В первую очередь с благодарностью мне хочется признаться в том, что названием этой статьи я обязан Яне Бражниковой, моей собеседнице и коллеге по РГГУ, философу и переводчику книг Ролана Барта «Империя знаков» («Праксис», 2004) и «Как жить вместе» («Ад Маргинем», 2016), которая предложила мне выступить на «Алёшинских чтениях» в РГГУ с неожиданной для меня самого темой — «Философия каваии». Не будучи профессионально институализированным философом, но питая страсть к чтению отдельных философских текстов, я ощущал своего рода легкость: оказавшись на «чужой территории», среди докладов о Канте и Лейбнице, я подумал, что могу внести живую струю, к тому же затронув неожиданную тему (в программке конференции ради приличия значился доклад о тексте Хайдеггера «Диалог между японцем и спрашивающим», а также о рецепции идей Деррида в Японии, то есть о некоторых связях между появившимися в ХХ веке японскими философами прозападного толка и собственно западной философией). Оправданием наглости моего выступления было всего одно обстоятельство: на тот момент я практически закончил переводить с японского языка книгу Ёмота Инухико (р. 1953), современного японского культуролога и теоретика кино, рабочее название которой — «Теория каваии». У меня, как у переводчика, накопились некоторые мысли и чувства как по поводу текста этой книги, так и более общего характера.
Прежде чем перейти к сути дела, я позволю себе две преамбулы. Сначала отвлеченная преамбула о японской жизни. Японская жизнь во всех своих разнообразных проявлениях находит куда более глубоко и подробно развитое отражение в текстах самого разного рода, нежели любая другая жизнь в текстах на любом другом языке. Сама по себе эта жизнь уже накопила и продолжает накапливать массу мелочей, аспектов, сторон и особенностей, при встрече с которыми у европейского человека уже на протяжении многих веков регулярно с той или иной степенью интенсивности съезжает крыша. Японцы пишут много и буквально обо всём. Кажется, что нет в Японии такой вещи, такой мелочи, такого явления, по поводу которых не было бы написано хотя бы одной книги, статьи или исследования. Масштаб и страсть к описательному, подробному письму и рефлексии поражает и пугает своими объемами и скрупулезностью. Поэтому не удивительно, что нашелся автор, решивший написать трактат и о таком понятии, как каваии.
Теперь привлеченная преамбула о нашей жизни. Как мне представляется, у нас есть унаследованное с советских времен представление о том, что наука, даже гуманитарная, — это что-то серьезное, сложное, в основном «позитивистское», доказательное, стремящееся найти точные и однозначные ответы на свои вопросы или на вопросы мироздания. Верифицируемость, доказательность, знание и понимание материала и многое другое — всё это необходимые требования и условия существования «настоящей науки». Повседневное, бытовое, жизненное и насущное оказывается за пределами научного горизонта и ученого дискурса. Это область литературы, публицистики, журналистики, разговоров на кухне, брюзжания в транспорте. Так называемая культура повседневности стала составной частью гуманитарной мысли совсем недавно, и то в основном в виде переводов иностранной литературы — философской и культурологической по преимуществу. Такие темы, к примеру, как «Семантика и прагматика улыбки в русской культуре», «Особенности употребления смайликов в языке Рунета» или что-то наподобие у большинства старорежимных представителей нашей структурной лингвистики или классической филологии способны вызвать разве что легкую усмешку. Для курсовой на втором курсе сгодится, но, скорее всего, загнобят. Тенденции меняются, уследить за этими переменами трудно, и, прибегая к известному клише, это не входит в задачу настоящего исследования. В нее входит попытка рассуждения о рассуждении.
Ёмота Инухико можно считать представителем японского «постмодернизма» по причине того, что он публиковался в тех же журналах Shinemagura и GS — Tanoshii Chishiki1, что и один из самых известных и цитируемых японских постмодернистских авторов Асада Акира2, автор книги «Структура и сила: поверх семиотики», ставшей бестселлером в Японии в 1983 году. Кроме того, Ёмота в своем трактате о каваии ссылается на тех авторов (или просто упоминает их без точных ссылок), которых принято причислять к постмодернизму, либо на их современников из соседних интеллектуальных «лагерей»: это Ролан Барт, Фредрик Джеймсон, Жак Лакан, Роже Кайуа, Жан Бодрийяр, Клод Леви-Стросс. Оправданность и необходимость имеющихся ссылок, а также отсутствие каких-то более ожидаемых могли бы подвергнуться критике, если бы мы имели дело с «обычным» научным текстом и понятным кругом необходимой литературы. В случае с Ёмота, как мне кажется, важнее сам контекст, попадание в определенное поле, следование определенному курсу и дискурсу. Каваии и постмодерн — оба этих явления объединяет мода.
Итак, о чем же идет речь, что такое каваии? Это слово пока еще не получило полноправной прописки в русском языке и распространено в основном в среде любителей японской анимации, о чем можно прочесть на одном известном интернет-портале3. Прилагательным каваии оценивается нечто миленькое, маленькое, трогательное. В современном русском близкими аналогами служат новоизобретенные сленговые прилагательные «мимимишный», «няшный» (тоже, кстати, от японского междометия ня), «усипусечный» и так далее. Котики из «Фейсбука», пожалуй, являются наиболее заметными примерами «каваизации» Рунета, однако в целом отечественная ситуация остается совершенно некавайной и даже антикавайной. Однако в Японии каваии — это воистину орудие массового поражения. Количество и разнообразие всевозможных мелких милых вещиц, окружающих быт и нравы практически каждого первого японца — от школьницы, чья форма напоминает матросский наряд «Сейлормун», до офисного клерка с розовым галстучком, украшенным множеством мордочек «Хелло Китти», — не поддается исчислению. Вся эта индустрия каваии, приносящая миллиардные доходы в год за счет продаж всевозможного розового барахла, призвана смягчить зарегулированную правилами и ритуалами сложную японскую жизнь буквально на всех ее уровнях.
Каваии — самое частое оценочное прилагательное японского языка, слово-паразит, что-то вроде «клево», «круто» и «прикольно». Спрашивается вопрос: где тут место для науки или философии? Каваии, казалось бы, отменяет и ту и другую, исключает рефлексию и мысль вообще, будучи оплотом глупости, беспечности, детскости во взрослом состоянии, вытекающей отсюда безответственности и полной атрофии мозгов. Понятно, что это сильнейший манипулятивный инструмент рынка и власти общества сверхпотребления (японское общество с его вещизмом относится именно к таким). Впрочем, делать сердца подданных пустыми, а их желудки полными предлагается еще в трактате «Дао Дэ Цзин».
«Некавайное это занятие — писать книгу о каваии», — откровенно признается Ёмота Инухико ближе к финалу своего двухсотстраничного рассуждения, после чего поправляет очки на носу, откладывает Барта с Бодрийяром в сторонку и отправляется ради полевого исследования на прогулку по летнему, знойному Токио, где его постепенно всё теснее берут в кольцо рисованные, большеглазые, пышногрудые, крутобедрые и при этом по-детски невинные красавицы в мини-юбках.
Александр Беляев,
востоковед, ст. преподаватель ИВКА РГГУ, поэт, переводчик
1 «Синематека» и «Веселая наука»
2 Об этом упоминается в интервью с Ёмота Инухико на сайте: www.midnighteye.com/interviews/inuhiko-yomota/