В. Д. Мац родился 10 августа 1927 года в Минске. Трудовую деятельность начал в Сибири начальником поисковых и геологосъемочных партий Иркутского геоуправления. С 1959 года он главный геолог геологосъемочной экспедиции ИГУ. С 1962 года работал научным сотрудником Института земной коры РАН и Лимнологического института, преподавателем Иркутского госуниверситета и Иркутского государственного технического университета. В 1964 году защитил кандидатскую диссертацию по геологии, а в 1987-м — докторскую диссертацию на тему «Кайнозой Байкальской впадины». Соросовский профессор с 1994 года. Заслуженный деятель науки Российской Федерации (1999). Виктор Давыдович обосновал расчленение протерозоя западной окраины Байкальских горных областей на три структурно-вещественных комплекса, разработал их внутреннюю стратификацию, палеогеографию, палеотектонику. Впервые на территории СССР он открыл рифейские фосфориты. В последние годы проживает в г. Кармиэль (Израиль). Участвовал в создании двухтомного учебника «Байкаловедение» (Новосибирск, 2013).
По материалам irkipedia.ru и whoiswho.irkutsk.ru
Мне было 14 лет, когда началась война, и без малого 18, когда она закончилась.
Я хорошо помню все военные годы. Главными ощущениями были голод и холод. Ну с голодом всё понятно — 400 г хлеба и какой-никакой приварок, главным компонентом которого были картофельные очистки. Но на продовольственную карточку полагалось, если мне не изменяет память, 1200 г круп, 400 г масла, что-то на литер А, Б. На них время от времени «выбрасывали» то одно, то другое.
Ходячий анекдот того времени. На литер А «выбросили» яйца. Многочасовая очередь, волнуясь — хватит ли на мою долю? — выстроилась в кассу. Наконец очередь дошла, гражданин подает карточки кассиру, она говорит: «Гражданин, у вас яйца вырезаны, как же жена утром проверяла?» — «Были на месте». — «Ах, простите, они загнулись». Кассир «пробивает», счастливый гражданин отходит от кассы, получает у продавца вожделенные яйца — такое бывает чуть ли не раз в году…
Добывать всё это доставалось мне — взрослые на работе, младшие еще малы, — для чего надо было выстаивать огромные очереди. На это уходила большая часть каждого дня, и более отвратительного занятия не придумать. Голодными были не только военные годы, но и послевоенные, особенно 1947 год, и лишь с 1949 года, когда был окончен университет и мы приехали в Иркутск, голод окончился. Но как писала в своих воспоминаниях Людмила Гурченко, детство которой пришлось на голодные военные годы, особое отношение к еде сохранилось на всю жизнь.
Не менее памятен холод. Мы эвакуировались в Пермь, тогдашний город Молотов. Зимы жестокие — доходило до минус 50 градусов, а одежки было: солдатская шинель, на голове буденновка, а на ногах — ботинки на резиновом ходу. Пока добежишь утром до школы — ног уже не чувствуешь. В те годы я отморозил всё что можно: ноги, руки, уши, нос. Вообще, деревянная Пермь (тогда Молотов), где лишь на одной улице стояли каменные дома, деревянные тротуары, где из плохо прибитой доски вырывался водно-грязевый вулкан, — производила удручающее впечатление. Только тогда я понял, как дорог мне Киев, как люблю я его. Каждую ночь мне снились улицы, сады, парки…
Но всё же нам было 15–16 лет, и были в тогдашней жизни и светлые моменты. В Перми была прекрасная публичная библиотека, читальным залом которой можно было свободно пользоваться. Демонстрировался первый цветной фильм «Багдадский вор» с восточным базаром, полным всякой снеди, — представляете, каково было это смотреть голодным пацанам! Он шел круглосуточно в двух кинотеатрах, а лента была одна, так что части фильма носили посыльные из одного в другой. Впервые у меня была любимая девушка, Лена, с которой мы бегали в клуб на танцы под баян. Но наши отношения не дошли дальше сладких поцелуев. В Перми был Ленинградский оперный, и мы просмотрели весь репертуар знаменитого театра. На новогоднем вечере в техникуме работала «почта», и я получил множество записочек разного лестного содержания.
Когда 7 ноября 1943 года Киев был освобожден советскими войсками, мы сразу засобирались домой и вскоре приехали в родной город. Не могу передать чувство, охватившее меня, когда мы вышли на привокзальную площадь. Знаете утесовскую песню про одессита Мишку? Нечто подобное испытал и я, попав наконец в Киев.
После сплошных развалин Харькова Киев показался вполне благополучным — почти ничего не было разрушено. Но это лишь пока не попал на Крещатик. А там оба «берега» были сплошь уничтожены, собственно Крещатик, — он был весь в руинах. Сохранилось лишь несколько зданий: универмаг на углу Ленина и Крещатика, квартал между Думской площадью и Дворцом пионеров. Над всем сладковатый трупный запах. Посредине улицы проложена трамвайная линия для вывоза развалин.
