Déjà-vu

16 марта 2016 года пришло горькое известие о смерти математика и правозащитника Александра Сергеевича Есенина-Вольпина. Предлагаем вашему вниманию статью профессора факультета биомедицинской инженерии Бостонского университета Максима Франк-Каменецкого, написанную им в мае — октябре 2009 года.

Мне на работу позвонил Лёва Левитин: «Сегодня исполняется 85 лет Алику Вольпину. Мы решили устроить для него вечеринку, приходи, если сможешь. Собираемся после семи у Эвелины, в Брайтоне». Продиктовал адрес. «Хорошо, приду. Что будем дарить? Что принести?» — «Да ничего не надо, просто посидим, поговорим. Главное, что доставим радость старику. Не сидеть же ему дома одному в свой юбилей». Левитин, как и я, профессорствует в Бостонском университете (Би-Ю, как его все называют). А Александра Сергеевича Есенина-Вольпина представлять, я надеюсь, не требуется.

Говорят (и совершенно справедливо), что, чем меньшим количеством слов можно охарактеризовать то главное, что человек сделал в своей жизни, тем эта жизнь значительней. Так вот, мало про кого можно сказать короче, чем про Есенина-Вольпина: он основоположник правозащитного движения в СССР¹. Это ему принадлежит лозунг, обращенный к властям: «Уважайте свои собственные законы». Кроме того, он, конечно, сын Сергея Есенина и крупный математик-логик. В 1972 году он эмигрировал в США и уже много лет живет в Бостоне. Я с ним не очень знаком: видел много раз на разных местных тусовках, как-то он был на такой тусовке и у нас дома, вот, пожалуй, и всё. Но идею чествования патриарха правозащитного движения я не мог не поддержать.

Я позвонил Боннэр. «Ой, — сказала она, — я и не знала. Ты пойдешь? Давай я тебе проимейлью поздравление, а ты его зачитаешь». Люсю Боннэр хлебом не корми, дай ей повод написать стишок к дате. (Вообще-то она, как известно, Елена Георгиевна, и я к ней так и обращаюсь, но в семье и среди старых друзей она зовется Люсей.) Прислала по электронной почте поздравление:

«Дорогой Алик! Поздравляю и, вспоминая „дела давно минувших дней“, напоминаю тем, кто знал (и сообщаю тем, кто не знал), мое МО тех дней, которым я очень горжусь. Комитет прав человека я, соответственно его реальной активности, окрестила ВЧК („Вольпин, чай, кекс“):

85 — это восемь, еще пять
И тебе ль того не знать,
Что всего тринадцать будет —
Можно все опять начать!
Дюжина для чертиков
Начинай без прочерков!

12 мая 2009 Люся».

Я прихватил бутылку вина, отпечатал Люсино поздравление и поехал на вечеринку. За что я люблю Бостон, так это за то, что здесь всё близко. Ехать мне было минуты три. Я даже взвешивал идею пройтись пешком (кто знает, как там насчет парковки?), но, конечно, быстро отбросил эту дикую мысль: было уже 7:30. С парковкой проблем не оказалось.

Когда я появился в малюсенькой квартире Эвелины, приготовления там уже шли полным ходом. Было полное ощущение déjà-vu: я будто вдруг перенесся в Москву начала 1970-х. В крошечной гостиной расставляли столы и откуда-то взявшиеся стулья, рядом на кухне жарили блины и варили картошку. Я прошел во вторую комнату, где сидели гости и беседовали. Там, среди нескольких незнакомых мне людей, был юбиляр, Володя Альбрехт, которого я до того встречал, и хорошо мне знакомый Миша Шубин, очень крупный математик и профессор Университета Норсистерн, одного из восьми крупных университетов Бостона (наряду с Би-Ю, Гарвардом, Эм-Ай-Ти (Массачусетский технологический институт), Брандайсом, Тафтсом, Би-Си (Бостонский колледж) и Ю-Массом (Массачусетский университет)).

Чувство déjà-vu еще усилилось, после того как хозяйка дома заставила всех представиться друг другу. Ко мне обратился очень приятный пожилой господин, который оказался физиком. В ходе разговора он упомянул чем-то страшно знакомое сочетание: Лев Лазаревич Гольдин (как звонко звучат подчас еврейские имена-отчества-фамилии!). «Как же, — вспомнил я, — он преподавал мне общую физику на Физтехе! И он здесь, в Бостоне?» — «Да, он жил в Бостоне много лет, но недавно умер». — «Как жаль, что мы не встретились», — соврал я.

На самом деле мне и раньше приходилось слышать, что Лев Лазаревич живет в Бостоне. Но, пожалуй, я впервые услышал о его смерти. В эмиграции ты знакомишься с чертовой уймой новых людей, и русских², которых ты не знал в России, и нерусских (я их называю «иностранцами»). На поддержание отношений с этими новыми знакомыми, часть которых становится твоими друзьями, уходит масса времени и душевных сил. А ведь остаются еще старые друзья, как оставшиеся в России, так и оказавшиеся здесь, в Штатах, да и в Израиле (и в Мексике, и Бог знает где еще; впрочем, увы, старых друзей становится всё меньше…). Поэтому встречаться, а тем более разыскивать тех, кого когда-то знал, но с которыми не был близок, решительно нет никаких возможностей. Мой собеседник продолжал: «Здесь еще из старых преподавателей Физтеха есть Ерусалимский и Рашба». «О, Рашбу я когда-то хорошо знал», — поддакнул я уже вяловато.

