Модернизация Витте — Столыпина: развенчание мифов

В начале XX века Российская империя встала на путь модернизации и роста уровня жизни. Такие концепты, как «обнищание народных масс», «малоземелье», «голодный экспорт», «непомерные платежи», «провал аграрной реформы», при ближайшем рассмотрении оказываются либо фикциями, либо некорректными упрощениями. Этот вывод историк Михаил Давыдов сделал на основе анализа огромного статистического материала. Ольга Орлова в передаче «Гамбургский счет» на Общественном телевидении России поговорила с ученым о том, как возникли экономические мифы о последних десятилетиях Российской империи и каковы были наиболее вероятные причины революции 1917 года.

Михаил Давыдов родился в 1954 году в городе Полтава. В 1981 году окончил исторический факультет МГУ имени Ломоносова. В 1986 году защитил кандидатскую диссертацию по теме «Монополия и конкуренция в сахарной промышленности России начала XX века». В 2004 году защитил докторскую диссертацию по теме «Рынок и рыночные связи России в конце XIX — начале XX веков». С 1988 по 2011 год преподавал в РГГУ. С 2012 года — профессор Высшей школы экономики. Автор более 80 научных публикаций, в том числе четырех монографий. Член Вольного исторического общества.

— Я держу в руках Вашу новую монографию «20 лет до Великой войны. Российская модернизация Витте — Столыпина». И совершенно неожиданно эпиграф к такому научному труду — из Фазиля Искандера: «У нас в стране наука настолько политизирована, что люди как-то забывают, что истина и сама по себе интересна».

— Да, я очень люблю эту фразу. Это «Сандро из Чегема». Искандер — один из мудрейших людей, которые жили в нашей стране в конце XX — начале XXI века. И один из моих любимейших писателей. Мысль очень точная, поскольку более ста лет наше гуманитарное знание во многом развивается, к сожалению, таким образом, что истина не всегда интересна.

— И сейчас очень часто события начала XX века в России используются для иллюстрации современной политики. Из Вашей книги видно, что на самом деле этот период недостаточно хорошо был изучен. У Вас в предисловии есть удивительная фраза: судя по тем процессам и по тому, как развивалась модернизация в России, все-таки революция, грубо говоря, произошла не от желудка, а от головы.

— Конечно.

— Это абсолютно неожиданная мысль. Потому что мы привыкли, что революции происходят от желудка. Так этому нас учили и марксистские историки прежде, но и сейчас современные политологи. Но все-таки сначала поговорим про желудок…

— Россия в этот период стала одной из наиболее динамично развивавшихся стран в мире, а по темпам промышленного развития, как показал американский историк Пол Грегори, и его расчеты подтвердил отечественный историк Леонид Бородкин, среднегодовой прирост промышленной продукции и производительности труда не имел себе равных в мире (подчеркиваю, в мире!) и составлял 6,65%. Конечно, основные успехи были достигнуты в промышленности. Но вместе с тем развивалось и сельское хозяйство, еще в 1890-е годы, до столыпинской реформы, начавшее стихийную интенсификацию, которая, естественно, шла параллельно с некоторыми кризисными явлениями (не во всем сельском хозяйстве, а в ряде губерний).

Столыпинская реформа в ряде отраслей народного хозяйства дала эффект уже в самые первые годы. Это легко доказывается анализом железнодорожной статистики и целого ряда других статистических показателей. Идет модификация торгово-промышленного законодательства, вводится золотое обращение, активно привлекается иностранный капитал, что решило проблему финансирования индустриализации. Сталин решил эту проблему коллективизацией, то есть угробив 10 млн наших соотечественников, как он рассказывал Черчиллю.

Совокупность источников ясно говорит о росте народного благосостояния в конце XIX — начале XX века.

Моя книга — попытка оспорить традиционный негативистский взгляд на пореформенное развитие Российской империи и показать, что привычный тезис о том, что революция 1917 года — следствие обнищания народа, неверен. Причем показать в двух аспектах — фактологическом и герменевтическом. Нужно понимать, что до революции термины «голод», «произвол», «насилие», «непосильные платежи» имели во многом иное значение, чем в наши дни. Феномен изменения семантики, смыслового наполнения некоторых оборотов, в том числе и самых простых, я назвал семантической инфляцией. Это очень важно. Так, по языковым нормам дореволюционного времени «голод» не только означал любой крупный неурожай (между прочим, обычно сопровождавшийся многомиллионной правительственной продовольственной помощью — почти 500 млн руб. за 1891–1908 годы). Были термины «угольный голод», «мясной голод», «дровяной голод», «хлопковый голод» и т.д. То есть слово «голод» было синонимом любого дефицита.

