«Помню свой ужас — ни на минуту у меня не было идеи, что теперь будет лучше»

Обсуждение в социальных сетях и в СМИ отзыва Министерством культуры РФ прокатного удостоверения у британского фильма «Смерть Сталина», поиски хотя бы какой-то его копии в Сети и обсуждение ленты теми, кто ее уже посмотрел, вновь сделали актуальными воспоминания о марте 1953 года. Публикуем рассказ Ревекки Фрумкиной, тогда 21-летней студентки, о событиях того времени, которыми она поделилась на сайте «05/03/53».

Осень-зима 1952/1953 года — разгар антиеврейской кампании. Мама жила в ожидании, что за ней придут — как уже приходили за многими вокруг — и всё на этом кончится. Я это отчасти понимала и была испугана, а к тому же у меня были и свои причины бояться. Во-первых, собственная история, связанная с университетом — с вызовами на партбюро филфака и многочисленными допросами в разных комсомольских и партийных инстанциях. Меня и нескольких моих друзей обвиняли в участии в организации, естественно, не существовавшей на самом деле. (Эта история завершилась выговором по комсомольской линии, и один мамин друг — «большой человек у советской власти» -мне сказал, что, раз уж мы получили выговор, ничего «такого» уже не будет, но я не поверила).

Во-вторых, многие из тех, кого уже посадили, были не просто врачами — коллегами мамы, но еще и близкими друзьями родителей. К этому моменту посадили [Мирона Семёновича и Веру Львовну] Вовси — ближайших друзей нашей семьи; они жили на нашей даче, потому что их дача сгорела.

В это же время маму еще и уволили с работы, и было понятно почему — потому что она еврейка. Семья давно уже жила в страхе. Зимой 1952 года папа мне сказал: «Я знаю, что ты ведешь дневник. Когда нас не будет дома, пожалуйста, сожги его». Я взяла медный поднос от самовара, не без труда изорвала общую тетрадь и на этом подносе ее сожгла.

Вот это был фон — страх, что не сегодня завтра. Я училась на третьем курсе филфака, и зимой 1953 учебного года, как всегда после сессии, начинались студенческие каникулы. Мама была страшно озабочена тем, чтоб меня из города куда-то выпихнуть; позже я поняла, что она исходила из того, что за ней придут — и пусть это случится хотя бы в мое отсутствие, чтобы я этого не видела.

Об этом я тогда не догадывалась. В целом же отсутствие рефлексии по поводу всего этого я объясняю не столько своей дуростью, сколько непредставимостью событий такого рода. Ведь, выходя из дома, мы не думаем, что попадем под машину, хотя в большом городе люди попадают под машину каждый день.

Если бы тогда у меня не был в разгаре роман с человеком, за которого я через два года вышла замуж, думаю, что я просто повредилась бы рассудком, потому что годами жить в состоянии ежечасного страха тяжело. С Юрием Аркадьевичем Раковщиком я познакомилась летом 1952 года. Мы встречались почти каждый день и в весьма осторожной форме обсуждали события, связанные с арестами.

Про семью моего будущего мужа на тот момент я знала очень мало, потому что он последовательно всё это скрывал. И ему было что скрывать, потому что фактически всю его семью разнесло в клочья, а значительную часть жизни и он провел не совсем вольным человеком… (Ю. А. Раковщик вырос в городе Свободном Амурской области, где располагалось управление Амурлага. — Ред.)

Жены и дети осужденных жили в поселениях, где свободных вообще не было — были люди, которые только что вышли и никуда двинуться дальше, чем эта территория, не могли. Мой свекор служил в этой системе кем-то вроде прораба; не знаю конкретно, чем он занимался, но среди его близких друзей был, в частности, Георгий Дмитриевич Мариенгоф, о котором в своих воспоминаниях написал Н. П. Анциферов. Они все сидели в разное время в разных местах и в какой-то момент оказались вместе на Дальстрое.

Очевидно, что человек, который вырос в городе Свободном и в этой среде, должен был быть более чем осторожным. Я очень хорошо помню его фразу: «Нам часто кажется, что некоторые вещи совершенно невозможны, но они тем не менее случаются». Я помню, что тогда он провожал меня домой и мы стояли около наших ворот на улице Горького — по-моему, когда-то это был доходный дом Смирнова, до войны это был дом 29, а после он стал домом 11.

Я была дома, когда стало известно о смерти Сталина. Какое это было число, я даже не знаю — кажется, объявили шестого, но в моих воспоминаниях это остается пятое марта. Это случилось во второй половине дня, потому что дома был папа. Мы с ним оба в этот момент находились на нашей коммунальной кухне. В комнате у нас была «тарелка», еще это называлось репродуктор, из черной бумаги; громкость в нем регулировалась винтиком.

То ли папа сам услышал это сообщение, то ли кто-то еще — не помню. Помню только свой ужас, потому что папа произнес какие-то слова плачущим голосом, в прямом смысле слова. Я до этого никогда его плачущим не видела — ни при каких обстоятельствах. Война же была, у него семья погибла. А тут у него сорвался голос, и он сказал что-то вроде: «Что же теперь будет?»

