Посвящается Н. С.
В III томе «Истории Рима» Тита Ливия ярким языком изложена история Вергинии, важный источник вдохновения для западноевропейского искусства. Децимвир Аппий Клавдий, воспылавший к девушке внезапной страстью, устроил несправедливый суд, где объявил ее дочерью рабыни и рабыней. Тогда центурион Луций Вергиний прилюдно убил дочь мясницким ножом, спасая от бесчестья.
Эти события инициировали восстание против децимвиров и восстановление республики (449 год до н. э.). Стоит отметить, что триггером свержения Секста Тарквиния и установения республики (510 год до н. э.) тоже стало преступление на сексуальной почве: изнасилование Лукреции и ее самоубийство.
Вероятно, если бы Аппий Клавдий просто-напросто тайно выкрал Вергинию, сам этот факт не мог бы привести к восстанию. Гораздо важнее публичная демонстрация беспредела, замаскированного под законность. Луций Вергиний произносит речь о том, что частный случай посягательства на честь его дочери может стать общим. Именно эта красноречивая экстраполяция запускает машину бунта. Иными словами, Аппий Клавдий изнасиловал не девушку, а Закон, и поплатился за это.
Тит Ливий фокусирует внимание на роли личности в истории. Он скорее литературно обрабатывает миф, чем занимается наукой. Для него историю вершат люди, а не законы экономики и социологии.
А теперь сравним архетипический образ жертвоприношения дочери у Тита Ливия, в древнегреческой мифологии (Агамемнон/Ифигения) и в ТаНа-Хе (Иеффай). Впрочем, Луций Вергиний убивает дочь во имя сохранения ее чести, т. е. действует как частное лицо, в то время как Судья Израиля Иеффай приносит дочь в жертву Яхве ради победы над аммонитянами, Агамемнон приносит Ифигению в жертву Артемиде, чтобы та не препятствовала греческому флоту достигнуть Трои. Здесь ответственность государственного мужа за судьбу народа преобладает над личными мотивами.
Данте Алигьери клеймит поступок Иеффая и Агамемнона:
Своим обетом, смертный, не играй!
Будь стоек, но не обещайся слепо,
Как первый дар принесший Иеффай;
Он не сказал: «Я поступил нелепо!»,
А согрешил, свершая. В тот же ряд
Вождь греков стал, безумный столь свирепо,
Что вместе с Ифигенией скорбят
Глупец и мудрый, все, кому случится
Услышать про чудовищный обряд.
(«Рай», V, 64-73, пер. М. Л. Лозинского).
В свою очередь Сёрен Кьеркегор в «Страхе и трепете» подчеркивает благородство Иеффая и Агамемнона, но обращает внимание на то, что их поступок остается в рамках этики (можно даже говорить: купли-продажи; разве они не заключают своего рода договор с высшими силами?), в то время как Авраам, «рыцарь веры», просто исполняет волю Бога-Отца, ничего не ожидая взамен, более того — силой абсурда верит, что сын выживет.
К слову, в одной из версий мифа Ифигения остается в живых: Артемида проявляет милосердие, в самый момент заклания подменяет Ифигению козой, окутывает ее облаком и уносит в Тавриду (в настоящее время территория РФ).
Таким образом, мы видим разные дискурсы сакрального насилия: завет с трансцендентным Яхве в ТаНаХе, умилостивление антропоморфного божества в древнегреческом мифе, первостепенность безличных Закона и Чести в Древнем Риме.
Под занавес заметим, что во всех трех мифах девушка — не более чем пассивный объект жертвоприношения, она полностью в силовом поле мужчины: отца, жениха или изувера. Однако древнегреческая мифология знает и, так скажем, девушек-активисток: Электру и Антигону. Но это предмет отдельного разговора.
Алексей Огнёв