Забыть Бодрийяра

В 2016 году исполняется 15 лет с трагедии 11 сентября. С тех пор терроризм изменился и предстал, с одной стороны, квазигосударством, а с другой — терактами одиночек, присягающих ему на верность. Это явление активно обсуждают СМИ, государственные мужи и академическое сообщество. В связи с этим переиздание под одной обложкой двух работ Жана Бодрийяра (1929–2007) «Дух терроризма» и «Войны в Заливе не было» представляется не случайным. Нам как будто говорят: перечитайте классика, посмотрите, как он парадоксально поставил вопрос, высказал провокационное суждение, мудро что-то там предсказал. Однако есть такие тексты, которые принято считать аналитическими, но которые куда больше сообщают нам о своем авторе, чем о своем предмете, и чаще плохого, чем хорошего. Перечитывать их мучительно. «Дух терроризма» — из их числа.

Если попытаться представить себе того или иного философа в окружении, которое бы соответствовало эйдосу его мысли, то Бодрийяра мы бы могли обнаружить сидящим на тахте в темной комнате перед включенным телевизором, с пяткой на колене и пультом в руке. С ленивой враждебностью он переключает каналы и после каждого щелчка бормочет, что «по ящику все врут». Однако в процессе чтения «Духа терроризма» перед читателем с некоторой вероятностью может возникнуть совсем другой образ: образ человека, который приветствует насилие, занимает его сторону и проповедует смерть, причем делает это вполне сознательно. Такого Бодрийяра впервые увидели в 2001 году первые критики этой его работы, но с тех пор прошло много времени, почти всё забылось, а множество популярных сегодня публичных интеллектуалов так или иначе поддержали его основной тезис. Поскольку читатели, комментаторы и авторы предисловий к его работам — это довольно часто потрясающие конформисты, принимающие его заявления о собственном «гуманизме» за чистую монету, перед нами стоит задача разобраться, в чем же этот гуманизм состоит и какой из двух этих образов ближе к реальности.

По мысли философа, терроризм — это соразмерный насильственный ответ на насилие либеральной демократии, то есть насилие безопасности, контроля и симулякра, причем ответ, обрушившийся как бы изнутри нее самой как необходимое следствие, а не человеческий произвол. Приблизительно то же самое сказали Деррида, Вирильо и Жижек, и в этом нет еще ничего особенно оригинального. Однако люто ненавидящий Америку Бодрийяр не только не скрывает своей радости по поводу произошедшего, но и безапелляционно заявляет, что всё человечество разделяет ее с ним. Так, он пишет: «священный союз против терроризма, моральное осуждение соразмерны необычайному ликованию, заключенному в созерцании разрушения этого глобального всемогущества», «нельзя не мечтать об уничтожении всякого всемогущества, ставшего до такой степени гегемонистским», — и заключение, пришпиливающее читателя, как булавка бабочку для коллекции: «они это сделали, но мы этого хотели». Бодрийяр не убеждает нас в том, что любой западный человек спит и видит падение башен-близнецов, — он просто знает это, поскольку сам так чувствует. Однако тезис этот говорит что-то лишь о самом авторе: да, он этого хотел еще с 1976 года, когда якобы сам это падение предсказал, но почему мы должны разделить с ним радость — неизвестно.

Однако насилие терроризма всё же по сути своей отличается от насилия Системы, поскольку является реальным, осмысленным, жертвенным, в терминологии автора — символическим, а не симулированным: «Мобилизованное насилие системы обращается против нее самой, потому что террористические акты — это одновременно и зеркало собственного запредельного насилия системы, и модель символического насилия, которое в ней запрещено, это единственный вид насилия, который система не может осуществить, — насилие своей собственной смерти». В других своих работах Бодрийяр часто писал, что человек не может уже даже как следует умереть — умереть раз и навсегда, окончательно, исчезнуть вполне. Даже сама смерть в порядке симулякров стала пародией на саму себя, рассеянием, разделением, копированием: память протезируется «Гуглем», личность — аккаунтом в «Фейсбуке», лицо и голос — картинкой в «Скайпе» и т. д. Человек поэтому предстает как совокупность информации, бесконечно делится, копируется и не может вполне умереть, поскольку слишком много его самого остается после прекращения жизни мозга. Невозможность полностью умереть для каждого отдельного человека сопрягается при этом и со стремлением изгнать смерть в целом из жизни общества — меньше терять убитыми на войне и сбитыми в автокатастрофах, как можно дольше растягивать старость, изымать страдание из самого процесса умирания — здесь к месту вспомнить и критику Хаксли в его антиутопии «Дивный новый мир». Однако именно абсолютная, осмысленная, выстраданная смерть тела для Бодрийяра представляет собой ценность; вместе с терактом она является в систему как бы извне ее самой, из какого-то иного, параллельного измерения.