Город производил странное впечатление. Везде сохранялись следы немецкого присутствия. Рекламные тумбы сплошь «украшены» плакатами — на черном фоне белым прорисован стилизованный «еврейский профиль» и соответствующие тексты, разоблачающие «жидовское засилье». Временами по улицам с гиканьем проносилась бричка со стоящим и размахивающим вожжами казаком.
Зимы в те годы в Киеве были на редкость холодными. Я жил с приятелем в комнатке, печку в которой за всю зиму ни разу не удавалось вытопить: дров у нас не было, а когда мы однажды намеревались утащить доски с забора вокруг разбомбленного дома, то, пока мы собирались, это сделали до нас.
Не оставлял и голод. Помню, иду в институт на лекции, по дороге зашел в магазин и отоварил хлебную карточку. Пока дошел до института, «исщипал» все 400 г. Отсидел первую пару, голодному учеба не идет на ум. Пошел домой, в счет следующего дня взял вперед еще дневную норму — пока дошел до дома, «исщипал» и ее. А в конце месяца сидишь несколько дней вообще без хлеба. Но даже когда по какому-то случаю перепадало наесться так, что больше не влезало, чувство голода оставалось. Эту тему можно продолжать без конца, но я хотел рассказать о другом, о первом и последнем днях войны. Они живы в моей памяти.
22 июня 1941 года. В Киеве ранним утром объявлено: «Город находится на действительном угрожаемом положении». Тогда часты были учебные воздушные тревоги, но это объявление — нечто другое. Во дворе, как обычно, утром появились молочницы с пригородных селений. Они рассказывают, что их поезд бомбили. Хотя сам Киев 22 июня не бомбили. По этому
случаю сразу же были подняты цены. Но на нас — мальчишек со двора — всё это не произвело впечатления, и мы отправились, как и было задумано с вечера, в ботанический сад за цветущей тогда белой акацией. Наломав по охапке цветов, перелезли через забор и увидели на улице под громкоговорителем толпу. Подошли и мы и услыхали выступление В. М. Молотова о нападении на СССР немецких войск и начале войны.
На следующий день, забравшись на крышу нашего дома, смотрели, как бомбили завод «Большевик» (если правильно помню название завода), над ним подымался столб дыма. В магазинах исчез хлеб, вместо него почему-то продавали лаваш. Радио транслировало «победную» музыку, привычные дикторы куда-то исчезли, и всякие объявления произносил какой-то совершенно безграмотный голос с жутким акцентом. Город засыпан пеплом и обрывками сожженных бумаг, — видно, какие-то учреждения жгли архивы.
В Киев прибежали беженцы с западных районов Украины, присоединенных в 1939 году. Их большой лагерь располагался на розарии у входа в Ботанический сад. Они рассказывали всякие жуткие случаи о нападениях местных жителей на пришельцев с советской стороны. Наверняка нынешние раздоры Востока и Запада Украины своими корнями уходят еще во времена захвата СССР Западной Украины.
Немецкая армия стремительно продвигалась вглубь страны. Уже через несколько дней встал вопрос об эвакуации. Первоначально мы собирались уходить из Киева пешком с обозом Мединститута — сестра тогда была студенткой этого института. Предполагалось, что будет организован обоз с подводами, на которых можно будет везти вещи, а люди пойдут пешком. В расчете на такой путь собрали рюкзачки, положили в них лаваш и какой-то минимум носильных вещей. Были наивны до глупости: брать ли с собой хороший костюм отца? (Отец к тому времени
уже был за решеткой, где и пробыл 20 лет.) Решили не брать, ведь «в дороге помнется». Куда поедем, когда приедем — всё это в полной неизвестности. На наше счастье появился какой-то знакомый родителей, а тогда оставалась только мама, отец еще в 1938 году был репрессирован как англо-японский шпион (меня всегда поражало это сочетание — где Англия, а где Япония?).
Этот знакомый был железнодорожником в каких-то больших чинах, и он сумел посадить нас в поезд. И 3 июля мы уехали из Киева в Харьков, считая, что дальше некуда. Но, пробыв в Харькове несколько недель, когда немцы уже захватили Киев, поняли, что и здесь не отсидеться, и поехали в Пермь, где жила старшая сестра мамы, тетя Роза. Там и прошли годы эвакуации. А к 7 ноября 1943 года, как я уже написал выше, Киев был освобожден, и в конце этого же года мы с мамой вернулись из эвакуации. Так что для нас эвакуация прошла более или менее благополучно.
