Многообразие Константинова

Документальная пьеса о Ник-Нике, действие происходит в 179-й московской школе

Сцена первая. О природе вранья

18 февраля 2017 года. В этот день в 179-й школе отмечали 85-летие выдающегося педагога и организатора математических олимпиад и математических классов Николая Николаевича Константинова. В школе собралось много выпускников и других гостей. Пока одни школьники рассказывали о своих научных проектах, другие завершали репетировать музыкальные номера перед концертом.

Журналист: Многие преподаватели ходят в майках с надписью: «Врать надо меньше (по возможности…)». Эта цитата действительно принадлежит Вам?

Константинов: Да, когда-то я так сказал. А Вы считаете, что можно вообще не врать? А между тем есть люди, которые вообще не врут. Знаете кто?

Журналист: Мне кажется, что какие-то сумасшедшие.

Константинов: Вы близки, но не совсем. У меня есть одна знакомая, которая преподает в школе для умственно отсталых детей, и они-то врать совсем не умеют. Они просто не понимают, как это — врать.

Журналист: А как родилась эта фраза, в связи с чем?

Константинов: Уже не помню. Но меня с детства все убеждали, что врать нехорошо, но люди этому учатся. Когда я учился в первом классе, то впервые соврал учительнице. Нам велели выучить таблицу умножения. Сейчас эта тема перенесена во второй класс, а тогда была в первом. Урок проходил так: учительница называет фамилию ученика и спрашивает его, например: «Трижды три равняется … ?» Он встает и отвечает: «Девять». И так проверяется, что все знают таблицу умножения.

А я таблицу учил, но не всю выучил и со страхом ждал, что она меня спросит. И вот она называет мою фамилию и спрашивает, сколько будет шестью семь. А это трудная пара — шестью семь. Я медленно встаю и думаю, что же теперь делать, ведь я этот элемент таблицы не выучил. Но сразу вспомнил, что шестью шесть — тридцать шесть, это легко, потому что это складно, а шестью семь, думаю, наверное, получится, если добавить к 36 еще одну шестерку, и, пока встал, я добавил и сказал: «Сорок два». «Правильно, молодец!»

И я сел и думаю: «Я наврал или нет? Всё же я наврал, правда?» Я должен был показать, что я выучил, а я не выучил. Она сказала, что я молодец, но я же наврал! И я должен был сказать, что я не выучил. Это был первый случай, когда я соврал.

Журналист: А самый яркий случай вранья, когда Вы были преподавателем или студентом?

Константинов: Я уже не помню…

Журналист: Считается, что в 85 лет человек знает, в чем смысл жизни. Вы поняли, в чем смысл жизни?

Константинов: Нет, не знаю. Я как-то обхожусь и не знаю, в чем он. (Смеется.)

Сцена вторая. Классицизм в математике

Владимир Михайлович Тихомиров, ученик А. Н. Колмогорова, на юбилейном вечере произносит слова в адрес Ник—Ника.

Я бы хотел сказать несколько слов о времени, месте и о жизни. Я был свидетелем того, как на этом самом месте [где сейчас находится 179- я школа] находился храм, который был взорван, по-видимому, в 1938 году. А потом, уже после войны, на этом месте появилась школа. В этом зале, на этой сцене состоялся концерт Александра Вертинского, потому что его дочери учились в этой школе. Это о месте…

Теперь о времени… Я поступил в Московский университет в 1952 году и в октябре ко мне подошел черноволосый мальчик который меня спросил: «А какие задачи ты решаешь?» Я ему сказал что в данный момент решаю задачу что на плоскости имеется бесконечное число точек и можно ли из них выбрать такие n вершин, чтобы для любого n получившийся многоугольник был выпуклым. И это был Коля Константинов. Это было в октябре 1952 года.

И третий пункт, которым я хочу завершить свою речь, — это слова о жизни. Это жизнь, с того самого момента и до этого дня, которую я проводил с этим замечательным, необыкновенным человеком. Коля сейчас говорил о Ягломах. Их было двое, два брата-близнеца, Кика и Ися… Что произошло в 1940 году? Была математическая олимпиада, и четыре человека, участники одного кружка, получили первую премию! Это были Ягломы, Кронрод и еще один человек, который потом погиб на войне. Этот кружок стал прообразом того многообразия математической жизни, которая появилась после войны. И центральную, фундаментальную роль в этом сыграл Николай Николаевич Константинов.

