«Реформа была необходима, но не такая»

Этот номер ТрВ-Наука посвящен обсуждению промежуточных итогов реформы РАН, начавшейся три года назад. В анализе текущей ситуации в сфере науки приняли участие несколько членов Клуба 1 июля. Публикуем интервью с одним из самых активных его членов, чл.-кор. РАН, директором Института географии РАН, докт. геогр. наук Ольгой Соломиной. Беседовала Наталия Демина.

— В июле исполнилось три года Клубу 1 июля, три года реформе РАН. Видите ли Вы какие-то позитивные итоги реформы? В чем негативные итоги?

— За три года многим стало ясно, что в сфере организации науки в России действительно надо было что-то делать — и чтобы преодолеть растущее отставание российской науки во многих областях знаний, и чтобы в институты пришла молодежь, и чтобы преодолеть разрыв между наукой и высшим образованием, и чтобы более справедливо и рационально распределять ресурсы. К сожалению, те перемены, которые произошли, эти задачи ни в какой степени не решили.

Положительных итогов «реформы» немного. Пожалуй, могу назвать только создание нового научного фонда (РНФ). Ну и образование Клуба 1 июля, Комиссии по контролю за реформой и Общества научных работников, хотя, конечно, это некоторый побочный эффект «реформы», явно не предусмотренный ее инициаторами. В целом же пока только увеличивается энтропия — усиливается бюрократизация, нарастает управленческий хаос. Перспектив структурных улучшений пока не видно, скорее наоборот. Эти три года показали, что ни новое ФАНО, ни старая Академия наук эффективно управлять этим сложным организмом пока не могут — ни по отдельности, ни при помощи «двух ключей».

Надеюсь, что люди, которые затевали «реформу», понимали, что делают, однако научное сообщество в ее разработке и обсуждении не участвовало. Прежде чем проводить в жизнь такие коренные изменения, хорошо было бы продумать и обсудить с субъектами эксперимента — учеными — его цели, возможные последствия, провести опыты «на мышах», в ограниченном секторе. Туманные объяснения, что реформа осуществляется для «повышения эффективности», звучали как-то неубедительно, и до сих пор неясно, что под этим разуметь.

— А то, что многие молодые люди стали директорами, руководителями институтов, что произошла такая вынужденная мобильность, когда ушли пожилые люди, а молодые пришли на их место, Вам кажется позитивным шагом?

— Трудно сказать. Тут всегда надо подходить индивидуально. Конечно, есть и очень компетентные пожилые люди, открытые новому и имеющие преимущество опыта, есть и яркие молодые. В целом, мне кажется, важен принцип сменяемости руководителей и возможность для молодых стать руководителями, прежде всего потому, что сама наука очень быстро меняется. У нас в институте четыре новых молодых завлаба, и мне очень нравится, как они работают и как это меняет атмосферу в институте. Это тот возраст и та стадия в их карьере, когда они заинтересованы в переменах. Люди, которые много лет на одном месте, наоборот, стараются удержаться и сохранить статус кво, это психологически объяснимо, но не всегда на пользу делу.

— Задам прямой вопрос: без этой реформы Вы не смогли бы стать директором института?

— Не знаю. Думаю, что мне бы никогда не пришло это в голову. Думаю, что нет.

— Какие первые удачи, какие первые разочарования на этом посту? Вы не жалеете, что стали директором?

— Администрирование — совершенно не близкий мне тип деятельности, и я к нему вряд ли когда-нибудь полностью адаптируюсь. Однако сейчас поздно об этом говорить. К тому же выбор был небольшой: деятельных людей моего поколения в нашей науке мало, очень «разреженный» слой, тут пришлось мириться с тем, что есть, — и мне с новой ролью, и многим сотрудникам института, которым мое назначение не нравится.

Конечно, у меня началась совсем другая жизнь, и, откровенно говоря, она для меня менее привлекательна. Совсем нет свободного времени — ни на научную работу, ни на помощь аспирантам, ни просто почитать. Из того, что осталось от прежней жизни, — семинар по вторникам да вот экспедиция на Кавказ, куда мы отправляемся на две недели.

В основном всё остальное время поглощает работа с бумагами и хозяйственные проблемы. Хозяйство разваленное, денег на него взять неоткуда. Дома старые, требуют капитального ремонта. Новая система отчетности, множество разных проверок — финансовых, административных, пожарных… Людей активных мало, поэтому они ужасно перегружены и научной, и административной работой, а получают, как правило, маленькие деньги, такие же, как и те, кто не очень загружен.

Это меня очень тревожит, я не понимаю, как с этим бороться. Уволить никого нельзя — и потому, что нужно соблюдать Трудовой кодекс, и потому, что жаль людей: после увольнения они ведь окажутся практически «на улице», с минимальной пенсией. Тут довольно много и морально-этических, и чисто практических проблем.

