Петрович

В год 70-летия Победы мне кажется очень важным вспомнить человека, с которым посчастливилось работать в нашем прекрасном ИТЭФе. «Посчастливилось» и «прекрасный» — это понятия не из того времени, гораздо позже стал я это понимать; беспечна молодость, всё хорошее кажется и естественным, и бесконечным.

3 ноября исполняется 100 лет со дня рождения Александра Петровича Пьянкова, летчика, героя, инженера; мы сидели с ним в одной комнате, работали, разговаривали, он вспоминал, я слушал — плохо слушал, не записывал, ругаю себя, не вернешь. Не буду пересказывать удивительную биографию этого человека, вспомню несколько эпизодов.

Он окончил летное училище за несколько лет до войны. Героя получил в 1939-м за Халхин-Гол. Петрович — я буду называть его так, это не фамильярность, так звали его в глаза и за глаза буквально все, так и продолжаем вспоминать его до сих пор — рассказывал про первые воздушные бои с японцами, как долго не могли сбить ни один самолет, своих теряли, боялись и как постепенно преодолевали себя. Ярче других мне запомнились два эпизода.

Был у них в эскадрилье летчик, старше Петровича по званию — капитан. Какой-то надлом случился с этим человеком. Боялся воздушного боя, боялся летать. Особисты собирались сдать его в трибунал, такое было время. Петрович уговорил командира дать капитану шанс, и после долгого разговора по душам полетели они вдвоем в разведку: Петрович впереди, капитан за ним. Увидел Петрович впереди японский самолет, качнул крыльями, полетел в бой. Дрались какое-то время, японец был сбит, но ведомого не было, пропал капитан. Петрович полетел дальше, провел разведку, вернулся. На аэродроме его ждала машина, забрали Петровича и повезли в особый отдел. Капитан прилетел раньше, написал заявление, что дрался с японцем, сбил его, а Петрович бросил его в бою. Выручило то, что капитан неверно назвал марку японского самолета. Послали наземную разведку — и не было больше этого капитана, и вспоминать боялись.

Другой эпизод связан со сражением между красными конниками Чойбалсана и одетыми в синие мундиры маньчжурскими кавалеристами. Петрович во главе тройки летал над полем сражения и никак не мог решиться на вмешательство, боялся своих поубивать. Однако решился, когда увидел, что на одном участке синие теснят и гонят уже красных. Самолеты вмешались, на каждой из плоскостей стояло по пулемету ШКАС, 600 выстрелов в минуту, если я верно запомнил. Бой кончился сразу, конники разбежались каждый в свою сторону; через 40 лет после этих событий на приеме в Улан-Баторе к Петровичу подошел один из уцелевших в том бою и рассказал, что такого ужаса он не испытывал за всю свою жизнь.

После событий на Халхин-Голе уже со звездой Героя старший лейтенант Пьянков работал инструктором в подмосковном аэроклубе в Кубинке. Следующий застрявший в моей памяти эпизод связан с Василием Сталиным, которого Петрович учил летать. Долго летал Василий с инструктором, но вот назначен день первого самостоятельного полета. С вечера проверен самолет, спрятан в ангар, выставлен часовой. С утра хмурится, не совсем плохая погода, но и не слишком хорошая. Лететь или нет? Начальника аэроклуба на месте нет — срочные дела в Москве; начальник учебной части, ответственный за полеты, и все прочие командиры отсутствуют, заболели, нет никого на месте. Петровичу надо решать: выпускать Василия в полет или нет. Позвонил в Москву — как быть, небо хмурится и ветер? «Решайте на месте». Подумал он и решил: сам сначала полетаю, потом Василия выпущу. Полетел, всё в норме, собрался садиться — шасси не выпускается; опыт, сумел приземлиться на песчаную косу и воду Москвы-реки. Выбрался из самолета — уже машина едет, забирают Петровича в Москву, следователи, допросы; его-то вернули в клуб, а вот из руководства он больше не видел никого, и вспоминать про этих людей не решались.

В 1941-м воевать начал на Украине. В первый раз сбили где-то в конце лета, дали под команду участок левого берега Днепра, не от немцев оборонять — не было их пока, дезертиров ловить; тех, кто без оружия переплывает реку, таких полагалось сдавать в особый отдел. Петрович как мог спасал этих людей, помогал добывать им оружие, отправлял по ночам обратно через Днепр искать свои винтовки, а иногда и документы; не нравилось ему в особый отдел солдат отправлять. В начале осени 1941-го снова сбили над степным Крымом, долго лечился по госпиталям, в боях больше не мог участвовать. В 1942-м лежал в госпитале на Кавказе. Запомнился рассказ летчика-штурмовика, воевавшего там: утром вылет на север против немцев, вечером — на юг, по аулам. Мне до сих пор жутко от этого воспоминания.

