Животное, как остроумно отмечает в начале своей книги Оксана Тимофеева1, — это субстантивированное прилагательное: не подлежащее, а определение, которым мы описываем что-то, настоящим животным, в общем, несвойственное. «Какое же ты животное!» Конечно, имеется в виду отнюдь не конкретный животный вид и даже не животные в целом — в «этом» плане у них как раз всё происходит скучно, апатично и даже механически. Речь идет о негативном определении человека, его «тени», о которой ему хорошо бы забыть или, во всяком случае, не демонстрировать ее окружающим. Не случайно именно в животный мир человек стыдливо запихивает, как в мусорное ведро, собственные же страсти, безумие, стадность, тупость и тягу к насилию. Такова, коротко говоря, основная идея автора, которую она формулирует в обращении к длинному ряду мыслителей: Аристотелю, Декарту, Гегелю, Хайдеггеру, Симондону и, главное, Агамбену и Батаю, тем паче что интерес к теме животного пришел к ней во многом именно через последнего (что очевидно из ее предыдущей книги — «Введение в эротическую философию Батая», приложение к которой попало и в первые три главы «Истории животных»). Для Батая, однако же, животное является не коллективно воображаемой, а вполне реальной оборотной стороной человека, его скрытой и насилу забытой внутренней сущностью, суверенным идеалом свободного насилия и нарушения любых границ и запретов — и эту-то мрачную его сторону автор книги довольно сильно смягчает, заменяя разорванное криком батаевское животное легким полетом птицы, без труда преодолевающей пограничный кордон. С другой стороны, у Агамбена она заимствует понятие «антропологической машины» — социально и политически обусловленного непрерывного процесса конструирования человечности, работающего во многом за счет исключения всего того неприемлемого, что объявляется животным. Идея достаточно жанровая и сформулированная автором в очень «французском» духе, но при этом все-таки симпатичная и, что тоже немаловажно, понятная.
Хотя книга издана в серии «интеллектуальной истории», методология ее не так однозначна: во введении Оксана Тимофеева обещает аккуратно следовать за мыслью своих героев, но в итоге в какой-то момент признается, что ее чтение — «партизанское», а интерпретация соответствует не тому, что хотел сказать автор, а тому, что сказал. Поэтому ее работу можно назвать как историко-философской, так и просто философской. Это опыт «философской антропологии», в котором концепты всякого рода столпов мысли уравновешиваются авторским взглядом: животное — всегда изнанка человеческого; включенное в него за счет исключения; дырка от бублика — и при этом, может статься, более реальная, чем сам бублик; забыть о ней — значит терять себя и рождать чудовищ. Подобное сочетание объективной и субъективной позиций представлено в книге столь согласованно, что автора даже не хочется «ловить на слове» или «хватать за руки».
Поскольку книга была издана также и по-английски (“History of Animals in Philosophy”, Bloomsbury Academic, 2018), предисловие к ней смог написать сам Славой Жижек. Однако, как и бывает обычно в случае с неугомонным словенцем, возлагать на него какие-либо надежды не стоит: за исключением двух абзацев — первого и последнего, никакого отношения к книге его текст не имеет. Начав с загадочной цитаты из Вирджинии Вулф о том, что «в декабре 1910 года человеческая природа изменилась» и несколько приободрив тем самым читателя, Жижек вдруг вспоминает, что последняя глава «Истории животных» посвящена Андрею Платонову, и оставшуюся часть предисловия терзает читателя собственными мыслями по поводу его эссе «Антисексус» 1925 года, с упоением рассуждая об описанной в нем «универсальной мастурбаторной машине», коммунистической утопии и «гностическом материализме» писателя. Правда, любому человеку, знакомому с гностицизмом не по фантазиям того же Батая (например, по его статье 1930 года «Низкий материализм и гнозис»), а по источникам, это определение может показаться странным. Всё это оставляет в тяжком недоумении, но, по счастью, быстро заканчивается.