Расселись за столом. Я сидел через даму от Вольпина. Даму звали Ирина Кристи, и она оказалась бывшей женой юбиляра. Сначала всё шло гладко, как и должно быть на юбилее. Жуя и выпивая, все говорили наперебой о чем попало. Произносили, хотя немного, тосты за основоположника правозащитного движения. Он читал свои стихи на разные темы, кстати, вполне уместные и не длинные.

Я зачитал Люсино поздравление. Но постепенно Ирина стала подливать дегтя. Вспомнили о знаменитом тексте Вольпина, содержащем инструкцию о том, как вести себя на допросах. «Не знаю, — заявила Ирина громко и уверенно, — по-моему, эта инструкция никому помочь не могла. Он же так далек от реальной жизни, что его абстрактные построения не касаются реальных людей. Его инструкция предназначена для таких, как он сам: бесчувственных, никого не любящих роботов, готовых за абстрактную схему пожертвовать кем угодно. А у реальных людей есть родители, дети, жены, возлюбленные. Они не готовы приносить их в жертву ради каких-то принципов. Для таких людей его инструкции бесполезны». Кто-то возразил: «Я знаю людей, которые воспользовались Аликовой инструкцией, и не без пользы». «И потом, — воскликнула Ирина, — он же никогда не говорит неправду! И призывает всех к тому же. Так разве можно выжить там?»

Реплика вызвала живой интерес у хозяйки дома. «Александр Сергеевич, это правда? Неужели Вы никогда в жизни не лгали?» — «Этого не может быть! — воскликнул кто-то из гостей, — как же ты сдавал в университете экзамены по марксизму?» — «Это интересная история, — оживился юбиляр, — нет, я был как все года до 1957-го. И вот что произошло. Я пришел на Главпочтамт отправить какое-то письмо, и девушка в окошке сказала мне явную неправду. Я возмутился: как же можно так явно лгать? А она мне и говорит: а Вы сами всегда говорите только правду? И я не нашел что ответить. И с тех пор я решил никогда не лгать, чтобы в следующий раз ответить: да, я НИКОГДА не лгу». «Вот-вот, — сказала Ирина ехидно, — он действительно никогда нарочно не врет. Но это вовсе не значит, что ему можно верить: он всё время врет нечаянно — память подводит».

Постепенно гости, до этого принимавшие участие в общем разговоре, умолкли и стали наблюдать за спектаклем, разыгрывавшимся Кристи и Вольпиным при участии Альбрехта. Местами спектакль был забавный, местами не очень. Действие напоминало знаменитый когда-то фильм японского режиссера Куросавы «Расёмон». В том фильме одни и те же события воспроизводились с точки зрения разных героев, и, хотя фактура была неизменной, события в их изложении приобретали совершенно разный смысл. Так и здесь Вольпин предавался воспоминаниям о своей московской жизни, об обысках, о том, как они расписались с Ириной накануне его отъезда, о самом отъезде. А Ирина говорила на всё: «Вот видите, он не врет нарочно, но всё было совершенно не так». И начинала излагать свою версию тех же событий.

Она была агрессивна, он — совершенно спокоен. Иногда он миролюбиво соглашался: «Да, может быть, ты и права, ты была со мной в милиции в тот день». Особого накала агрессивность Ирины достигла, когда они стали вспоминать о первой демонстрации на Пушкинской площади в 1965 году (эти демонстрации еще одна историческая заслуга юбиляра). «Ты подошел и на глазах у всех поцеловал мне руку! Поэтому меня и задержали. Ты сам потом говорил, что это был поцелуй Иуды». Наблюдая за перепалкой, я наклонился к Саше Грибанову и прошептал: «С диктофоном надо было прийти». «Я предпочитаю индивидуальные встречи», — шепнул в ответ Грибанов. Он историк, занимается правозащитным движением в СССР.

Постепенно фонтан воспоминаний иссяк. Подали чай. Гости оживились, начали опять разговаривать друг с другом. Стало ясно, что спектакль окончен. Я воспользовался тем, что Грибанов и тот физик с женой потянулись к выходу, и присоединился к ним. Мне захотелось назад, в теперешнюю американскую жизнь, без допросов и обысков.

¹ Пожалуй, еще короче сказал лишь Джим Уотсон сам о себе: «Я открыл структуру ДНК».

² В Америке всех русскоговорящих называют русскими независимо от их этнической принадлежности. Различие между «русский» и «российский», такое значимое в современной российской действительности, начисто исчезает при переводе на английский: и то и другое переводится как Russian. В результате в русскоязычной среде в Америке мы называем русскими всех, для кого русский язык является родным.