Петрович до конца войны работал инспектором авиации в Сибири, принимал и отправлял на фронт самолеты, потом окончил академию, командовал полком, дивизией, дважды представлялся к генеральскому званию, не получил, окончил службу полковником в 1960 году. Вот как это было.

Командовал он истребительной дивизией, которая базировалась на самом юге СССР, аэродромы были разбросаны вдоль южных границ среднеазиатских республик. Запомнилось: «На небе ад, а на земле — Кызыл-Арват». Пьянков был членом ЦК КП Таджикистана, 1 мая 1960 года стоял на трибуне в Душанбе среди прочих руководителей республики, приветствовал демонстрацию. Связист был, как всегда, рядом, вызывает — нарушение воздушной границы, два наших истребителя вышли на перехват. Машина, аэродром, самолет — и в воздухе уже сам комдив. Догнал нарушителя быстро, это был Пауэрс на тихоходном У-2, но сбить его не удавалось. Он рассказывал, что к моменту пересечения границы У-2 набрал около 18 км высоты, а потолок МИГа был 16 км, при попытке задрать нос для пуска ракеты МИГ проваливался на пару километров вниз, и снова, и снова. Пауэрс пролетел их зону, был сбит наземной ракетой над Уралом. Дивизию, которой Пьянков командовал, расформировали. Ему предложили должность в штабе авиации округа; отказался и пошел учиться на физфак МГУ — «физику любил». Полковник, герой, комдив сел за парту и начал новую жизнь.

Я застал Петровича в 1975 году, он занимал небольшую, но очень важную должность секретаря комиссии по распределению времени на протонном ускорителе ИТЭФ. Недавно была закончена реконструкция ускорителя, еще строились и налаживались пучки вторичных частиц для экспериментаторов — какое же это было живое время! Чуть не десяток групп физиков конкурировали за право попасть в ближайшее расписание ускорителя, у каждого были свои неотразимые аргументы про рождение мезонов и барионов, про инклюзивные сечения и тройные корреляции; вся доступная 10 ГэВам ядерная физика была разделена между фанатиками своего дела, каждый спешил первым, создавались уникальные установки, бегала молодежь, толпами ходили по коридорам, спорили-обсуждали, выбирали и решались.

Процессом распределения времени твердо и спокойно рулил Петрович. Только его авторитет удерживал от ссор в этом деликатном деле, где одному доставалось побольше удобного времени для работы, второму — поменьше, третий получал неудобное, а четвертый и пятый отодвигались на потом. Трудно сегодня поверить, что так бывает, что так было; вспоминая о том времени, я пытаюсь на фоне естественной ностальгии по молодости разглядеть нечто, что делало возможным испытывать такой массовый — не побоюсь слова — восторг от работы. Я могу это важное нечто сформулировать так. Мы были одной командой — старые и молодые физики, инженеры, техники, работники ускорителя, администрация института — и были уверены, что заняты не просто полезным, но и крайне важным делом, как будто бесконечно далекое государство заключило с нами контракт на изучение этих мезонов и барионов. Каждый из этой большой команды знал, что Институт существует для занятий наукой и всё тут подчинено этому. Боюсь, что молодые люди, пришедшие в науку сегодня, просто не смогут представить, что такое возможно.

Петрович знал и любил всех своих подопечных, за дело каждого переживал как за свое; во время работы ускорителя он обходил домики экспериментаторов, расспрашивал про работу, успехи и трудности; он умел быть в курсе всех проблем, и это очень помогало потом при распределении времени. Физику он любил наивно и бескорыстно, приближал нелинейные уравнения магнитной оптики длиннющими линейными — и решал их, щелкая своим арифмометром. В жизни он был прямым и наивным, строгим и добрым, читал Маркса, уже только в таком далеке надеясь найти истоки и правду; учил меня вязать рыболовецкие узлы и уговаривал вступить в партию: «Мы наведем там порядок»; ходил к школьникам рассказывать о войне, стеснялся и не надевал орденов, только в самом конце жизни попросил начальство перевести его из инженеров в старшие инженеры: «А то неловко в школе говорить». Летом 1988 года наш Петрович тихо умер у себя дома.

Я прохожу по коридору к нашей двери, возле которой когда-то было весело и многолюдно; пахнет сыростью и кошками, не выветрился до конца запах гари от пожара, погубившего ускоритель в начале 2012 года; пусто, гулко, неуютно, хочется уйти.

Когда думаю о войне и о Победе, когда вспоминаю свою молодость и радуюсь тому, что застал время, когда поработать можно было с удовольствием, одним из первых на память приходит мой старший товарищ, боевой летчик Александр Петрович Пьянков, сумевший утвердить себя и в мирной жизни. Я помню Вас, Петрович, и память эта очень дорога мне.

Владимир Русинов,
ст. науч. сотр. ИТЭФ

Фото с сайта http://dobryanka-city.ru/O_Dobranke/Uchrezhdenija_kultury/Istoriko-krajevedcheskij_muzej/pobediteli/