«Наука учит честности»

Выдержки из беседы с доктором физ.-мат. наук, академиком РАН, директором Института прикладной физики РАН. Беседа состоялась в Нижнем Новгороде, в Институте физики микроструктур РАН.

Об Академии наук

«Возможно, мы находимся недалеко от принятия очень серьезных решений в отношении Академии наук, и есть опасения, что первые полшага до этих решений были пройдены в марте 2017 года, а вторые могут быть пройдены в сентябре. Если мы хотим сохранить Академию как организацию, которая базируется на демократических принципах устройства и занимает лидирующую роль в определении и достижении научных приоритетов развития страны, сейчас, я думаю, необходимо приложить все усилия, чтобы президент в сентябре был обязательно избран демократическим путем».

«Существуют федеральный закон и устав, регламентирующие работу Академии. В соответствии с ними ее деятельность должна включать две главные функции: формирование научной политики страны и экспертизу тех проектов, в которых Академия участвует сама, и тех проектов, которые предлагают другие министерства, ведомства, структуры, в которых есть существенные научные компоненты и о которых Академия наук может и должна сказать свое слово. Однако для реализации этих функций не хватает рабочих инструментов».

«Должны быть утвержденные правительством документы, четко регламентирующие деятельность всех участников процесса по формированию государственной научно-технической политики, по составлению и принятию новых научных программ. Аналогичный вопрос касается положения об экспертизе, где должно быть зафиксировано, что начиная с определенного уровня проекты всех федеральных органов и структур, содержащие научно-техническую компоненту, обязаны проходить через рассмотрение Академией наук. Тогда у нас для работы в правовом поле появятся инструменты».

«Я не призываю к немедленному возврату институтов под контроль Академии, но искренне уверен, что наукой должны управлять ученые. Уверен, что мое мнение разделяет абсолютное большинство членов РАН. Думаю, что отсутствие успеха реформы заставляет власть сегодня серьезно подумать об этом».

«Академия наук еще не отошла от первого сеанса „шоковой терапии“ по отделению от нее академических институтов. Мы действительно переживаем и ностальгируем по прошлому. Один из известных научных политиков как-то сказал на президентском совете, что у академиков фантомные боли. По существу, это правильно, это именно фантомные боли, хотя говорить про научного коллегу как инвалида некрасиво. Мы действительно эти боли не смогли пережить, и это в определенной степени мешает нам работать».

О науке

«Наука — это такой вид деятельности, который учит человека честности. Лучше всего это видно на примере математики. Математик вывел теорему, доказал, опубликовал. Любой другой математик достаточного уровня может это доказательство проверить. Если ты где-то наврал, ты ее публиковать не будешь, потому что тебя сразу поймают — и всё, твоя репутация кончилась. Чем ближе наука к точной, тем проще проверка. Когда мы говорим о физике, то проверить, может, не так просто, как в математике, но можно провести эксперимент. Такой эксперимент может поставить другая лаборатория и сказать: „Ребята, у нас получается совсем другое, по таким-то причинам“. К сожалению, сложнее дело обстоит в общественных науках, потому что там иногда ценность и важность формулировки зависит от того, кто эту формулировку произнес. Там есть свои законодатели мод, но вопрос об ответственности там тоже строгий. Так что если мы говорим об ответственности ученого за принятие решения о развитии какого-то направления, то прежде всего говорим о его репутации».

«Что такое для артиста драйв? Это когда он на сцене, когда он слышит овации. Для ученого драйв, когда тебя признают твои коллеги. Когда ты выступаешь на семинаре или конференции, ты не надеешься на бурные аплодисменты, но если после того, как ты сделал доклад, ты получаешь заинтересованные вопросы от коллег и согласие, что твой результат — это движение вперед, то это и есть счастье ученого. Когда ты до чего-то додумался, ты можешь и ошибаться, а вот когда ты сообщил об этом миру и научный мир принял, это другое дело. Ученые в этом смысле тоже сидят на игле признания коллег, как артисты, которым нужны аплодисменты публики».

O LIGO

«LIGO — это отдельный жизненный опыт в совсем другой системе организации науки, пример организации коллективного международного разделения труда в физике. LIGO Scientific Collaboration объединяет десятки институтов из пятнадцати или даже большего числа стран мира, это свыше тысячи человек, каждый из которых находит там свое место. В нашем институте целая команда людей работала и работает в этом направлении.