Все ругают переход на контрактную систему, а я думаю, что без этого не обойтись, потому что мы находимся в каком-то ступоре: с одной стороны, надо что-то менять, а с другой, инструментов для этого у нас нет. В сложных ситуациях я часто просто не понимаю, к кому мне обратиться. Вот, например, в РФФИ ввели новую форму договора, в котором написано, что у грантодержателя и института не возникает производственных отношений. Наш бухгалтер говорит, и справедливо: а как мы будем платить деньги человеку, с которым у нас таких отношений нет? Обращались к юристам — они дают противоречивые советы. Ну и «куда крестьянину податься»? Мне бы хотелось, чтобы в таких спорных случаях юристы ФАНО давали нам однозначные инструкции.

У академических институтов очень много всяких хозяйственных проблем, и все они на совести директора, при том что на решение этих проблем у нас часто просто нет средств. Научные сотрудники даже не догадываются, сколько у нас разных обязательных расходов: налоги на землю и имущество, бухгалтерские программы, которые стоят невероятных денег, что-то пожарникам, каждый месяц — за дезинсекцию, за вывоз мусора, за очистку снега с крыши, за радиоточки, потому что по ним может быть передан сигнал тревоги, за какие-то специальные программы для взаимодействия с ВАК, за создание сайтов журналов для включения их в международные базы данных, за doi на каждую статью и т.д. А еще требуются средства на разные виды лицензирования, аккредитации, аттестации рабочих мест и пр. У меня есть серьезное беспокойство, что денег на оплату всех этих затрат — в основном не имеющих прямого отношения к деятельности научного учреждения — у нас в какой-то момент может не хватить. Что тогда делать — ума не приложу. Доходы у нас маленькие, а крыша течет…

— А Вы можете оценить количество бумаг, которое поступает за месяц на стол директора?

— Много документов поступает из ФАНО, но много и из Академии: то требуются планы до 2017 года, то до 2020-го, то до 2035-го, то «Актуальные направления», то «Карта науки», то новый план аспирантских занятий. Какие из них важные, а какие нет — не понятно. Вот сейчас с ужасом жду, что выйдет указ о расчете трудозатрат. Ведь это — полная профанация. Большинство бумаг написано псевдоюридическим новоязом, сквозь который невозможно прорваться, не выйдя из себя. Множество их потом имеет свойство кануть в Лету, но они могут потом и всплыть неожиданно в виде «запросов». В целом есть ощущение очень агрессивной среды и поэтому — ежедневная готовность к какой-нибудь неприятности. Каждая мелочь в отдельности, может, и преодолима и опасности не представляет, но всё вместе создает довольно напряженную атмосферу.

— Вы имеете в виду бюрократическую среду? Чиновников или кого-то еще?

— Тотальную бюрократизацию — в целом в нашем обществе, и в науке в частности. Приведу один пример. Помните, в качестве объяснения, зачем нужна реформа, нам говорили, что Академия, мол, не занимается своей собственностью, а ФАНО избавит ученых от этих забот? Наш институт занимает два небольших старых здания в Старомонетном переулке. Прежде мы знать не знали, федеральная ли это собственность, московская или еще какая-то. Эти вопросы решались на уровне Академии. А теперь оказывается, что собственность это московская и, чтобы снизить налог, надо ее переоформить. А в адрес одного из домов вкралась ошибка — написано не «27», а «27а». Полгода ищем документы, подтверждающие, что это одно и то же. И это только одно из множества подобных дел, и, по-моему, это совсем не дело администрации академического института.

— А это даст возможность не платить налог?

— Ну, не то чтобы не платить, это даст возможность платить не московский, а федеральный налог, а он меньше. Или вот еще казус: один наш дом стоит на федеральной земле, а сам дом московский, земля наша, а дом мы арендуем! Мне почему-то кажется, что раньше директор думать не думал и знать не знал, откуда он будет брать деньги на налог и в чьей собственности у него дома. А сейчас…

— Может, воспользоваться обещаниями Ливанова 2013 года и передать решение всех этих проблем в ФАНО, чтобы оно этим занималось?

— Мы с ними в контакте, и надо сказать, что они очень любезны и готовы помочь, но говорят, что им нужны все бумаги, тогда они начнут суд. Но и бумаги подготовить ох как непросто…

— А само ФАНО полностью этой проблемой не хочет заниматься?

— Нет, оно этим заниматься не будет: у ФАНО в подчинении больше тысячи институтов, им это, конечно, не под силу.

— Правильно ли я понимаю, что Вас как директора могут в любой момент уволить?