Чтобы разобраться в том, что такое это символическое, которое прорывает завесу гиперреального и являет нам реальную смерть, огонь и насилие, следует вернуться на двадцать пять лет назад и обратиться к работе «Символический обмен и смерть» (1976) — первому заметному тексту философа. В ней он, ссылаясь на Жоржа Батая (1897–1962), различает современный иллюзорный мир симулякров и первобытный истинный мир ценностей: из первого смерть изгнана, во втором она находится в гармонии с жизнью, так что здесь даже нет жизни и смерти или живых и мертвых, а есть жизнесмерть и живомертвые. Сам Батай, в поздний период своего творчества называвший эти два мира профанным и сакральным, полагал, что этот второй представляет собой природу в ее единстве и тотальном насилии, поскольку галактики в ней несутся вдаль, лев пожирает антилопу и всё живое умирает. Изгнанный из своего животного состояния, человек может вернуться в него путем принесения в жертву своей человечности, то есть своего эго, своей субъектности. Итак, именно из сферы этого сакрального, насильственного и жертвенного безумия и явились к нам, согласно Бодрийяру, террористы, и это явление он приветствует. Однако Батай, при всей своей одержимости насилием, войной и жертвами, ограничивал ее только воображаемым прошлым и своей собственной смертью, резко осуждая всё то, современником чему ему довелось стать, и в первую очередь Вторую мировую. В последовавших за «Духом терроризма» комментариях на эту же тему Бодрийяр возвращается и к идее господства (или суверенности), прошедшей долгий путь интерпретации от Гегеля через Кожева к Батаю: по отношению к нам террористы выступают в качестве гегелевских господ, поскольку готовы рисковать ценностью собственной жизни. Никакого другого смысла, помимо этого жертвенного, у терроризма нет, но поэтому-то он и может разрушить систему.

Удивляться такому отношению Бодрийяра к терроризму, однако, не стоит. Это вовсе не coming out, всё давно уже было известно, просто либо не замечалось, либо фильтровалось. Так, в конце «Симулякров и симуляции» (1981) есть такой пассаж: «…это не решает насущной необходимости нанести вполне определенное поражение системе. Это может сделать лишь терроризм. <…> Если быть террористом — это означает переносить, вплоть до границы непереносимости гегемонистской системы, эту радикальную черту насмешки и насилия, тогда я террорист и нигилист теории, как иные террористы и нигилисты с оружием в руках». Единственное, что вызывает недовольство автора, — это невозможность такого терроризма, который ему бы хотелось видеть, потому что «в этой системе даже смерть поражает своим отсутствием. Вспомните крупные теракты последних лет: смерть аннулирована индифферентностью, и в этом терроризм является невольным соучастником системы <…> Для смерти — ни ритуальной, ни насильственной — уже не осталось сцены <…> где она могла бы проявить себя, сыграть свою роль». Как видим, за двадцать лет ничего не изменилось: он жаждал жертвенной смерти еще в 1981 году, и в 2001-м такая смерть была найдена и снискала его одобрение. Кажется, что после этого уже не нужны никакие слова: это не оригинальная мысль, не провокативный тезис, да и мы не ошиблись: он просто открытым текстом поддерживает разрушение, насилие и убийство, потому что видит в них «меньшее зло» или даже не зло вовсе, потому что нет ни добра, ни зла. Бумага с его подписью у нас на руках, но что с этим делать теперь — непонятно. Для начала, вероятно, следует перестать считать «Дух терроризма» «анализом» «проблемы» терроризма: это то же самое, что считать сочинения Ганса Гюнте-ра «анализом» «проблемы» расы. Добавим, что, хотя Бодрийяр и пишет везде об изгнании смерти в современном мире, он сам же вполне изгоняет ее из своего собственного дискурса: он не только не говорит ничего о трех тысячах жертв 11 сентября, но и само слово «смерть» в его употреблении какое-то пластмассовое: в его текстах нет места боли, крови, удушью, рвоте, искалеченным телам, травмам, уродствам или чему бы то ни было в этом роде, что в текстах того же Батая постоянно обращает на себя внимание и возвращает к корпоральному измерению человеческого бытия.