Затем грянул октябрьский переворот. И старая система ценностей, система осмысления окружающего мира, в минуту — с точки зрения истории — была сметена новой системой — с красным террором, военным коммунизмом, продразверсткой и унесшим 5,5 млн жертв голодом 1921–1922 годов. Ленин хотя бы допустил иностранную продовольственную помощь — Сталин никакой помощи голодающим не допускал. Поэтому в 1932–1933 годах погибло 7–8 млн человек. (Иногда говорят — 5–7 млн. Знаете, мы уже дожили — миллион туда, миллион сюда…) Затем блокада Ленинграда и голод 1946–1947 годов. Все эти катастрофы сопровождались людоедством, и именно они сформировали современные представления о том, что такое «голод». То же касается и других терминов негативистского ряда, которыми обычно описывают жизнь народа до 1917 года. В результате из-за этой подмены понятий мы во многом элементарно не понимаем, что происходило в нашей стране всего 100–150 лет назад, когда были живы наши деды, прадеды и прапрадеды — то есть всего 3–5-е поколения от нас.

— Вы много времени проводите в архивах и любите в качестве доказательства показывать статистику. И в частности, очень важный момент — статистика потребления. Если говорить о статистике крестьянского потребления в начале XX века: когда уже можно говорить о результатах модернизации, когда они больше ощутимы и заметны?

— Свидетельств довольно много, именно благодаря модернизации Витте — Столыпина. Как Вы знаете, в марксистскую, а затем и в советскую историографию от дореволюционных народников перешли такие концепты, как «обнищание народных масс», «малоземелье», «голодный экспорт», «непомерные платежи», «провал столыпинской аграрной реформы» и прочее, которые давно считаются аксиомами и лишь варьируются в том или ином виде. Однако при ближайшем рассмотрении эти якобы «бесспорные факты» оказываются либо бóльшими или меньшими фикциями, либо не очень корректными упрощениями.Очень важно отметить, например, что не выдержал верификации один из ключевых постулатов негативистской историографии о росте недоимок после 1861 года как объективном показателе падения уровня жизни крестьян. Свыше 90% процентов недоимок по окладным сборам стабильно приходилось на те же 16 губерний с самым сильным общинным режимом, которые одновременно были главными получателями государственной продовольственной помощи. Именно наличие уравнительно-передельной общины в первую очередь и определяло эти и другие негативные явления в российской деревне.Затем я провел на уровне уездов анализ статистики землевладения и податной статистики в этих наиболее задолженных губерниях, который показал, что платежеспособность крестьян, и в частности величина недоимок, не зависела от площади крестьянских наделов (в частности, от пресловутого малоземелья). Они определялись другими факторами, прежде всего несовершенством созданной в 1861 году системы крестьянского самоуправления, частью которой стало податное дело, основанное на круговой поруке. Неплатежи стали как бы формой самозащиты общинников от несправедливой податной системы и не являются доказательством снижения жизненного уровня подавляющего большинства крестьян, тем более что весьма видное место среди должников занимали зажиточные хозяева, в том числе и представители крестьянской администрации.

А мифологичность идеи о голодном экспорте лучше всего доказывает тот факт, что за двадцатилетие с 1894 по 1913 год среднегодовой прирост питейного дохода превышал в 1,7 раза стоимость вывезенного хлеба. Питейный доход — это стоимость выпитой водки, не пива. Пиво тоже в этот период получает всё большую и большую популярность у населения, прежде всего у простого народа. Скажем, пензенские крестьяне любили московское пиво. Так говорят источники. В то же время, если мы возьмем за 1894–1913 годы стоимость проданной водки и стоимость вывезенного хлеба, то цена хлеба на 13,5% меньше, чем стоимость выпитой водки. При этом Россия стояла на последнем месте, как считается, по потреблению алкоголя на душу населения в год.

— Вы пишете: данные того времени показывали, что в год потребляли 4 л алкоголя, то есть совсем немного, несравнимо с современными данными. Это раз в пять меньше, чем сейчас.