Помню свой ужас — ни на минуту у меня не было идеи, что теперь будет лучше, и ни от кого я таких идей тогда не слышала.

Мы совершенно не обсуждали будущего — при таком масштабе события будущее вообще как-то блокируется. Вы можете обсуждать что-то, что у вас умещается в голове. А тут — небо обвалилось. Могу сказать, что ничего хорошего я точно не ожидала, и родители тоже.

Я читала про людей, которые уверяли, что они испытали чувство глубокого облегчения, освобождения, что зеки были счастливы. Я лично ничего из этого не видела и не слышала, физически не общалась ни с одним человеком, который мне сказал бы такое и чтобы я ему при этом поверила.

Не знаю, как объяснить свои тогдашние чувства. Это как если бы вам сообщили, что где-то около Москвы обнаружили невероятный провал земли. И вы бы сидели и говорили: «Ну, это же еще 100 километров до нас». А другие бы говорили: «Что такое сегодня 100 километров?

Я сейчас сяду в машину и буду там через полтора часа. Вещи надо собирать!» Вот такая аналогия. Произошло чрезвычайное событие с неизвестным знаком, но безусловно угрожающее.

Вот это я и помню по сей день: ощущение космического несчастья, обвала. Была четкая убежденность, что будет, так сказать, некоторый конец света. Без всякой рефлексии относительно того, из чего этот конец света должен сложиться.

Надо заметить, что примерно с осени 1952 года у меня было ощущение какого- то надвигающегося апокалипсиса.

Помню одну историю незадолго до марта 1953-го. Мы с родителями жили в бельэтаже — это высокий первый этаж; под нами — жилой полуподвал. Во дворе, как всегда, гуляли дети. И вот кто-то из детей бросил нам в окно комок талого грязного снега. Мама в состоянии крайнего возмущения выбежала из подъезда как была, в фартуке, чтобы их приструнить. И я, по-видимому понимая общую установку, побежала следом, таща маму обратно и крича: «Мама, ты что, хочешь, чтоб здесь был погром?!» (Мама родилась в 1897 году в Витебской губернии и погромы успела пережить.)

Из этого случая очень хорошо видно общее умонастроение. Но никаких мыслей о том, что именно Сталин виноват в происходящем, в арестах, в нагнетании страха. И вот в этой обстановке я слышу про смерть Сталина.

Москва устремилась на похороны. И моя однокашница Люся, принадлежавшая к числу молодых женщин, которые вообще любят ходить в разные места, сказала: «Давай попробуем пойти тоже».

Я не помню деталей, но помню какое-то общее смятение: Столешников переулок со стороны Советской площади перегорожен большими грузовиками, чтоб народ не ломился в очередь в Колонный зал.

Люся говорит, что под машину можно подлезть, а я созерцаю эти колеса и говорю, что нет, я не полезу.

По Тверской (т. е. по улице Горького), как обычно, ходил транспорт и никаких толп не было, а на Дмитровке было довольно много народу, но тоже ощущения толпы при повороте со Столешникова я не припоминаю. Везде было много милиции.

Юрий Аркадьевич жил на Большой Дмитровке, по правой стороне, между Столешниковым и Камергерским, — вероятно, в доме 13. Очередь в Колонный зал продвигалась как раз мимо его ворот, но никакого желания присоединиться к этой очереди или идеи, что я должна присутствовать при значимом событии, у меня не было. Юрий Аркадьевич вышел к Тверской со своим паспортом, встретил меня и вместе со мной вернулся на Дмитровку, показав паспорт. Потом он проводил меня до наших ворот «с градусником», помахивая своим паспортом, и я ушла домой.

Вскоре я узнала, что одна знакомая, Роза Варшавская, с которой мы совсем недавно встречались в доме у Кажданов на встрече Нового года, попала в давку на Трубной. (А. П. Каждан был женат на троюродной сестре Юрия Аркадьевича.)

В результате она потеряла ребенка — только это я и узнала о давке из первых рук.

Строго говоря, следующее яркое событие, о котором я помню, — это объявление по радио о том, что арестованных «главных» евреев-«отравителей» отпустили всех сразу. Еще я помню, что мама не знала, как быть — позвонить ли в этой связи Вовси по телефону; такая близкая семья, а ведь мама не позвонила Вере Львовне (жене Мирона Семёновича), когда его арестовали (ее арестовали позже).

Вера Львовна Вовси позвонила нам сама — это я помню, потому что именно я сняла трубку. Сюжет с их освобождением сам по себе я тоже не помню, зная его задним числом по их же рассказам. Следующее политическое событие, которое осталось в моей памяти, — это арест Берии, о котором мы узнали не по радио, а из разговоров. И это, в общем, всё.

Подготовил Андрей Курилкин

Оригинал: 050353.ru/2013/04/21/frumkina/