При всей гармоничной сложности авторского метода в книге и правда встречается немало примеров того, как в жанре «истории идей» можно рассказывать, собственно, отличные истории. Так, в главе «У врат закона» нам предлагается невероятно вкусный рассказ о судебном процессе над крысами, которые раз за разом — хотя и по уважительным причинам — не являлись на заседания (стр. 58–59); в главе «Безумец» описываются живодерские эксперименты Декарта, во время которых он вскрывал животных заживо и засовывал пальцы в их сердца и артерии (стр. 69–70); в главе «Собака Минервы» автор цепляется за случайную фразу Гегеля о том, что «пресмыкающиеся, или амфибии… заключают в себе нечто отвратительное», и аранжирует ее любопытным рассуждением о пограничной роли животного (стр. 97), а в разделе «Диалектика рыбы» обращается к одному конкретному животному и показывает, какую роль оно играет у того или иного философа. Масштаб изложения при этом то сужается до какого-либо одного текста или даже случайного замечания, то расширяется до платоновской битвы титанов за сущности, что также создает приятное кинематографическое впечатление.
На протяжении первых нескольких глав лично мне очень не хватало конкретных животных, животных как концептуальных персонажей, образы которых позволяют мыслителям выражать разные содержания: у того же Батая есть как амбивалентные животные — например, идеальная или обезумевшая лошадь, — так и вполне определившиеся с той или другой стороны — как «возвышенный» орел, «яростный» тигр или визжащие и лающие собаки и свиньи. Хотя чуть дальше автор начинает писать о сове Минервы у Гегеля или о рыбах у Делёза и Гваттари и тем самым отчасти это впечатление опровергает, вопрос о том, как могли бы какие-то конкретные философские животные — как, например, крот у Гегеля, Маркса и Батая, попавший к ним вообще от Шекспира, — вписаться в авторскую концепцию, остается открытым.
От достоинств книги перейдем к ее недостаткам. Они есть, искать их не надо, все на поверхности: она слишком короткая; в некоторых главах слишком много длинных цитат и слишком мало авторских комментариев; некоторые главы выглядят не такими ясными и концептуально продуманными, как другие. Несколько бросается в глаза узость представленного в книге пантеона мыслителей: объясняется она тем, что автор, очевидно, не ставила перед собой задачу пройти всю тему из начала в конец, а сосредоточилась на немногих основных персонажах, необходимых для раскрытия ее концепции: больше всего среди них французов и немцев, и жили все они уже преимущественно в XX веке. Некоторых имен, правда, все-таки не хватает: это касается, например, Ницше с его богатым зверинцем — обезьяной, от которой мост через человека ведет к сверхчеловеку, верблюдом и львом, орлом и змеей Заратустры; или Роже Кайуа с его развитой философией природного мира и богомолами («Миф и человек»). Идеи Аристотеля лишь мельком противопоставляются позициям Сократа и Платона; не упоминаются ни досократики (хотя «лающие на тех, кого не знают» собаки из фрагмента F 97 Гераклита пришлись бы к месту), ни стоики, ни киники. С христианством с его образами и идеями автор также обходится слишком вольно и без конкретных ссылок, хотя с ним, как кажется, при ближайшем рассмотрении тоже могло бы оказаться всё не так просто. Конец последней, посвященной Платонову и Кафке, главы, с ее притчевым образом — вратами с надписью «ИСТИНА. ВХОД С ЖИВОТНЫМИ ЗАПРЕЩЕН», где автор опять-таки соскальзывает с истории идей в собственную рефлексию, — образчик довольно сильной философской прозы. Несмотря на это, обычного заключения все-таки не хватает: изложение будто бы обрывается перед маячившим где-то вдали концом, оставляя читателя наедине с фантазиями на тему того, насколько фактурным мог бы он быть.
Все эти упущения, правда, являются таковыми лишь в моих глазах и в целом книгу почти не портят. Многие ее недостатки могут, в конечном счете, даже сыграть в ее пользу. Слишком короткая? — Всего только небольшая, ее не будешь читать целый месяц, а прочтешь и усвоишь за пару раз. Описано мало мыслителей? — Ну, сколько нужно: читайте тогда уж учебники. Длинные цитаты? — С одной стороны, пересказывать художественную прозу нет смысла, а с другой — это часто знакомит читателя с малоизвестными и непереведенными текстами («Рот» Батая). Центральную свою идею автор подает так спокойно и ненавязчиво, что ее хочется додумать, довести до конца, — а в итоге, быть может, даже увидеть в разбитом зеркале вместо «венца творения» смутную тень неизвестно отчего погрустневшей вдруг обезьяны.
Алексей Зыгмонт
1 Оксана Тимофеева — ст. науч. сотр. Института философии РАН, ст. преподаватель Европейского университета в Санкт-Петербурге, зам. главного редактора журнала «Стасис». — Ред.