
Одним из таких свидетелей был Стефан Цвейг, знаменитый писатель, книги которого заполняют полки магазинов и в наши дни. Его трагическая судьба сама свидетельствует о том, как рушился старый мир в первой половине прошлого века и как разум терял надежду на сохранение человечности. Последней книгой Цвейга стала автобиография, в которой его собственная судьба переплетена с судьбой его мира. С интимностью и нежностью, присущей только ему, Цвейг описывает, свидетелем чего ему довелось побывать. Не погружаясь в пространные размышления, писатель рассказывает о том, как изменялся наш мир и как его разум и его сердце отзывался на происходящие изменения. Живые свидетельства Цвейга заставляют читателя думать независимо от того, на каком конце нашей планеты он живет, на каком языке разговаривает и каким видит сегодняшний мир. Эти свидетельства заставляют его думать и потому являются настоящей литературой, в полной мере реализующей свое главное призвание – делать наш мир, нас самих разумнее, добрее и лучше.
«Нам выпало жить в эпоху массовых чувств, массовой истерии, силу которых на случай войны нельзя предугадать», – так начинает он свое повествование о первых днях войны. [Здесь и далее цит. по кн.: С. Цвейг. Вчерашний мир / пер. с нем. Г. Каган – М.: Вагриус, 2004.] О тех днях, когда еще не слышны были первые выстрелы, но окружающим автора миром уже завладело холодное дыхание инфекции, которой суждено будет унести миллионы человеческих жизней. Тем более потрясающим для него становилось приближение надвигающейся катастрофы самими людьми.
«Примерно через неделю после рокового выстрела в Сараево, – пишет Цвейг, – в газетах началась словесная перепалка; крещендо звучало слишком синхронно, чтобы оказаться случайным». Но эта синхронная «мелодия» истерии оставалась большинством незамеченной. Мир жил как прежде: «…никто не помышлял о войне. Ни банки, ни предприятия, ни отдельные люди не изменили свои планы. Что нам до этих вечных распрей с Сербией, которые, как мы знали, в принципе возникли из-за нескольких торговых договоров, связанных с экспортом сербской свинины?». Но незаметно для многих, кроме, быть может, нескольких сотен отчаянных пацифистов, которых и всерьез-то никто к тому времени не воспринимал, дело приобретало свои ужасные очертания.
«А затем наступили последние, самые критические дни июля: каждый час новое противоречивое известие… Чувствовалось, что дело серьезно. Разом по побережью задул холодный ветер страха и подмел его начисто». Столь привычные места отдыха опустели – люди возвращались домой. Но по прошествии первого испуга случилось то, что повторялось часто и ранее, и потом, о чем будущим поколениям нельзя забывать:
«Первый испуг от войны, которой никто не хотел – ни народ, ни правительства, – той войны, которая у дипломатов, ею игравших и блефовавших, против их собственной воли выскользнула из неловких рук, перешел в неожиданный энтузиазм». Инфекция, столь недавно поразившая неготовый к ней организм, освоилась в нем, и болезнь перешла в стадию лихорадки.
«Как никогда, тысячи и сотни тысяч людей чувствовали то, что им надлежало бы чувствовать скорее в мирное время: что они составляют единое целое.
Город в два миллиона, страна в почти пятьдесят миллионов считали в этот час, что переживают исторический момент, неповторимое мгновение и что каждый призван ввергнуть свое крохотное «я» в эту воспламененную массу, чтобы очиститься от всякого себялюбия», – вспоминает Цвейг о тех днях. Вспоминает с одновременным ужасом и восхищением. Ведь насколько иным мог быть мир, если подобное единение люди могли демонстрировать в порыве любви к своим ближним. Но такова уж болезненная человеческая природа, что гораздо охотнее они объединяются ради собственного уничтожения.
Каждый в отдельности переживал возвеличивание собственного «я», он уже больше не был изолированным человеком, как раньше, он был растворен в массе, он был народ, и его личность – личность, которую обычно не замечали, – обрела значимость.
«Тогда народ еще слепо доверял своим авторитетам… Если уж дело дошло до войны, то это могло случиться лишь против воли их государственных деятелей: они не виноваты ни в чем, никто во всей стране не несет ни малейшей вины. Следовательно, преступники, поджигатели войны должны были быть по ту сторону, в другой стране: мы вынуждены защищаться от подлого и коварного врага, который без всякой причины «напал» на мирную Австрию и Германию».
Что может противопоставить отдельная личность столь массовому помешательству? Разве может она уклониться от воли народа? Своим примером Цвейг (как и многие его современники) показывает нам, что если уж один человек и не способен изменить ход истории, то, во всяком случае, ему представляется другая, быть может, наиболее важная ценность – ценность сохранения своего разума, который, будучи свидетелем окружающих его событий, способен запомнить и понять их, чтобы свидетельствовать об этом будущим поколениям.