Примером такой дружной дисциплинированной работы было то, что всё огромное сообщество LSC знало, что в сентябре 2015 года произошло детектирование гравитационных волн, но было принято решение, что до февраля 2016 года никто никаких публичных комментариев не дает — ни в прессу, никуда — до заранее согласованного часа Х. После детальнейшей проверки и с согласия всех участников было сделано заявление об открытии.

LSC работает как единая команда. И эта работа идет с постоянным обсуждением статей — препринты выкладываются сначала в общий доступ LSC, каждый может внести свои правки; бывает, что статьи заворачиваются, но, как правило, находится приемлемый вариант, который потом публикуется. И это удивительный пример, как может быть устроено сотрудничество людей совершенно разных профессий.

Даже если бы обсерватории LIGO до сих пор ничего не задетектировали, в ходе их создания было решено очень много технологических проблем. И если посчитать то количество патентов LIGO, которые стали приносить отдачу, — а они очень разные: и по вакууму, и по измерениям, и по точным оптомеханическим устройствам, и по качеству обработки оптических элементов — столько там наделано всего нового и инновационного, — то LIGO окупило себя даже без детектирования гравитационных волн. Это совершенно удивительный проект, и мы с большим удовольствием в нем участвуем».

О мегасайенс

«Я руководитель крупного института и понимаю, насколько важны большие команды квалифицированных людей, у которых много разных компетенций. Я считаю, что гранты для небольших лабораторий — это хорошо и необходимо, но обязательно должны быть сильные крупные центры, которые могут ставить, решать и получать крупные задачи от разных заказчиков, от государства или больших компаний.

Наш Институт прикладной физики после объединения с Институтом физики микроструктур и Институтом проблем машиностроения РАН покрывает в науке целое направление, которое называется физикой волновых процессов. Вообще, весь мир для физиков — это волны и частицы. Правда, иногда частицы ведут себя как волны, а волны похожи на частицы. И мы являемся представителями школы нижегородской радиофизики, где радио — это волны, это физика колебательных и волновых процессов.

Наш мир, действительно, во многом состоит из колебаний и волн. Мы с вами произносим слова, разговариваем, смотрим друг на друга — и всё это колебания и волны. И в этой науке есть много общих оснований и принципов. Мы, будучи специалистами в оптике, понимаем волновые процессы в акустике, волновые процессы в физике твердых тел или в астрофизике при генерации гравитационных волн. Если у вас есть такая большая организация, которая может работать и в оптике, и в акустике, и в физике океана, и в физике твердого тела, и в астрофизике, и в механике машин и устройств, — то, что представляет собой наш институт, — то мы можем решить даже те проблемы, с которыми приходит заказчик, когда даже поначалу непонятно, с помощью какой физики решить.

Допустим, вам надо зафиксировать какое-то событие на далеком расстоянии в присутствии естественных или техногенных шумов. Если у вас есть лаборатории, которые занимаются только акустикой, или только СВЧ-электродинамикой, или только оптикой, то там вам скажут: это не наша задача, мы не можем такого сделать. А если вы придете в большой институт, здесь одно-другое-пятое попробовали, мужики собрались, почесали головы и сказали: да, пожалуй, беремся, — может, это не получится, надо посмотреть вот это, а может, на стыке этого с этим мы и найдем решение».

О взаимоотношениях с ФАНО и реструктуризации РАН

«В этой проблеме реструктуризации есть свои „за“ и „против“. Я бы не спешил просто объединять институты. Любое объединение должно быть основано на профессионализме и здравом смысле. Нужен сначала опыт положительного сотрудничества организаций. Если он есть, если каждая сторона видит обоснованность этого объединения и голосует решением своего ученого совета, то не возникает проблемы. Если включается излишнее давление, возникают неприятные ситуации. Должен быть достигнут консенсус между РАН и ФАНО относительно объединения институтов и избавления от слабых организаций. Без этого ничего не будет, потому что все эти споры и баталии — из-за отсутствия этого консенсуса. Могу сказать, что объединение трех нижегородских академических институтов в федеральный исследовательский центр происходило на основе профессионализма и в условиях такого консенсуса, и этот пример реструктуризации мы считаем положительным. Хотя в ряде других случаев это совсем не так.