Взгляд Бодрийяра на терроризм в общем контексте его философии, однако, вовсе не является аномалией: он действительно поддерживает любое насилие в той мере, в какой оно противостоит «системе». В одной из сносок в «Симулякрах и симуляции» он как бы походя реабилитирует фашизм. Оригинал здесь опять-таки красноречивее любых комментариев: «Сам фашизм, тайна его появления и его коллективной энергии, ни одна интерпретация которого не является удачной <…> может интерпретироваться теперь как „иррациональная“ эскалация мифических и политических референтов, безумная интенсификация коллективных ценностей (крови, расы, нации и т. д.), повторная инъекция смерти, „политической эстетики смерти“, которая происходит в момент, когда на Западе уже сильно дает о себе знать процесс разочарования в ценности и коллективных ценностях, рациональной секуляризации и одномеризации всего бытия, операционализации всей общественной и индивидуальной жизни. И опять-таки всё годится, чтобы избежать этой катастрофы ценности, этой нейтрализации и умиротворения жизни. Фашизм является сопротивлением <…> чему-то еще более худшему».

Критикуя скрытое системное насилие западной либеральной демократии, влиятельные французские интеллектуалы XX века бесчисленное множество раз впадали в другую крайность, оправдывая прямое, революционное, освободительное и так далее насилие и поддерживая консервативные, милитаристские и репрессивные режимы. Хорошо известен поворот Сартра к Советскому Союзу и его поддержка революций на Кубе и в Камбодже; однажды он заявил даже, что убить европейца — это значит убить одним камнем двух птиц: уничтожить угнетателя и освободить угнетенного. Фуко с энтузиазмом встретил исламскую революцию в Иране 1979 года и несколько лет говорил по ее поводу совершенно безумные вещи вроде того, что в ее результате будет достигнута подлинная свобода, равенство, братство и прочее. Когда начались массовые казни, он примолк, но от слов своих так никогда и не отказался. Едва ли не все свободолюбивые «шестидесятники» были рьяными маоистами и всячески поддерживали «культурную революцию».

И это только во Франции: за скобками остается «Манифест 93-х» в поддержку германского милитаризма, апологии насильственных режимов, войн и насилия со стороны Шелера, Юнга, Хайдеггера, Гамсуна, Юнгера, Шмитта, Чорана, Элиаде и десятков других влиятельных интеллектуалов. Бодрийяр замыкает эту печальную процессию, но стоит при этом в некотором отдалении от всех прочих. «Дух терроризма» был написан им через тридцать лет после того, как последние более или менее простительные иллюзии должны были окончательно развеяться. Этого, как мы видели, не произошло. Ореол святости, окружающий иных мыслителей, делает их практически неуязвимыми для любой критики или тем более переоценки. Все и всегда знали о ректорских выступлениях Хайдеггера 1933–1934 годов, но пришлось дождаться публикации «Черных тетрадей», чтобы хотя бы чуточку поцарапать пуленепробиваемый барьер его величия и едва ли не силой вытрясти из академической общественности гипотезу, что он нацист. Оправдания фашизма, насилия и терроризма, очевидно, недостаточно, чтобы начать переоценку Бодрийяра; еще при его жизни это не удалось Сьюзен Зонтаг, которая прекрасно знала, что он из себя представляет, и которую он в начале 1990-х обвинил в агрессивном распространении нового мирового порядка за оказание помощи боснийцам после геноцида. Бодрийяр, к сожалению, уже въелся в язык массового читателя, который жалуется на телепропаганду, американское вранье и вообще на засилье симулякров, — хотя само это слово не описывает реальность, а определяет наше к ней отношение и в этом смысле ее создает. Остается лишь надежда на то, что со временем отомрет и исчезнет сам этот язык, как отмирает и шелушится кожа.

Алексей Зыгмонт,
аспирант Школы философии факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ
Фото из «Википедии»