— Понимаете, в основном тенденция была к соблюдению поста. Витте как говорил? «Наш народ не так много пьет, но часто напивается». Это очень знакомая нам картина. Пить можно не так часто, но напиваться можно. И это, безусловно, показатель подъема доходов. Резко возрастает сахарный акциз. Сахар, который в 1890-х годах был деликатесом, к 1913 году для многих крестьянских семей таковым перестает быть.

Транспортная статистика показывает мощный рост как грузового, так и пассажирского движения, что для страны с рыночной экономикой является безусловным показателем подъема народного хозяйства и растущего благосостояния ее населения. Достаточно сказать, что за 1894–1913 годы объем грузовых перевозок вырос в 3,2 раза, а длина железнодорожной сети — в 2,1 раза.

— Была ли возможность у крестьян делать сбережения?

— Была. Я проанализировал статистику за 1897 год, потому что только с 1896 года начинается та форма отчетности, которая будет продолжаться до 1915 года. С 1897 по 1913 год население империи в целом выросло на 40%, число сберкнижек — в 3,8 раза, причем численность крестьянского населения выросла на 30%, но число крестьянских книжек выросло в 5,8 раза, а вклады — в 6,2 раза.

В 1897 году, исходя из того, что мы знаем, средняя семья по переписи — 6 человек. Примерно 2,25% крестьянских семей по империи имели книжки. А в 1913 году — около 10%. Но это немного лукавые цифры. Почему? Как правило, одна книжка была на одну семью. Хотя иногда дедушка мог внуку сделать книжку даже до совершеннолетия. Но я не уверен, что правильно понимаю гендерный аспект. Женские вклады росли очень активно. И крестьянские женские вклады тоже росли.

Из 90 губерний в 30 больше 10% крестьянских семей имели книжки, в половине губерний — около 20%. А есть совершенно выдающиеся показатели, я до сих с ними не могу свыкнуться всерьез: в Ярославской губернии это 68,5%, в то время как в Московской 39%, в Тверской губернии — 30% с небольшим. Ярославцы всегда считались очень предприимчивыми и оборотистыми людьми в России. Это в корне меняет наше представление о крестьянском благосостоянии.

Мне, как исследователю реформы Столыпина, конечно, было интересно, а насколько именно за годы реформы выросло число книжек. И когда мы считаем по стране в целом, получается приличная цифра — в 1,5 раза с 1896 года по 1913. Но когда мы раскладываем статистику по губерниям, появляется удивительная вещь: где-то она выросла намного больше, чем на 50%, а на Юге, в самом преуспевающем регионе России, очень мало. Объясняется всё очень просто: поскольку столыпинская реформа открыла шлюз кооперативному движению, то есть правительство начало вкладывать туда серьезные деньги, то крестьяне Юга предпочитали вкладывать деньги не в сберкассы, где процент был ниже, а в кооперативы, где процент был в 2 раза выше.

В совокупности эти факты поворачивают проблему крестьянского благосостояния в совершенно иную плоскость, неизвестную традиционной историографии.

— Как объяснить на этом фоне живучесть мифа об обнищании народных масс, который родился и прожил с нами почти всё XX столетие?

— До революции этот миф оправдывал деятельность оппозиции, которая не замечала происходивших в стране перемен. А для советской историографии он оправдывал октябрьский переворот, Гражданскую войну и всю «обычную» советскую действительность.

— То есть на самом деле этот миф родился задолго до 1917 года?

— Да, он родился в XIX веке. Я скажу даже более точно: в 1870-е годы. Это работы Янсона, это работы Васильчикова, с точки зрения статистики очень слабые, абсолютно ненаучные, что потом признавали и сами левые авторы. Но дело было сделано. Публика читала только то, что было изготовлено по социалистическим рецептам, где обязательно фигурировал народ-страдалец. Они же себя называли народолюбивой интеллигенцией.

Однако помните мысль Станислава Ежи Леца: «Свергая памятники, сохраняйте пьедесталы — всегда пригодятся»? Так вот, я не собираюсь на место старого мифа водружать новый. Все новые «оптимистичные» факты, которые приводятся в трудах моих коллег-единомышленников и в моей книге, не означают, что имеющиеся у нас свидетельства тяжелого положения части крестьян — даже с учетом «семантической инфляции» — неверны и их следует игнорировать.

