«Поганые» птицы

Среди русских названий птиц есть имена, сложные для интерпретации, вызывающие порою ожесточенные споры среди филологов и орнитологов. А есть простые. Ну или представляющиеся таковыми. Известный пример «простого» слова — «поганка». Вот какое объяснение дает ему орнитолог Владимир Паевский: «Название „поганки“ эти птицы получили за неприятный вкус их мяса, пропахшего рыбой».

Казалось бы, что тут можно еще добавить? Остается только выразить сожаление, что одни из наиболее нарядных водоплавающих птиц получили столь обидное прозвище. Но почему именно поганки так «поплатились» за свои низкие гастрономические качества? Ведь существует немало менее съедобных птиц, а поганки как раз относятся к промысловым видам. В Предкавказье и Средней Азии поганок традиционно добывают на осеннем пролете.

Мне пришлось убедиться в этом во время осенней поездки на юг Калмыкии. Я ловил певчих птиц в тростниках, когда на озеро приехал местный рыбак — проверять свои сети. Он достал двух погибших птиц — почти не различающихся в осеннем наряде серощёкую поганку и чомгу. Бросив их на берег, рыбак снова ушел ставить сети. Дождавшись его возвращения, я начал выпрашивать птиц для зоологической коллекции. К моему удивлению, рыбак расставался с поганками неохотно. «Ты что, — говорил он мне, — знаешь, какие они жирные?! На сковороде пожаришь — лучше всякой рыбы. Ладно, бери меньшую», — добавил калмык. Мне того и надо было, я поблагодарил и удалился, сжимая в руках серощёкую поганку.

Согласно Михаилу Мензбиру, народное название «поганка» было распространено преимущественно в областях, где местное «инородческое» население (по Мензбиру — «татары») активно употребляло поганок в пищу, — в Оренбургской и Астраханской губерниях. На запад это слово доходило до Воронежской и Харьковской губерний, но туда его могли принести из восточных областей казаки.

Академик Дмитрий Зеленин отмечал, что «русское „поганый“ значит собственно „языческий“, то есть нравственно нечистый». «Поганой», например, считали еду, оставшуюся после Масленицы с началом Великого поста. Таким образом, поганка не просто несъедобная птица, но птица, которую могут употреблять в пищу только «язычники». Считается установленным что само слово «поганый» пришло, в славянские языки от латинского paganus — сельский языческий (когда в городах преобладающей религией стало христианство сельские жители долго оставались язычниками). В научной литературе слово «поганка» стало общепринятым поскольку другие названия поганок (имевшие большее распространение в народе) такие как «нырок» («нырец») или «гагара» оказались закреплены за иными птицами.

Из общеизвестных славянских названий поганки пожалуй самое экзотическое — украинское «пырникоза» Это название принято интерпретировать буквально: «пiрнати» по-украински — «нырять» а «козою» большую поганку или чомгу , называли за узкие длинные , пучки перьев на голове напоминающие козьи рожки По предположению орнитолога Виталия Грищенко, малороссийское название чомги — всего лишь калька с польского perkoz. В польскую научную литературу слово perkoz как народное было введено в 1846 году выдающимся зоологом графом Константином Тызенгаузом (1786–1853), производившим его от выражения piórna koza, т. е. «пернатая коза», и использовавшим это слово для отличия поганок от прочих «нырков» (в первую очередь гагар).

Впрочем, по наблюдению польского филолога Анджея Баньковского, слово perkoz (как и его этимология) придумано самим Тызенгаузом. Таким образом, украинскую «пырни-козу» преждевременно считать иностранным заимствованием. В Польше чомгу чаще всего называли просто «козой» или «козулей». Кстати, про чомгу. Это слово русские заимствовали с тюркских языков, где «чомга» переводится как «нырок» и обозначает, кроме поганок, также других ныряющих водоплавающих птиц.