<…> Друзья мои, вы присутствуете при чествовании совершенно необыкновенной личности, которую вы будете вспоминать всю свою жизнь. Так же как я всю жизнь был счастлив, что где-то рядом — Николай Николаевич Константинов, которого я никогда так, естественно, не звал, а звал просто Колей.

Сцена третья. Улечу на экзопланету

В один из дней Николай Николаевич Константинов приезжает в 179-ю школу Москвы на занятие с талантливыми школьниками, и ему в руки попадает номер газеты со статьей о «Квантике», а на первой странице — статья Бориса Штерна об экзопланетах. Ник-Ник радостно берет газету.

Константинов: О, экзопланеты — это спасение, а то мне так надоели мои соседи…

Журналист: А как же математическое образование здесь без Вас?

Константинов: А я там посмотрю, как там математическое образование устроено, и, может, что-то организую.

Сцена четвертая. «Ребята, не Москва ль за нами?»

Ник-Ник и журналист беседуют друг с другом. Время от времени в класс заходит ученик Константинова Алексей, талантливый любопытный 13-летний школьник, у которого из-за интервью пропало занятие, и помогает Ник-Нику отвечать на вопросы.

Журналист: Ваша мама была грузинской дворянкой. Вы чувствуете в себе грузинские корни?

Константинов: Конечно!

Журналист: А в чем это выражается? Можете ударить по столу кулаком?

Константинов: Когда я был маленьким и поступил в первый класс, то для меня национальные проблемы играли большую роль, потому что я был маленький, черноволосый, чистенький, а ребята в классе были детьми рабочего класса, в основном рязанских крестьян, сбежавших от коллективизации. И эти ребятишки с ходу признали меня за еврея и стали придираться. Конечно, всё в шутку, но окружили толпой и стали дергать: «Ты — еврей». А у нас в классе был парень, Сергей Зильберштейн, как раз еврей по крови. Он был небольшого роста, но атлетического телосложения, очень смелый и энергичный, и он всю эту шпану от меня отогнал. И после этого я уже не испытывал никаких придирок, коли у меня был такой мощный покровитель. Так что я пережил национальную проблему, но странным образом наоборот. Меня считали евреем, а еврей меня защитил. Потом мы с ним общались, хотя он ушел в другую школу.

Журналист: Сейчас много говорят о свободе в школе. На ваш взгляд, сколько свободы нужно давать учителю и ученику?

Константинов: Это сильно зависит от того, какой ученик. Мне как ученику нужно было давать всегда как можно больше свободы. Но это не значит, что такую нужно давать всем. Но действительно без свободы учиться невозможно.

Журналист: Недавно вице-премьер нашего правительства сказала, что классы в школах не должны быть прямоугольными. И все возмутились: вот, нашей власти нечего делать, как думать о том, какие классы будут в школах: прямоугольные или квадратные. Потом оказалось, что она имела в виду, что работа в классе должна строиться по-другому, учитель не обязательно должен стоять перед школьниками, и столы можно поставить кругом или квадратом. Вы когда-нибудь экспериментировали с тем, как стоят столы, это для Вас было важно?

Константинов: Я с детства знаю, что некоторые учителя ставят столы как-то по-своему. Ну и бог с ними, я не вижу в этом никакой проблемы. Мне никогда не было важно, как стоят столы. Один раз мне пришлось провести необычный урок, про него даже в книге написано. Было это так: нас выгнали из университета, негде было проводить кружок. Мы пошли во двор, а там возле стены валялись бревна, и был легкий морозец. И мои школьники сели на эти бревна, и я проводил урок. Но иногда нужно было что-то писать. Напротив бревен была стена, и писать на ней можно было только кирпичом. И урок прошел отлично! Так что вопрос о том, как стоят парты в классе, сугубо второстепенный. А не второстепенно вот что: учитель не должен теряться, а должен выкручиваться в любых условиях.

(Заходит ученик.)

Журналист: На Ваш взгляд, есть ли национальные особенности у математического мышления? Или математика — универсальный язык?

Константинов: Универсальный.

Журналист: Лингвисты говорят, что язык очень сильно отражается на мышлении человека. Неужели эта разница не выявляется и в математике?

Константинов: Мы же проводим Турнир городов, в том числе и в Китае. Но в континентальном Китае мы его не проводим, потому что там слишком сильная бюрократия… Но когда мы проверяем решения, то не видим никаких различий между тем, как думают математики в Китае и в России.