Я пришел к принципиальному выводу о том, что нет противоречия между позитивным и негативным массивами данных об уровне жизни и потребления населения России в конце XIX — начале XX века. Это противоречие нельзя разрешить только в рамках черно-белого классового подхода, призванного доказать неизбежность «Великого Октября»: тут либо одно, либо другое. На деле верны оба комплекса свидетельств, просто жизнь была куда богаче, чем ее описывали пристрастные и/или политически ангажированные современники. Это противоречие исчезает, как только мы перестаем смешивать, путать проблему положения крестьянского хозяйства в пореформенной общине с проблемой народного благосостояния. Обе эти проблемы, понятно, отчасти налагаются друг на друга, но они далеко не идентичны.

Положение крестьянского хозяйства зависело от доходов, получаемых со своего надела. Второй показатель — это сумма всех доходов населения, и применительно к крестьянству он был равен сумме доходов от надела и вненадельных заработков, которые мы не можем учесть прямо, но о которых можем судить косвенно.

Ведь динамика уровня благосостояния населения отражается в интегрированных показателях, характеризующих социальное и экономическое развитие России. И совокупность этих данных ясно говорит о позитивной динамике потребления населением Российской империи, что вполне понятно.

Нужно только не забывать, что в стране с конца 1880-х годов шла бурная экономическая модернизация и индустриализация, в которых участвовали миллионы крестьян. Население страны получало деньги за производство товаров, как сельскохозяйственных, так и промышленных (и одновременно было их покупателем!), за участие строительстве (промышленном, железнодорожном и городском), за работу на транспорте (железнодорожном, речном и морском), который активно наращивал объемы перевозок, и в сфере разнообразных услуг. Это отчасти отражалось в росте акцизных доходов, в динамике вкладов в сберегательные кассы и кредитные кооперативы, в увеличении транспортировки потребительских товаров и т. д. Другими словами, каждый пуд из многих сотен миллионов, фигурирующих в статистике производства, торговли и перевозок, был оплачен — и не раз.

— Михаил, и все-таки почему? Фундаментальный вопрос русской истории XX века: почему произошла революция 1917 года?

— Ольга, я, как и многие мои коллеги, считаю, что глобально причина революции 1917 года состоит в безнадежно проигрываемой Германии (не Австро-Венгрии!) войне. Такие вещи деморализуют нацию и явно свидетельствуют о несостоятельности власти.

Россия встретила войну, находясь на пике своего экономического развития. Это, разумеется, не означало, что у нее не было проблем. Были — как и во всякой стране с населением в 175 млн человек (считая Царство Польское) и огромной территорией. Однако они явно не были связаны с ухудшением положения и благосостояния народа и тем более с его обнищанием, как нас уверяют почти сто лет.

Новейшие исследования доказывают, что трудности Первой мировой войны Российская империя переживала легче, чем ее противники, в первую очередь Германия. Так, ситуация с продовольствием во всех воюющих странах была намного хуже, чем в России. Теперь мы знаем, что реальная заработная плата промышленных рабочих росла вплоть до 1917 года. Война опровергла все пессимистические прогнозы относительно ее влияния на сельское хозяйство и жизнь деревни, которые были популярны в первые недели военных действий. Сразу после объявления войны семьи призванных начали получать от государства денежные пособия согласно закону 25 июня 1912 года. За первые пять месяцев войны пособия составили порядка 270 млн руб., в 1915 году — примерно 625 млн руб., в 1916 году — свыше 1,1 млрд руб., а в 1917 году — около 3 млрд руб. Много денег сохранял «сухой закон». Современники-экономисты и просто наблюдатели жизни деревни в один голос говорят — процитирую — о значительном ее расцвете с первого же года войны, о росте благосостояния большинства крестьян и о том, что, не будь революции, сельское хозяйство вышло бы из войны на более высоком уровне, чем встретило ее.

Да что говорить, если только за 1914– 1915 годы число одних лишь кредитных кооперативов и количество их членов выросло на 20% и более. Число сберкнижек с 1 января 1914 года до 1 июля 1916 года увеличилось на 28%. Если в 1913 году было открыто примерно 550 новых сберкасс, в 1914 году — 500, а в 1915 году — 800, то за январь — сентябрь 1916 года — 2730. За неполных три года число сберегательных касс выросло почти в полтора раза!

На мой взгляд, это очень неплохие и довольно неожиданные показатели для страны — участницы тотальной войны, мобилизовавшей самую большую в мировой истории армию — порядка 14 млн мужчин, многие из которых были главами семейств. Страна явно не готовилась к революции.