«То, что я сам не подвергся этому внезапному дурману патриотизма, я отношу отнюдь не на счет особой трезвости или зоркости, а опыта предшествующей своей жизни. Еще за два дня до того я был в «неприятельском стане» и тем самым мог убедиться, что жители Бельгии были такими же мирными и беспечными, как мои соотечественники… Я уже многие годы не доверял политике и как раз в последнее время в бесчисленных разговорах с моими французскими и итальянскими друзьями обсуждал всю бессмыслицу войны», –говорит Цвейг. Но все же его голос, и голос немногих (в сравнении с основной массой) его единомышленников заглушала мелодия, восхваляющая низменные чувства людей и возвышающая их до высоты если не добродетели, то, во всяком случае, безусловнейшей нормы.
«…Торжественно клялись писатели, что никогда в будущем не будут иметь ничего общего ни с французами, ни с англичанами в области культуры, и даже больше: они буквально в одну ночь решили, что ни английской, ни французской культуры вообще никогда не существовало. Вся их культура ничтожна и ничего не стоит по сравнению с немецкой основательностью, немецким искусством и немецким характером. Еще хуже обстояло с учеными. Философы не нашли ничего умнее, как объявить войну «железной купелью», которая благотворно воздействует на силы народа. Им на помощь спешили врачи, которые столь рьяно расхваливали свои протезы, что даже возникало желание ампутировать себе здоровую ногу и заменить ее таким вот искусственным штативом. Жрецы всех вероисповеданий тоже не желали оставаться в стороне и влились в общий хор; иногда казалось, что перед тобой беснующаяся толпа, хотя это были те же самые люди, чьим разумом, чьей творческой энергией, чьими поступками мы восхищались еще неделю, месяц тому назад».
И самым потрясающим в этом безумии было, то, что большинство этих людей были действительно искренни. С искренним энтузиазмом взялись они за свое, как казалось им правое дело, забывая при этом о наивысшем предназначении искусства и литературы –быть хранителями всего «самого человечного в человеке», как писал Цвейг.
А потом прозвучали первые выстрелы, и агония, захлестнувшая на долгие годы весь мир, стала явной. Ненависть вырвалась наружу, принося народам и людям многие несчастья, о которых так недавно предупреждали немногочисленные маргиналы.
«В самое ближайшее время стало очевидным, какое ужасное несчастье повлекло за собой восхваление ими войны и их оргии ненависти. Все воюющие народы и без того в 1914 году находились в состоянии крайнего возмущения, самые страшные слухи незамедлительно подтверждались, верили в самую абсурдную ложь… сказки – которые всегда во время любой войны появляются на третий или четвертый день – о выколотых глазах и отрубленных руках заполнили газеты. Да, они, те, кто, ничего не подозревая, передавали дальше подобную ложь, не ведали, что этот трюк с обвинением вражеских солдат во всех мыслимых жестокостях является таким же военным снаряжением, как боеприпасы и самолеты, и что он всегда, в любой войне, извлекается из арсеналов сразу же, в первые дни. Войну невозможно согласовать с разумом и справедливостью. Ей требуются взвинченные чувства, ей требуется порыв для соблюдения своих интересов и возбуждения ненависти к врагу». И когда этот порыв иссякает в своей первичной природе, поддаваясь осознанию реальной картины тех бед, к которым приводит любое массовое помешательство, за дело принимаются «профессионалы». Цвейг описал это так: «Но в самой человеческой природе заложено, что сильные чувства невозможно поддерживать до бесконечности – ни в отдельном индивиде, ни в народе, – и это известно военной машине. Ей требуется поэтому искусственное разжигание страстей, постоянный «допинг», и служить этому кнуту – с чистой или запятнанной совестью, искренне или только следуя профессиональному долгу – должна интеллигенция, поэты, писатели, журналисты. Они ударили в барабан ненависти и били в него что есть мочи, пока у каждого нормального человека не лопались в ушах перепонки, не сжималось сердце…
Последствия были губительные. В ту пору, когда пропаганда в мирное время еще не успела себя дискредитировать, люди, несмотря на нескончаемые разочарования, еще считали, что все, что напечатано, правда. И таким образом чистый, прекрасный, жертвенный энтузиазм первых дней постепенно превращался в оргию самых низменных и самых нелепых чувств человека».
Наверное, когда-нибудь в далеком будущем историки или медики напишут огромный учебник о том, как выглядят симптомы развивающейся массовой патологии, которая поражала человечество многие столетия его существования. По крайней мере, я на это надеюсь. И фактическим основанием к материалу этой весьма важной для всех людей книги послужат живые свидетельства прошлого, о которых нам нельзя забывать. Они напишут о том, как эта болезнь поражает общество, как проявляет себя в ужасах и кромешной мгле ненависти друг к другу до того близких или же совсем незнакомых людей. Но также они напишут и о том, как приходит к больному организму осознание его действительного состояния, и о том, как болезненно проходит его выздоровление. А приходит оно медленно – путем осознания человеком истинного положения, размышления, отвлеченного от низменных чувств и горящих эмоций. И потому столь ценной оказывается в подобной ситуации роль критически мыслящей личности, если и не способной ускорить этот процесс, то призванной свидетельствовать о нем в будущем.
Впрочем, об этом гораздо лучше рассказал сам автор свидетельства, Стефан Цвейг. И несмотря на всю трагичность его судьбы и крушение его устремлений, мы слышим сейчас его голос, уберегающий каждого лично из нас от безумства общего помешательства и следования придуманным во мгновение «идеалам». А значит, его труд был отнюдь не напрасен.