Ученик: Математическое мышление — это совершенно особое мышление, которое никак не влияет на что-либо другое… В математике, в отличие от лингвистики, язык общий для всех и все должны уметь на нем говорить.

К. ученику: Наверное, ты прав. Я никогда не замечал, что мы и китайцы как-то по-другому решаем задачи.

Ученик: Хотя языки и культуры очень сильно различаются!

Журналист: Порой говорят, что сильные школы, «Квант» и «Квантик» нужны только 3% умных детей…

Константинов: 3% — это совсем не мало, даже один умный человек может изменить ситуацию в стране. А 3% — это огромная сила. И потом, откуда эта цифра в 3%, люди же всю жизнь меняются? Знаете, кем должен был стать Шуберт? Отец Шуберта мечтал, чтобы его сын стал учителем математики. А Шуберту эта идея не понравилась, и он стал музыкантом.

Журналист: А какие у Вас отношения с музыкой? Я видела, что на некоторых фото Вы с гитарой.

Константинов: Увлекался гитарой, но… Мой отец в 16–18 лет занимался игрой на фортепиано и достиг очень хорошего уровня, у него был прекрасный репертуар (Бетховен, Шопен, Чайковский, Лист), но он этим мало занимался. Одно время он подумывал о том, чтобы бросить инженерную работу и стать композитором, но его моя мама отговорила, она резко была против. Она говорила: ты выдающийся инженер, а быть таким же хорошим композитором не получится.

Ученик приносит гитару: «Вы говорили, что играете?»

К. ученику: Нет, я сейчас не могу играть, год назад я вывихнул плечо, и у меня с тех пор плохо работают пальцы левой руки…

Журналист: Прочла в воспоминаниях о Вас такую фразу: «Константинов считал, что если сопротивление среды превосходит разумные пределы, то не нужно сопротивляться, нужно делать что-то другое». Как Вы определяете разумные пределы сопротивления? Когда нужно стоять, а когда — отойти в сторону?

Константинов (своему ученику): Алексей, ты хочешь за меня ответить? Ну давай.

Ученик: Вы один раз нам сказали, что всегда надо взвешивать, что́ вы получите от борьбы и что потеряете: время, силы… И если вы видите, что потери больше, чем выигрыш, то лучше отойти и делать что-то другое.

(Ученик уходит.)

Константинов: Удивительный парень, с ним надо разговаривать как со взрослым. И если он решает задачу, то ничем нельзя его отвлечь. Он к тому же знает китайский язык.

Журналист: Вам несколько раз в жизни приходилось вступать в серьезные столкновения со средой, менять школы… Как Вы решали, когда нужно бороться, а когда — отступать?

Константинов: Бывают случаи, когда отступать некуда. У меня был момент, когда некая дама, не такая уж, кстати, глупая, решила, что нужно поменять председателя оргкомитета Московской олимпиады. А председателем был А. Н. Колмогоров, самый знаменитый математик Москвы, который очень близко к сердцу воспринимал это дело. Пожалуй, лучшего человека на этот пост не было, а она решила от него избавиться. Колмогоров ей не подчинялся и действовал по-своему. Он был человеком совершенно другого уровня, он — великий математик, а она — толковый учитель математики.

И для того чтобы от него избавиться, она поступила так: подготовила новый приказ министра образования, в котором фамилия председателя оргкомитета олимпиады была уже не «Колмогоров», а какая-то другая. Она ничего ни с кем из нас не обсуждала, не предъявляла А. Н. никаких претензий, а просто решила поменять его втихую на другого человека. Подготовила другой приказ, подсунула его под подпись министру. Министр, не разбираясь, что происходит, подписал. И вот мы уже находимся в совершенно другой ситуации с олимпиадой.

Мне ее действия показались совершенно неприличными и подлыми. Тогда я сказал своим друзьям: «Ребята, не Москва ль за нами?» И я подговорил членов жюри Московской математической олимпиады, что мы силами того же жюри проведем другую олимпиаду. Задачи всё равно будут наши, участники всё равно будут те, кого мы пригласим.

Это был 1980 год, в тот год городская олимпиада в Москве не проводилась, а была проведена Олимпиада трех городов — Москвы, Киева и Риги. А уже со следующего года олимпиада приобрела полную форму.

Самое главное, что тогда все мои коллеги меня поддержали, они действительно понимали «Ребята, не Москва ль за нами?».

Журналист: А был ли еще пример такого сопротивления среде?

