Академия благих надежд

Публикуемые исторические изыскания автора ряда книг по истории науки Игоря Дмитриева показались редакции ТрВ-Наука весьма актуальными. Правило «двух ключей», противостояние внутренней и внешней бюрократий, ситуация с финансированием науки всегда были острыми проблемами для отечественной Академии наук.

Игорь Сергеевич Дмитриев — докт. хим. наук, профессор, историк науки, директор Музея-архива Д. И. Менделеева Санкт-Петербургского государственного университета, профессор кафедры философии науки и техники Института философии СПбГУ.

«Рай для ученых»

В мае 1727 года двадцатилетний выпускник Базельского университета Леонард Эйлер прибыл в Петербург, куда его, по ходатайству Николая и Даниила Бернулли, пригласили на должность адъюнкта по физиологии. Эйлер привез с собою напутственное письмо известного немецкого натурфилософа Христиана Вольфа, в котором было сказано, что молодой человек сделал правильный выбор, решив отправиться в «рай для ученых (Paradies der Gelehrten)». (У самого Вольфа, замечу, хватило ума остаться в Германии, хотя в Петербурге ему обещали жалованье в четыре раза большее.)

Были ли у иностранных ученых резоны считать молодую, основанную 28 января (8 февраля) 1724 года указом Петра I Петербургскую академию наук «раем для ученых»? В целом — да, были.

1. Хотя те без малого 25 тыс. руб., которые Пётр I выделил на Академию, составляли мизерную часть расходов госбюджета (0,27%) и преодоление научной отсталости России было для казны поначалу делом отнюдь не разорительным, указанная сумма позволяла платить академикам гарантированное жалованье в интервале от 500 до 1800 руб. в год, а «також на квартиру, дрова и свечи».

Много это или мало? В таблицах 1 и 2 представлены оклады других категорий госслужащих и цены на основные продукты питания. Из таблицы 2 видно, что, к примеру, при жалованье в 500 руб. в год академик Иоганн Христиан Буксбаум мог в месяц купить (или — или): 2528 кг ржаной муки, 853 кг говядины, 569 кг свинины или ветчины, от 1706 до 3413 кг сельди, 64,8 кг сахара, 45,5 кг кофе.

Однако жалованье часто выдавалось с задержками, иногда длительными. Кроме того, жизнь дорожала, ученые обзаводились семьями, и спустя двадцать лет после основания петербургского храма науки его служители жаловались в Сенат: «…Сначала определено было оным (профессорам) давать сверх жалованья квартиру, дрова и свечи готовые, а ныне только два профессора… оное получают… А прочим… на квартиру, дрова и свечи дается по 60 руб. в год, которыми деньгами исправиться никак не можно». В Регламенте 1747 года была утверждена новая сумма на содержание Академии, более чем вдвое превосходившая прежнюю, — 53 298 руб. Это, в общем-то, эфемерное увеличение академического бюджета так «ободрило» М. В. Ломоносова, похоже и впрямь решившего, что отныне «Почувствуют и камни силу Тобой (ода обращена к Елизавете Петровне. — И. Д.) восставленных наук», что он воспел щедрость «дщери Петровой» в восторженных стихах:

О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.

Да, да — эти знаменитые строчки про российских Платонов и Невтонов были рождены именно бюджетными радостями Михаила Васильевича (ну и, конечно, тем, что Академии был дарован наконец-то Регламент, составленный его злейшими врагами из Канцелярии — они же эффективные менеджеры Академии — и, как деликатно заметил Пётр Петрович Пекарский, ставший «поводом… тому, что Академия не особенно процветала, когда он [Регламент] действовал» (а действовал Регламент 1747 года свыше 55 лет).

Что еще могло привлечь иностранного ученого в России, кроме возможности заработать на полторы тонны селедки?

2. Ученые были свободны в выборе темы и в своих научных предпочтениях. К примеру, ньютонианские симпатии Жозефа-Никола Делиля заметно усложняли ему жизнь в научном мире Парижа, который был по преимуществу картезианским. В Петербурге же такой проблемы не было. Более того, Делиль участвовал в постройке и оборудовании академической обсерватории, которая была отдана в его полное распоряжение.