Во взаимоотношениях ФАНО с руководством РАН, как мы понимаем, не всё ровно и гладко. Были попытки выстроить более конструктивные отношения. Сначала был установлен регламент: ФАНО выходит с какой-то инициативой и дает Академии время откликнуться на нее. Если этот отклик положительный, то всё нормально. Ну а если нет, то что? А если нет, ФАНО пишет: РАН не согласовала, но это наше поручение, и мы считаем, что надо делать вот так. На каком-то этапе В. Е. Фортов предложил принцип двух ключей — согласовать должны обе структуры. Но это работает скорее как инструмент защиты от действий другого, а не инструмент конструктивного консенсуса. Возможен ли консенсус в рамках существующего правового поля? В отношениях РАН И ФАНО имеются взаимные претензии к выполнению обязательств, препятствующие нахождению такого консенсуса.

В РАН часто критикуют ФАНО за снижение финансирования академических институтов и возросшую бюрократизацию. Напоминают, что одним из успокаивающих моментов шоковой терапии 2013 года было обещание того, что ФАНО принесет в академические институты много денег, так как его руководители — это умелые управленцы и финансисты и они знают, где эти деньги лежат и как их взять. И если РАН снабдит их соответствующей формулировкой о важности научной задачи, то они завалят академические институты деньгами. Вторым обещанием было то, что ФАНО освободит ученых от несвойственной им бумажно-бюрократической работы за счет более правильных управленческих решений. Но вот пришел 2017 год. Финансирование ФАНО резко упало, и это даже в рублях, потому что если учитывать девальвацию рубля, а все закупки научного оборудования происходят в валюте, то оно упало еще больше. А объем бумаг возрос многократно.

В свою очередь ФАНО критикует руководство РАН за пассивность в работе и нежелание идти навстречу для реорганизации работы академических институтов и их реструктуризации.

Претензии есть, но без консенсуса движения вперед нет».

О Клубе «1 июля»

«В 2013 году я действительно вошел в Клуб „1 июля“ и искренне уважаю людей, которые тогда подняли его знамя, — академиков Захарова, Рубакова и других. Я считаю, что Клуб „1 июля“ сыграл очень важную роль в том, что были смягчены формулировки законопроекта о реформировании Академии и она не превратилась, как многие не без оснований опасались, в клуб; в том, что в законе в итоге было четко прописано, что РАН — это государственная академия, за которую государство совместно с учеными несет ответственность.

Но когда закон принят и Академия наук принятием нового устава это поддержала, я, как законопослушный гражданин, должен ему следовать. Меня может что-то не вполне устраивать, можно много претензий высказывать в адрес людей, которые не особенно задумываются, когда принимают законы, но вообще-то мы должны жить в правовом поле. Законы необходимо соблюдать, но активная гражданская позиция заключается в том, что при этом не надо бояться обсуждать, как изменить их к лучшему. И ставить вопросы перед властью».

О своем выдвижении

«Отделение физических наук если не краеугольное в Академии наук, то уж по крайней мере такое, на которое с вниманием смотрят. Раз на нас смотрят, надо кого-то выдвинуть, чтобы показать, какое направление развития Академии наук мы считаем правильным. И когда мне предложили выдвигаться от отделения физических наук, для меня это было абсолютной новостью. Было собрание, где всё это обсуждалось, после этого мне позвонили и сказали: мы обсудили, ты только не пугайся, а как ты на это смотришь? Были сформулированы какие-то аргументы, что есть научные достижения, что я человек из провинции, что в теперешней ситуации в Академии может оказаться плюсом. Потом, возраст подходящий, потому что время требует молодых, а выбирать будут немолодые, то есть хорошо, что я где-то посредине. А главное, я родом из Академии и всю свою жизнь проработал в академическом институте. Я посоветовался в моем институте, потом со старшими товарищами в Академии, с коллегами из других отделений. Понял, что возможно некое объединение или поддержка членов Академии, по крайней мере из естественно-научного крыла, — мне это показалось сильным козырем. И я решился.»

«Я считаю, что за четверть века существования России с 1991 года максимальная потеря, которую мы понесли, — это не потеря денег и промышленности, а потеря мозгов. Была потеряна огромная часть суммарного интеллекта нации. Это и утечка мозгов, и то, что люди с высокой квалификацией уходили из науки и становились челноками или еще кем-то. У нас ослабло среднее образование, и студенты стали менее подготовленными. Пока мы не встанем на ту траекторию, когда интеллект нации будет увеличиваться и мы увидим его устойчивое увеличение, ничего не получится. И роль Академии наук в нахождении этой траектории принципиально важна. Этим как раз и должна заниматься Академия наук».

Александр Сергеев
Подготовила Наталия Демина