Константинов: Были споры, но уже без революций. А в 1980 году случилась настоящая революция.

Сцена пятая. Вся страна прошла через тюрьмы

Журналист: Ваши взгляды на политику как-то эволюционировали? Как Вы относились к Сталину?

(Ученик возвращается.)

Константинов: Вспоминаю 1937 год, когда было очень много посадок. У меня во дворе были друзья. Нам было по пять лет (я 1932 года рождения). Я жил на третьем этаже, а подо мной, на втором, жила самая главная доносчица, и я знал, что когда кого-то сажают, то по ее доносам. Я знал! Родители очень боялись, что если они при мне скажут нечто, что не позволено говорить, то я где-то могу сболтнуть, и тогда это перейдет на родителей, и тогда родителей заберут. И ведь с другими семьями такое случалось.

Меня мама учила тому, что у нас в стране социализм — «от каждого — по способностям, каждому — по труду». И я в это верил. Но вот папу Юрика, одного из моих друзей, почему-то посадили в тюрьму, а сыну сказали, что отец уехал в командировку.

Журналист: В итоге отец вернулся?

Константинов: Вернулся. Мальчишки знали, что отец Юрика в тюрьме, и издевались над ним. Говорили: «Юрик, а где твой папа?» — «В командировке». — «Где в командировке?» Начинали его закидывать вопросами и доводили до слез.

Константинов (ученику): Ты представляешь себе такую обстановку?

Ученик: Я не представляю себе таких друзей, которые бы издевались надо мной.

Константинов: А вот я знаю таких ребят! Они действительно над Юриком издевались. А потом Юрику мама сказала: «Вот дядя Гариф, он теперь будет твоим папой». Как тебе это нравится? Ведь это всё жуткое уродство, но нужно представлять себе, что такое было и что вся страна прошла через это. У многих родственники прошли через тюрьмы и лагеря.

Ученик: Я сейчас погуглю, сколько людей сидело. Вы говорите, что в 1937 году были массовые посадки?

Журналист: Не только посадки, но и расстрелы. Моя бабушка была свидетелем того, как на Калитниковское кладбище возле Таганки ночью привозили трупы и сбрасывали в канавы, зарывали. Николай Николаевич, 1953 год, Сталин умирает. Как Ваша семья к этому отнеслась?

Константинов: Моя мама поначалу сдуру заплакала. А ее мама, моя бабушка, говорит: «Ну вот нашлась дура!»

Ученик (нашедший инфо о репрессиях, зачитывает): О массовых посадках. Вы правы: в начале 1937 года было 1 196 369 заключенных (это только официальные данные). В 1938 году — 1 881 570 человек, на 40% больше. Следующее большее число — в 1941 году было 2 400 422 человека. А потом, через 9 лет, в 1950 году, еще большее число — 2 760 095 человек. В итоге за 13 лет, с 1937 по 1950 год, число заключенных увеличилось почти в три раза.

Константинов: Кроме того, многие сидели не в тюрьмах. Считается, что всего в этой войне погибло со всех сторон 42 млн человек. Еще отдельно считают тех, кто умер во время переселения народов при Сталине…

Сцена шестая. Про Лермонтова и вечную жизнь

Журналист: В Вашей семье были книги?

Константинов: Книг было полно! Причем книг, написанных в старой орфографии, было больше, чем в новой.

Журналист: А в каком возрасте Вы научились читать? И кто Вас научил?

Константинов: Я сам научился. Когда я научился складывать из букв слово, то читал всё, что попадется под руку. Например, на столе стояла банка, и на ней было написано: «Мособлпищепром». Я сижу целый час и читаю это слово. Я прочитал и пошел похвастаться маме, что прочитал. А она спрашивает: «А почему же ты дальше не прочитал?» Хорошо, иду читать и вижу: «Нетто 400 грамм». Возвращаюсь к маме и говорю: они прочитали: «Мособлпищепром», а потом стали читать и видят, что там что-то не то, и пишут: «нето». А мама сказала, что тогда бы в слове «нетто» буква «т» была одна. И тогда я сразу поменял интерпретацию. Они прочитали: «Мособлпищепром», сначала думали, что «не то», а потом поняли, что «нет то», и написали: «нетто».

Поначалу меня увлекал процесс чтения, а не то, что было в словах. Но потом я заболел корью и, лежа в постели, прочитал всего «Дети капитана Гранта».