Однако не следует забывать, что свобода научных изысканий в Петербургской академии наук была связана, во-первых, с отсутствием в России устоявшихся научных традиций, а во-вторых, с полным равнодушием властей к науке, особенно фундаментальной. То была свобода пустыни.

Кроме того, научная, как и всякая иная свобода была относительной, она ограничивалась требованиями, во-первых, заниматься преимущественно практически значимыми исследованиями (как спустя два века скажет академик Павел Иванович Вальден: «Не материя сама по себе, а материя, встречаемая в России, составляла главную задачу исследования»); во-вторых, преподавать, писать учебники и составлять «системы» наук; и, в-третьих, удовлетворять потребности и интересы Двора (которые также рассматривались как дело государственной важности).

Скажем, первым поручением Академии был приказ (от 10 августа 1725 года) освидетельствовать умершую львицу из дворцового зверинца. Можно рассматривать этот факт как курьез, можно — как симптом. Но я бы не драматизировал ситуацию: а к кому еще должно было обращаться любознательное российское правительство в подобных случаях? Есть государственная Академия наук, покойная львица, надо полагать, тоже была на госпайке, вот пусть государственные ученые мужи и изучат труп государственной львицы.

Замечу, что во Франции, когда надо было убедиться в безопасности новых белил и румян для нежной кожи аристократок, правительство обращалось в Парижскую (государственную!) академию наук. А куда ж еще?! Леонарду Эйлеру пришлось заниматься проблемой подъема большого колокола на колокольню Кремля. А еще ему приходилось проводить экспертизы для кораблестроителей и артиллеристов, составлять учебные руководства и даже проектировать пожарные насосы. Более того, от него как-то потребовали составить гороскопы. Зачастую вопрос требовал вполне элементарных знаний и никакой необходимости привлекать к его решению ученых масштаба Л. Эйлера не было. Но такова традиция, которая существует до сих пор.

Важно и то, что академическая свобода была не только ограниченной, но и избирательной. Так, например, первое научное сочинение Алексея Протасьевича Протасова (1724–1796), воспитанника Академической гимназии и университета и впоследствии первого русского анатома-академика (1771), «Физиологическое упражнение о прохождении крови через легкие, особенно через мельчайшие их сосуды» (1750), было приказано уничтожить как противоречащее мнению Германа Бургаве, авторитетнейшего ученого того времени.

Другой случай: 2 марта 1728 года Ж.-Н. Делиль произнес речь, посвященную гелиоцентрической теории Николая Коперника. Перевод этого доклада с французского был подготовлен Степаном Коров(ь)иным. Однако глава академической Канцелярии Иван Данилович Шумахер несколько раз обращался к президенту Академии Лаврентию Блюментросту с предложением получить разрешение на печатание русского перевода у Синода, ибо «это такой предмет, который подлежит рассмотрению Синода. Если он даст разрешение на это, то в таком случае будут спокойны насчет других философских предметов, о которых появятся рассуждения со временем». О мнении же членов Синода гадать не приходится — там идеи польского астронома были объявлены «кознями врага рода человеческого и сатанинским варварством». Речь не напечатали.

И последний пример. Он касается подготовки к публикации монографии акад. Герхарда Фридриха Миллера «История Сибири». По мнению академической Канцелярии (май 1749 года), «лучше и безопаснее было, чтоб летописцы и жалованные грамоты особливо напечатав, показав их наперед в надлежащем месте для опробации, ибо оные дела такие, о которых рассуждать должны господа министры или Правительствующий Сенат». То есть главным арбитром исторического исследования должно выступать правительство, а не специалисты. В свою очередь М. В. Ломоносов резко выговорил Миллеру за то, что тот назвал разбойником Ермака: «О сем предмете, — поучал Ломоносов, — должно писать осторожно и помянутому Ермаку в рассуждении завоевания Сибири разбойничества не приписывать» и «буде оные рассуждения, которые об его делах с нескольким похулением написаны, не могут быть переменены, лучше их все выключить». Таким образом, главное для Ломоносова — чтобы Отечеству «похуления» не было.