Поэтому не в катастрофическом падении уровня жизни нужно искать ответ на вопрос «Почему?».

Едва ли не лучшее свидетельство того, что революция не вытекала из логики развития страны ни до ни после 1 августа 1914 года, — произнесенные Лениным в январе 1917 года известные слова: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции».

Разумеется, к началу 1917 года в России было много проблем, частью обострившихся. Но это — лишь предпосылки. А вот непосредственной причиной и главным двигателем была борьба элит за власть.

Как убедительно показывает историк Сергей Куликов, после военных поражений 1915 года составился верхушечный заговор под лозунгом «революция во имя победы», вызванный стремлением переломить ход войны, отодвинув от руководства Николая II с его «изменницей»-царицей (и Распутиным!). Возглавил его Александр Иванович Гучков, лидер Партии октябристов, и ряд деятелей Центрального военно-промышленного комитета, заключивших союз с радикальной интеллигенцией и умело вовлекших в подготовку мирного, как они рассчитывали, переворота рабочих и солдат Петрограда. И этот союз между либерально-демократической и революционной контрэлитами и стал главным фактором успеха Февраля. Их поддержала и часть старой бюрократической элиты.

Им удалось изолировать Николая II и добиться его отречения. Тем самым они весьма самонадеянно пробудили силы, с которыми наивно рассчитывали совладать, но, разумеется, справиться не смогли. Не будь заговора во главе с Гучковым — до осени 1918 года русская армия безусловно удержала бы фронт, и Россия оказалась бы державой-победительницей.

Отречение Николая II воистину росчерком пера уничтожило привычную, незыблемую для большинства из 160 млн жителей России систему мироздания, вековой порядок вещей, в центре которого стояла фигура императора. И включило механизм реализации апокалиптического провидения Достоевского, которое в результате долгого бытования обычно излагается так: «Если Бога нет, то всё позволено».

После 2 марта началось постепенное разнуздание преобладающей части населения — в тылу и на фронте, освобождение ее от тех нравственных сдержек, которые в привычной жизни обеспечивают приемлемое общежитие, нормальную коммуникацию между людьми вообще и представителями различных социальных страт в частности.

Отречение царя разбудило архетипы сознания, и тонкий слой цивилизации был быстро сметен появившейся возможностью творить зло безнаказанно. Большинством населения новая власть априори не могла восприниматься как настоящая, и к тому же она начиная с «Приказа № 1» не упустила ни одной возможности, чтобы разубедить народ в этом мнении. Она стремительно теряла авторитет и переставала внушать не то что страх, но даже и опаску.

Если же смотреть на вещи, так сказать, с высоты птичьего полета, то дело в том, что модернизация отнюдь не делает всех счастливее. Любые изменения для кого-то позитивные, а для кого-то негативные. По-моему, Хантингтон подчеркивал, что модернизированность страны — результат, а модернизация — процесс. Как ни парадоксально, модернизированность, когда уже всё закончилось, — это стабильность, а процесс модернизации — это нестабильность. Есть важное понятие: «относительная депривация», смысл которого — несовпадение между желаемым и действительным. Отсюда повышенная конфликтность. В теории модернизации это всё расписано, это банальность. Сколько людей в первой половине 1990-х годов оказалось дезориентировано, не понимало, где они живут. Я сам это помню.

— Вы хотите сказать, что в 1910-х годах происходили такие же процессы в обществе? Некоторые группы оказались дезориентированы именно в результате модернизации?

— Да, начала распадаться община, которую перестали поддерживать с началом столыпинской реформы. Она была очень успешной. Но она не могла быть успешной для всех.

— Речь идет о слоях населения, ориентированных на социалистическое мышление?

— В XIX веке эпидемия социализма прошла по всему миру, как испанка в 1919 году, и захватила и Россию тоже. Но при этом (я думаю, многие читатели удивятся) ту политику, прежде всего аграрную, да и рабочую, которую проводило правительство с 1880-х вплоть до 1906 года, власть считала казенным социализмом, вариантом бисмарковского социализма, адаптированного к русским условиям, к русской действительности. Введение фабричного законодательства, продовольственная помощь — так мыслился государственный социализм. У Столыпина есть такой оборот в одной речи — «развращающее влияние казенного социализма». А с 1906 года от государственного социализма отказались.