Журналист: Вы человек, чья молодость пришлась на период оттепели. Кто нас Вас больше всего повлиял в то время?

Константинов: Окуджава для меня многое значил, но самое сильное впечатление произвел Солженицын, особенно его рассказ «Один день Ивана Денисовича». Я в этот день находился в квартире у А. С. Кронрода, моего научного руководителя. И тут кто-то принес журнал с этим рассказом, и мы начали его читать вслух. У Кронрода была интересная реакция, он сказал: «Мы много лет ждали, и наконец появился большой русский писатель, такой, как Толстой, Тургенев, Гоголь… Появился писатель русского масштаба, которого давно не было». Кронрод по одному произведению поставил Солженицына в один ряд с великими писателями. Я с ним согласен!

Журналист: Какую роль стихи играли в Вашей жизни?

Константинов: Есть только один поэт, который на меня произвел глубочайшее впечатление. Это Лермонтов. В пятом классе я выучил всю поэму «Демон» наизусть, и не потому, что специально учил, а потому, что читал ее много раз. И так само получилось, что запомнил. У меня было впечатление, что эта поэма написана про меня…

Журналист: Ощущали себя духом изгнанья?

Константинов: Нет, здесь самая сильная строчка не эта, а чуть дальше… (Декламирует.)

Печальный Демон, дух изгнанья, Летал над грешною землей, И лучших дней воспоминанья Пред ним теснилися толпой; Тex дней, когда в жилище света Блистал он, чистый херувим, Когда бегущая комета Улыбкой ласковой привета Любила поменяться с ним…

А вот теперь пойдут слова, на которые нужно обратить внимание:

Когда сквозь вечные туманы, Познанья жадный, он следил Кочующие караваны В пространстве брошенных светил… Когда он верил и любил, Счастливый первенец творенья! Не знал ни злобы, ни сомненья…

Дело в том, что в то время я увлекся астрономией. Вечером выходил на улицу и рассматривал звезды в соответствии с популярной французской книжкой К. Фламмариона, переведенной у нас. И думал: «Надо же, Лермонтов пишет в точности обо мне! Просто взял и про меня написал». У меня как раз тогда была маленькая подзорная труба. Фактически этой поэмой Лермонтов научил меня русскому языку.

Журналист: А «Герой нашего времени» был Вам близок?

Константинов: Нет, это — совершенно чужое для меня произведение.

Журналист: Какую роль играла любовь в Вашей жизни? Вы влюблялись?

Константинов: А я не знаю, что такое любовь. У меня были, конечно, симпатии, но я не знаю, что называется любовью. Дело в том, что если держаться за литературу, то любовь в разных источниках описывается совершенно по-разному. Любовь или не любовь каждый понимает по-своему. Например, Лермонтов в своих ранних стихах пишет, что у него была страстная любовь к абстрактному женскому образу, а не к конкретной женщине. Любовь это или не любовь — кто его знает?

Журналист: Вы боитесь смерти?

Константинов: Нет.

Ученик: А Вы хотели бы дожить до ста?

Константинов: Нет. Я хотел бы жить вечно! Но только это не просто. Когда я познакомился с А. С. Кронродом, то он сразу же очень меня полюбил, как и я его. И почти первый вопрос, который мы с ним обсудили, — как я и он относимся к бессмертию. Оказалось, что наши точки зрения совпадают.

Журналист: Вы хотите жить вечно?!

Константинов: Да, конечно.

Журналист: Как думаете, когда-нибудь люди дойдут до того, чтобы просто заменять больные органы на здоровые?

Константинов: Я думаю, что получится проще. У меня будет какая-нибудь компьютерная штучка, которая будет мыслить не хуже человека, — появятся киберлюди. Это более реально, чем разбираться в той сложнейшей системе, которую представляет собой живой человек.

Журналист: Я прочитала в текстах о Вас, что Николай Николаевич может организовать всё, что хочет. В чем секрет Вашего организаторского мастерства?

Константинов: Секрет простой: я хочу сделать только то, что смогу. (Смеется.)

Журналист: Вы не боитесь иметь возле себя умных помощников?

Константинов: Нет, я считаю, что очень глупо бояться умных людей. Наоборот! Умные люди любят сильных конкурентов, а не слабых.

Журналист: Нет, некоторые умные люди совсем не хотят иметь возле себя сильных конкурентов из страха, что они их сместят или подсидят.

Константинов: Это мелкие люди!

Наталия Демина
Архивные фото с сайта konstnn.ru