3. В Петербургской академии наук иностранцев привлекала так же хорошая библиотека и научные коллекции, которые постоянно пополнялись.

4. Немалую роль в решении отправиться в Россию играла возможность издавать свои научные сочинения и получать зарубежную научную литературу. Академия печатала научные работы, хотя и с запозданием. Причем академическая типография была лучшей русской типографией XVIII века. Кроме того, академическая переписка, которая велась учеными, также оплачивалась казной (а почтовые расходы в России тогда были немалыми: 8–10 копеек за версту прогона, а то и дороже, т. е. письмо до Парижа стоило более 250 руб.).

5. Наконец, штату Академии было обеспечено «анклавное» существование, они были по возможности изолированы от неповторимого колорита российских реалий. «Дом академический, — гласил указ императора, — домашними потребами удостачить… кормить [академиков] в том же доме, дабы, ходя в трактиры и другие мелкие домы, с непотребными обращаючись, не обучились их непотребных обычаев, и в других забавах времени не теряли бездельно, понеже суть образцы такие: которые в отечестве своем добронравны, бывши (т. е. общаясь. — И. Д.) с роскошниками и пьяницами, в бездельничестве пропали и государственного убытку больше, нежели прибыли, учинили». Власти старались защитить нравственное здоровье и трудоспособность академиков от соблазнов большого города, т.е. обеспечить их эффективную работу.

Казалось бы, ситуация в Академии сложилась более или менее приемлемая, а поначалу так вообще превосходная: Россия вступила на путь догоняющей модернизации, т. е. модернизации, догоняющей вчерашний день инокультурного лидера.

Абшид из рая

И тем не менее ученые уезжали, прося «абшид» (нем. Abschied — отставка, увольнение) в отечество свое. Причем уезжали самые талантливые: Даниил Бернулли, Якоб Герман, Леонард Эйлер, Жозеф-Никола Делиль, Иоганн Георг Гмелин и др. Почему они покидали «рай для ученых», «виденья райские с усмешкой провожая» (М. Цветаева)?

Выбранная Петром модель Академии (а другую он выбрать не мог, не отказавшись от идеи в кратчайшие сроки «построить водяную мельницу, не подведя к ней канала») не могла обеспечить устойчивое функционирование научного учреждения именно как научного (а тем более научно-образовательного). И в этом проявилась не только и даже не столько специфика петровской Академии, сколько характернейшая черта российской государственности — зависимость происходящего в стране не от институтов, а от личностей. А здесь всё очень шатко, ибо

Из ряда многих поколений
Выходит кто-нибудь вперед.
Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за свой уход.

(Б. Пастернак)

Конечно, Екатерина I старалась в меру сил и кругозора поддерживать начинания покойного супруга, но… 17 мая 1727 года она скончалась.

Говоря о причинах отъезда ученых, я бы выделил три, представляющихся мне главными:

1. Всевластие вне- и внутриакадемической бюрократии и бюрократическое хамство. За краткостью настоящей статьи приведу лишь совет И. Д. Шумахера Л. Блюментросту: «Если не держать постоянно палец перед их глазами, то и они (молодые профессора и адъюнкты. — И. Д.) расшалятся».

2. Финансовые проблемы (в первую очередь перебои с выплатой жалованья).

3. Отсутствие социального статуса (чина), что сильно осложняло жизнь ученых, ибо те, кто оказывался вне иерархии рангов, «яко от последних человек вменяются быть». Вот характерный пример. Адъюнкт (будущий академик) Василий Фёдорович Зуев (1754–1794), будучи в 1781 году в научной экспедиции по поручению Академии, как-то отказался заплатить владельцу «почтовой гоньбы» секунд-майору Мордвинову незаконно требуемые им двойные прогоны и пожаловался губернатору (дело было в Харькове). Губернатор же заявил Зуеву: «Майор есть штаб-офицер, дворянин, здешний помещик, а ты кто?» — и отправил выпускника Лейденского и Страсбургского университетов на сутки под арест.