— Надеюсь, что да! (Смеется.) Говорю «надеюсь», потому что понимаю, что нынешние проблемы — «это только присказка, сказка впереди». Большие структурные изменения нас пока не затронули, деньги сократили, но ненамного, выполнения майских указов требуют, конечно, а за невыполнение в тюрьму пока не сажают, только премии директора лишают, говорят. То есть, похоже, серьезные испытания всё еще впереди.

— А есть кем заменить, если уволят?

— Нас было двое кандидатов на выборах директора. Мой коллега очень достойный человек и прекрасный ученый — доктор географических наук Владимир Александрович Колосов. Он сейчас зам. директора нашего института и кафедрой в МГУ заведует. Не сомневаюсь, что он может быть отличным директором. У меня был перевес всего в семь голосов.

— А Вас уже утвердили во всех инстанциях?

— Думаю, что да, я уже больше полугода работаю.

— Я сейчас была свидетелем общего собрания в ИНИОН. Сотрудники института возмущались: там за полгода сняли уже второго директора. Причем последнего сняли с последней стадии выборов и не сказали, почему сняли. После того как оба кандидата прошли все согласования в Президиуме РАН. Якобы всё решил звонок первого зама Администрации Президента В. Володина главе ФАНО М. Котюкову.

— Да, бывает и такое… Я была страшно удивлена, что меня утвердили — и в Академии, и в ФАНО, и на уровне президентского совета (кажется, это такая процедура, точно не знаю).

— Вы оценивали ситуацию в науке как научный сотрудник, теперь видите ее как директор. На что все-таки направлена эта реформа, проглядывается ли ее генеральная линия?

— Мне кажется, что целью разработчиков этой реформы — если всё же полагать, что была и позитивная, а не только деструктивная цель, — была попытка в одночасье перевести нашу науку на «западные рельсы». Увы, ехать к этой цели нам приходится по «российским дорогам», и получается это довольно кособоко. Видимо, хотелось одним прыжком перепрыгнуть из одной системы в другую. Конечно, ничего не получилось. И таким способом получиться не могло. Сначала надо было понять, что реально происходит в институтах, что мешает работать, какие стимулы можно использовать, чтобы поддержать наиболее перспективные направления, но не загубить и те, которые кажутся сегодня неперспективными, но могут стать такими завтра, как не разрушить ветшающую ткань советской науки, которая фактически до сих пор составляет основу нашей науки. Надо было провести оценку институтов и отдельных лабораторий, а после этого уже решать, что делать.

С моей точки зрения, правильная дорога была через укрепление фондов, в частности РФФИ и РГНФ. Надо было увеличивать размеры грантов, совершенствовать научную экспертизу и усиливать ее прозрачность, следить за ротацией кадров. Фонды поддерживают индивидуальную, частную инициативу, и мне кажется это очень важным.

Ход через административный ресурс, усиление вертикали, бюрократизацию, сокращение академических свобод, напротив, мне представляется тупиковым. Создаваемые сейчас гиганты, включающие несколько разнородных институтов под руководством единой администрации, отнюдь не превратятся в centers of excellence. В основном это «картонные» нежизнеспособные образования, и, вероятно, большинство из них развалится при первой возможности.

В западных стандартах, которые сейчас широко внедряются в нашу науку, в частности, в наукометрии, по-моему, есть и плюсы и минусы. Я знаю, что многие мои коллеги не одобряют «наукометрии» как мерила эффективности научной работы. Мне кажется, тут нужен дифференцированный подход. Например, в нашем институте есть свои «физики и лирики». Работы в области социальной и экономической географии труднее оценить на основе наукометрии, а для работ по климатологии, гидрологии, геохимии и других направлений физической географии наукометрия, по-моему, полезна. А у картографов основной продукт часто не статья, а карта. И это тоже требует особого подхода.

Помимо собственно написания статей в академических институтах есть и другие виды деятельности, которые считаются второстепенными, но отнимают время и силы. Например, наш институт издает пять журналов. Я посчитала — у нас около 50 научных сотрудников прямо или косвенно заняты в этом процессе. А всего в институте около 350 человек. Это означает, что довольно большая часть сотрудников в институте занимается, помимо собственно научных исследований, издательской, «околонаучной» работой.

В отличие от западных журналов, где статья после рецензирования запускается в производство и всю ответственность за нее несет автор, мы доводим статьи «до кондиции» в редакциях. Это значит, что каждую статью надо отредактировать, поставить нужные запятые, часто и поменять стиль — как это делалось в XIX и XX веке. Сейчас журнальная индустрия устроена по-другому.

— А эти журналы имеют ли смысл?