Но в Киеве нас никто и ничто не ждали — наша квартира занята, имущество разграблено. Работы для мамы нет. Как заявили ей в каком-то органе: «Нам в Киеве евреи не нужны», — и отправили ее в Черновцы, а я остался в Киеве и поступил в Архитектурно-строительный институт. Окончив первый курс, осенью перебрался в Черновцы, где и закончил в 1949 году геологический факультет университета.
Не знаю судеб мальчишек с нашего двора, но об одном из них мне рассказали. Мой сверстник учился в ремесленном училище. Они ушли из Киева таким же обозом, как собирались и мы. Но немецкая армия обогнала их обоз, они оказались в тылу и разбежались кто куда. Наш, естественно, пришел в Киев, и так как он не знал, что родители эвакуировались, то пришел в наш двор. Его увидал дворник и показал немцу, говоря: «Оце жиденя», — и мальчишку тут же во дворе и расстреляли.
На этом я закончу рассказ о первом дне. Хотя он ушел далеко за «первый день», но вся цепочка событий естественно выстроилась в моей памяти.
Последний день. Его я встретил также в Киеве. Еще за несколько дней до официального объявления об окончании войны ходили слухи о капитуляции немцев. Те, у кого были радиоприемники и кто понимал иностранную речь, говорили о подписании Акта о безоговорочной капитуляции. Со дня на день и мы ожидали сообщения от Советского информбюро. И вот наступила ночь с 8 на 9 мая. В четыре утра в нашу комнату ворвалась соседка, распахнула окно и крикнула во весь голос: «Ура! Победа!» Мы тут же поднялись и отправились в общежитие университета, находившееся около верхней станции фуникулера, на краю Владимирской горки, той самой, где стоит памятник князю Владимиру, крестившему Русь.
В общежитии уже никто не спал, началось общее веселье — играла музыка, кто-то танцевал, кто-то прикладывался к бутылке, — в общем, шумное веселье, все счастливы. К рассвету немного угомонились. Я вышел в парк. Тишина, цветущие яблони, благолепие, и вдруг громовой голос Левитана: «От Советского информбюро. Фашистская Германия подписала Акт о безоговорочной капитуляции. Великая Отечественная война окончена. Победа!» Я не помню точно его слова, но смысл был такой, и звучание его голоса в полной тишине предрассветного парка, цветущие яблони и ощущение счастья — всё это помнится до сего времени.
А потом был День Победы! Толпы горожан на улицах, в приднепровских парках — восстановление Крещатика тогда еще не было закончено, и горожане толпами ходили где придется. Помню, что был немного во хмелю, танцевал на огромной пивной бочке, братались с каждым встречным!
Так прошел этот знаменательный день.
Первое послевоенное празднество на Крещатике было 3 сентября того же года, в день победы над Японией и окончания Второй мировой войны. Тогда восстановленный Крещатик — только собственно проезжая часть, а развалины на обращенных к ней склонах оставались еще долгое время — был уставлен подмостками с оркестрами, вдоль всей улицы стояли прожектора, и весь город был на Крещатике! Карнавал!!!
Так помнятся мне эти знаменательные дни — День первый и День последний, и голод и холод от первого до последнего, и несмотря ни на что счастливые годы юности!
Из интервью с докт. геол.-мин. наук Раисой Лобацкой (2013).
— О ком Вы вспоминаете с благодарностью, кем этот человек был в Вашей жизни?
— В моей жизни таких людей было много, некоторые и до сих пор присутствуют в ней. Когда я училась в университете на геологическом факультете, у нас был преподаватель Виктор Давыдович Мац. Он был старше нас, студентов, на двадцать лет, был умен, образован, благороден, очень красив. Все девчонки были в него влюблены. Как-то мы поехали на практику в Прибайкалье. И там я его «покорила». Не красотой и станом, конечно, а совершенно случайно прорвавшейся эрудицией! Ничем другим его покорить было нельзя. Только ум был для него высшим критерием оценки человека. Мы шли по учебному маршруту, и он начал задавать вопросы, чтобы на практике услышать от нас то, что мы изучали в теории. Все завороженно смотрели на груды камней, молчали, и что-то более или менее вразумительное пролепетать смогла только я. Потом он задал еще вопрос и еще, и опять только у меня хватило смелости на ответ.
Видимо, он про себя сделал выводы и, когда через две недели уезжал в экспедицию в Саяны, взял с собой четверых парней и меня. Мы тогда очень сильно подружились и дружим до сих пор. Сейчас ему 85 лет, он живет в Израиле. А тогда, во времена моей молодости, в 1980 году, когда я уже защитила кандидатскую диссертацию, он пригласил меня работать на кафедру в Иркутский политехнический институт (сейчас технический университет). Именно он оказал на меня огромное влияние в профессиональном и человеческом плане. Красивый, эрудированный и глубокий человек, большая личность» (http://baikvesti.ru/).