Protected space

Здесь уместно поставить два вопроса.

— С помощью каких рычагов и методов бюрократия контролировала работу Академии?

— Как, используя какие рычаги и методы, ученые формировали их коллективное и индивидуальное protected space (R. Whitley), т. е. создавали, в меру своих возможностей, условия, позволяющие им реализовывать свои замыслы — особенно долгосрочные венчурные проекты — по своему усмотрению, свободно распоряжаясь наличными ресурсами без давления или в условиях ослабленного давления со стороны контролирующих науку государственных структур и академического или иного сообщества?

Необходимость создания такого «пространства» была особенно настоятельной по двум причинам. Во-первых, академики в лице И. Д. Шумахера (1690–1761) имели дело не просто с неким чиновником-бюрократом, но с по-своему гениальным бюрократом — умным, трезвомыслящим, наделенным прекрасным бюрократическим чутьем (с элементами государственного мышления), неплохим психологом. Во-вторых, после смерти Екатерины I Двор в январе 1728 года переехал в Москву, вместе с деньгами для Академии и ее президентом Л. Блюментростом (1692–1755), поскольку тот был лейб-медиком.

Уезжая, Блюментрост передал управление «храмом науки» Шумахеру, которому предписывалось брать себе в помощь каждые четыре месяца одного из академиков. Разумеется, реакция последних была резко отрицательной. Швейцарец Я. Герман (1678–1733), к примеру, заявил, что ему «не пристало, в его преклонные годы, состоять в помощниках у человека неравного с ним звания». Его поддержали и другие академики. Шумахер воспринял это с удовлетворением, поскольку подобная позиция была ему только на руку, ведь она делала его полновластным хозяином Академии.

Тем самым ослабление влияния внешней (внеакадемической) бюрократии компенсировалось усилением влияния бюрократии внутренней, т. е. Канцелярии, которую академик Иоганн Альбрехт Корф (1697–1766) назвал «ярмом для Академии». И в противостоянии «Конференция (профессорское Собрание) — Канцелярия» верх неизменно одерживала, разумеется, последняя. Таким образом, уже в конце 1720-х годов стало ясно: идея «двух ключей» в управлении Академией провалилась, ибо это была чистая утопия, весьма опасная для развития науки.

Две табели

Какие же ресурсы (возвращаюсь к сформулированным выше двум вопросам) использовали противоборствующие стороны? Для компактности изложения представлю их перечень в виде таблицы 3, некоторые пункты которой вкратце прокомментирую.

Прежде всего проиллюстрирую пункт 1 (правая часть табл. 3) конкретным примером. К началу 1746 года отношения между учеными и бюрократией резко обострились. Дело дошло до того, что ученые мужи учинили «продерзость», избрав почетным членом Академии… Вольтера. Умный Шумахер всё понял и оценил правильно: академики «думали присвоить себе всю власть». Обстановка накалилась до предела. Ученые готовы были скорее покинуть Россию, чем подчиниться Канцелярии.

И Сенат пошел на уступки. Сенатским указом от 6 марта 1746 года управление Академией передавалось в руки ученых. Шумахер был в смятении. Он ждал худшего. И оно случилось: Сенат своим указом от 7 апреля 1746 года определил, что отныне все академические служащие должны были получать жалованье — страшно подумать! — в Статс-конторе. Это означало, что Канцелярия лишалась главного инструмента власти — финансов! Это конец! Крах!

Но… «рука Всевышнего Отечество спасла»! К маю 1746 года власти прислали нового президента. Им стал граф Кирилл Григорьевич Разумовский, которому месяц назад стукнуло 18. Самое время начать управлять Академией. Власть Шумахера и Канцелярии была восстановлена, ученому же люду было заявлено, что у них одно желание: «стараться всегда о прибавке своего жалованья, получать разными происками ранги великие и ничего не делать под тем прикрытием, что науки не терпят принуждения, но любят свободу». Главным лентяем и нахлебником был объявлен Делиль.