— Я об этом тоже всё время думаю. Мне кажется, что лучшие русскоязычные журналы должны сохраниться, это нужно и для поддержания научной среды в России, и для обсуждения наших специфических проблем, которые, может быть, не очень интересны на международном уровне, и еще — для сохранения русского научного языка. Мы можем потерять наш научный язык, если перестанем писать научные тексты на русском языке.

Журналы, которые у нас в институте издаются, — это старые академические «Известия Академии наук. Серия географическая», «Геоморфология», «Лед и снег» и новые: Regional Research of Russia (RRR); вместе с МГУ мы являемся учредителями журнала Geography, Environment, Sustainability. Еще довольно много периодических изданий, например «Вопросы географии». На фоне многих других изданий в этой области, я думаю, что это неплохой продукт.

Но есть проблема: по нашему договору с издательством мы не можем в Интернете вывешивать полнотекстовые версии, это может делать только издательство, причем пользователи должны платить за каждую статью. Понятно, что россияне статьи не покупают, даже за небольшую плату. Мы стараемся, чтобы хотя бы расширенные «абстракты» по-английски и по-русски были в Сети в открытом доступе. А русскоязычной сети полнотекстовых научных статей практически нет, и это, по-моему, плохо.

— Какие-то задачи Вас сейчас вдохновляют?

— О, я могу показать! (Показывает рукопись.) Видимо, это моя последняя большая статья — подготовка такой статьи требует нескольких лет полноценной работы. В прошлом году мы опубликовали большой обзор про колебания ледников Земли в голоцене (т. е. за последние примерно 12 тыс. лет), а эти гранки — статья, где более подробно рассматриваются изменения оледенения за 2 тыс. лет. Статья появится в хорошем журнале — Quaternary Science Reviews. Хотя, как я понимаю, бонуса от учредителя за это не будет: наш учредитель, как известно, от директора больше никаких научных успехов не ждет. Но это и не важно. Моя референтная группа — специалисты в этой области со всего мира, от них я и жду реакции.

— Я недавно была на Президиуме Академии наук, там рассматривался в «Разном» вопрос о договорах между физическими институтами и Курчатовским институтом. Главным вопросом там стояло обсуждение проблем климата. Меня удивило, что многие академики были против идеи антропогенного влияния на климат. И только академик Нигматулин встал и сказал, что в его Институте океанологии научные сотрудники разделяют и ту и другую точки зрения, но более молодые коллеги, читающие английские источники, считают, что потепление есть и оно вызвано человеком.

— Потепление на Земле за последние 150 лет примерно на 0,7-0,8 градуса зафиксировано инструментальными наблюдениями. Главный вопрос, который дискутируется, касается природы этого потепления, т.е. вызвано ли оно естественными или антропогенными причинами. В нашем отделении наук о Земле РАН большинство академиков — геологи. Они мыслят геологическими масштабами, и им трудно допустить, что человек может стать новой «геологической силой» или что какие-то крупные изменения климата могут произойти за столетие. Хотя такие резкие изменения бывали и раньше — например, на рубеже ледниковой и межледниковой эпохи было такое похолодание, когда за несколько десятилетий температура изменилась на несколько градусов.

Эта проблема очень сложная, и за комментариями лучше обратиться к специалистам-климатологам. Я не климатолог, но работала в двух выпусках отчета IPCC — Межправительственной комиссии экспертов по изменению климата — и могу себе представить всю ее сложность.

Моя область исследования — горные ледники. В последние 100 лет они во всем мире отступают и скорости их отступания увеличиваются. Теплые периоды бывали, естественно, и раньше, например во времена Римского оптимума, 2000 лет назад, когда в Альпах ледники, видимо, были меньше современных. Во время малого ледникового периода, с XIII по XIX век, ледники, наоборот, увеличивались в размерах. Не исключено, конечно, что мы являемся свидетелями изменений в рамках какого-то естественного цикла, но современное сокращение размеров ледников происходит очень быстро и имеет глобальный масштаб. Это — яркое доказательство того, что с климатом сейчас происходит что-то необычное.

К сожалению, в России до сих пор нет скоординированной научной программы по изменениям климата — и это удивительно, потому что проблема явно далека от разрешения и выходит за рамки сугубо академических интересов. Эту проблему изучают и у нас в институте, и в Институте физики атмосферы, и в Институте океанологии, в Вычислительном центре РАН, в Росгидромете, в университетах и еще во многих академических институтах, но в целом координация усилий довольно слабая и только на уровне личных связей.

— Сейчас Вы отправляетесь в экспедицию — куда?

— Едем на Западный Кавказ, будем бурить там озерные осадки, чтобы посмотреть как раз, как менялись размеры ледников и климат за последние несколько тысяч лет в этом районе.

— Спасибо большое!