В 1906 году крестьяне наконец получили право частной собственности на землю, их, составляющих 80% населения, уравняли в правах с остальными сословиями. Они стали свободными людьми в таком буржуазном смысле слова. Но образованный класс никогда не рассматривал крестьянство как равноправного социального партнера даже в будущем. Для них это были хоббиты. Как некоторые крепостники в XVIII веке писали, «низшая раса». И это, конечно, наложило сильнейший отпечаток на всю нашу историю и продолжает накладывать до сих пор, я считаю.

— Вы пишете: «Социализм стал формой компенсации крепостнического сознания умеющих читать русских людей». Довольно безжалостная формула. А к современным жителям России это применимо? У нас крепостническое сознание изжито?

— Крепостническое сознание у нас абсолютно не изжито. И, я уже боюсь, не изживется. Что такое крепостническое сознание? «Я начальник — ты дурак. Ты начальник — я дурак». Тогда крестьяне не знали слова «социализм». Но те, кто умели читать, были захвачены социалистическими идеями. Сейчас у молодежи тоже наблюдается тяга к социализму. Насколько я могу судить, она коренится в незнании. Они думают, что у нас может быть социализм с правом отъезда за границу…

Конечно, советская власть породила огромный слой людей, которым проще, когда думают за них, и при этом дают прожиточный минимум. Вот пайка, вот государство, которое тебе эту пайку выдает. И будь доволен. Ты не отвечаешь за себя. Иначе уже никакого социализма нет и ты должен сам думать, как тебе жить, принимать ответственность за себя, за семью, за страну, в конце концов.

— Современные экономисты и политологи очень любят употреблять формулу: перемены в России начнутся тогда, когда у нас холодильник победит телевизор.

— Я совсем в этом не уверен.

— Ваша книга опровергает этот тезис.

— Здесь дело даже не в современной России только. Дело в том, что у людей вообще-то есть что-то помимо еды. Когда человек умирает от голода, он не думает о революциях. Он поесть хочет. И возьмет эту пищу из любых рук. Надеюсь, до этого дело не дойдет у нас. В целом наш народ не очень притязателен. Я твердо уверен, что ни один другой народ не выдержал бы той истории, которую вынес наш народ. Стойкость, неприхотливость русского солдата с XVIII века известна. В западной военной науке это уже не обсуждается. Я не уверен, что солдаты других армий выдержали бы те страшные тяготы и лишения, которые вынесла наша страна в 1941–1945 годах. И поэтому, в сущности, да, конечно, тяжело всегда переходить от более высокого уровня потребления на более низкий. Но вопрос в том, чем это можно заменить. Если телевизор дает то, что заменяет недостаток сыра, значит, телевизор в выигрыше.

У Ключевского есть фраза, которой я закончил и эту книжку, и предыдущую. «История — это не учительница, а надзирательница: она ничему не учит, но сурово наказывает за незнание уроков».

Давайте вспомним события, с которых начался распад той страны, в которой я родился и вырос. Четыре пожилых человека приняли решение о вводе войск в Афганистан. Они спросили мнение экспертов? У нас великолепные, мирового уровня востоковеды были и в ИСАА, и в ИВАНе. Они спросили их, а стоит ли это делать? Если бы спросили, наверное, узнали бы, что есть две страны, которые никто никогда не покорил, — Афганистан и Северный Йемен.

При Горбачёве сотрудники Института этнографии (сейчас — этнологии) Академии наук СССР послали власть имущим письмо, в котором четко по пунктам обозначили возможные очаги межнациональной напряженности. На первом месте стоял Карабах. Кто-то послушал ученых?

— Михаил, представьте, что человек, принимающий решения в нашей стране, попросил бы у Вас один главный совет.

— Я сказал бы словами Витте. Сергей Юльевич в мемуарах не раз повторяет, что нельзя в конце XIX и в XX веке вести политику Средних веков. Нельзя в XXI веке вести политику XX века, которая уже показала свою несостоятельность.

— И мой последний вопрос: когда мы беседовали с Вами осенью 2014 года, я спросила: «Вам сейчас как историку жить интересно?» Вы сказали: «Нет». С тех пор много чего изменилось в мире и в стране. И я Вас спрошу: «Вам сейчас как историку жить не страшно?»

— Я скажу так: мне очень тревожно за страну. Очень.

Михаил Давыдов
Беседовала Ольга Орлова