Эта и другие истории борьбы между Канцелярией и Конференцией показали, кроме всего прочего, что «бунтарский» путь неэффективен. Более того, всякий раз, когда власть переходила в руки ученых (например, Ломоносова) или людей близких к ним (например, начальника «механической экспедиции» Андрея Константиновича Нартова), ситуация становилась совсем тяжкой. Так, в марте 1757 года Ломоносов был назначен членом Канцелярии. Получив возможность служить в Академии «камнем во главе угла», «Пиндар российский» требовал себе всё больше власти. Как высказался А. С. Пушкин, «в Академии… не смели при нем пикнуть». Увы, и в Ломоносове, и в Нартове сидел «свой Шумахер», превосходящий в произволе оригинал.

Что касается пункта 2 табл. 3, то речь здесь идет о противостоянии двух «табелей о рангах»: формального, петровского, которым руководствовались чиновники, и неформального, который наличествовал в головах ученых и который определял их ранг по талантам и научным заслугам. И в этой неформальной «табели» И. Д. Шумахер занимал самое низкое место, ибо, как выразился Ломоносов, Иван Данилович был «в науках скуден».

И наконец, следует кратко прокомментировать вторую часть пункта 4 (правая часть табл. 3): игру на патриотизме. В череде дворцовых переворотов переворот 25 ноября 1741 года был не совсем обычным, поскольку носил откровенно антинемецкий, патриотический характер. В общественном сознании воцарение Елизаветы связывалось с возвращением к петровским традициям.

Подъем русского национального самосознания в Академии начался с того, что француз Делиль написал в Сенат «доношение» на немца Шумахера (от 29 января 1742 года), сообщая, что «российский народ… не мало претерпел для того, что профессора власти не имеют Академиею по намерению Петра Великого управлять, притом же не старались русских обучать и произвесть в науках…». А другой противник Шумахера, переводчик Иван Семёнович Горлицкий, пошел дальше всех. Он написал, что Шумахер не только петровские установления касательно Академии «испроверг и тщался злоумышленно науки искоренить», но и «супостатам Отечества Российского, Немцам, все Академические тайны собщал».

В борьбе с бюрократией — прием сильный! Ведь бюрократия (любая, но российская, в силу специфики исторического развития, особенно), как правило, сочетает два качества: полную некомпетентность в том, чем она управляет, с напористой казуистической изобретательностью. В силу первого обстоятельства, а также по причине отсутствия собственной институциональной традиции многие бюрократические новации в России (естественно, в далеком прошлом) имели иноземный генезис, а потому наилучшим способом борьбы с бюрократическим идиотизмом часто оказывался казенный патриотизм, столь же напористый и к тому же вечно неудовлетворенный.

Разные ученые, выстраивая свое личное protected space, выбирали разные способы (ресурсы) в противодействии бюрократии. Сравним, для примера, выбор трех академиков, сыгравших в истории российской науки важную роль: Л. Эйлера, Ж.-Н. Делиля и М. В. Ломоносова. Для этого условно оценим каждый из приведенных в правой части таблицы 3 пунктов в 1 балл. Тогда, по моим подсчетам, Эйлер, использовавший в основном ресурсы (2), 3, (5), 6 (круглые скобки указывают, что ресурс был использован частично, что условно оценивается в 0,5 балла), набирает 3 балла, Делиль (1, (2), (3), (4), (5) и (6)) — 3,5 и Ломоносов (1, 2, 3, 4, (5), 6) — 5,5 балла.

Таким образом, наши победили! Protected space (а попросту — «благородная упрямка») нашего «первого университета» оказалось самым обширным. Можно радоваться. Вот только в научном отношении эти трое ученых располагаются в прямо противоположном порядке.

Игорь Дмитриев