Баклан

Продолжая историю о несъедобных птицах, нужно сказать несколько слов о бакланах. «Баклан» — слово, похоже, заимствованное с тюркского, было распространено на юге России. Можно найти ссылки на то, что название «баклан» русские заимствовали у поволжских татар, обозначавших этим словом гусей. Есть искушение принять эту точку зрения. Большой баклан по размерам и пропорциям напоминает гуся, особенно в полете, и нередко охотники, принимая внезапно вылетающих на них бакланов за гусей, стреляют их.

Несомненно, не только сейчас, но и в прежние времена происходили такие истории, когда радость от удачного выстрела сменялась разочарованием. Могло ли туземное слово войти в русский язык, поменяв смысловую окраску, вместо желанной вкусной птицы обозначить вонючую, заведомо несъедобную? Такие примеры известны, и по крайней мере один из них имеет отношение к птицам.

Из работы сотрудника Мордовского университета Михаила Сывороткина (2004) можно узнать о происхождении названия «мородунка» . В XIX веке так называли куликов-веретенников. Слово «мородунка» упоминает еще Владимир Даль, но удовлетворительное объяснение этому названию ни филологи, ни орнитологи долгое время предложить не могли. По наблюдению Сывороткина, в русских говорах на территории Мордовии есть слово «мородить», означающее «делать что-либо неумело, кое-как» либо «говорить вздор, пустомелить». Это слово ведет начало от финно-угорских «мор», «мора», «моро», обозначающих пение.

При переходе слова в русский язык изменилась его семантика, оно начало означать «плохое пение или не умение петь», а затем и вовсе «пусто словить, говорить ерунду». Именно за взбалмошный нрав, за пронзительные крики, с которыми веретенник носится над болотом при виде человека, он получил прозвище «мородунка». Сейчас «мородункой» мы называем другого мелкого куличка, живущего по топким берегам водоемов, его имя — наследие того времени, когда эту длинноклювую птицу считали близкой родственницей веретенников.

С бакланами всё же иная история. Внимательное знакомство со словарями показывает, что словом «баклан» татары называли не просто гуся, а огаря — ту самую красную утку, которая так знакома москвичам: по весне огари разлетаются из зоопарка по водоемам

Москвы и ближнего Подмосковья. В природе огарь гнездится в горах и степях, в том числе и на Нижней Волге. До сих пор «бакланом» огаря называют в Турции. Трудно предположить, что русские перенесли на черную рыбоядную птицу не название серого гуся, но имя такой нарядной птицы.

Между тем рыбоядных птиц называли «бакланами» издавна. В 1723 году в немецком Нюрнберге опубликован фолиант под громоздким названием «Новейшие государства Казань, Астрахань, Грузия и многие другие, царю, султану и шаху платившие дань и подвластные. Татарские земли и провинции вместе с кратким сообщением о Каспийском море, Дарьяльском ущелье, а также о персидском дворе и об их новейшем государственном и военном устройстве, написанное к присоединению русско-персидских военных действий и украшенное полезными гравюрами».

Автором этого труда считают немецкого путешественника и натуралиста Энгельберта Кемпфера (1651–1716), побывавшего в России и Персии в 1683–1684 годах. Описывая свои наблюдения на Нижней Волге, он подробно рассказывает про пеликана и баклана, причем последнего называет привычным нам словом. По описанию Кемпфера, баклан — птица крупнее утки, с длинной шеей и твердым круглым (в сечении) клювом, с крючком на конце, с жесткими черными перьями, по длине превышающими перья ворона; это водоплавающая птица, предпочитающая охотиться по ночам. Строки Кемпфера не обязательно свидетельствуют о том, что русские употребляли слово «баклан» еще в XVII веке. Кемпфер мог услышать это слово от персов. И в настоящее время в Иране баклана называют так же, как и в России. В этимологии персидского языка слово «баклан» считают тюркским заимствованием. К привычной нам птице оно относится издревле. Так, с демоном по имени Баклан мы неожиданно встречаемся в тайских легендах, где тот совершает ночное нападение из-под воды на обезьяну Ханумана и его спутников, остановившихся отдохнуть на берегу пруда.

Для окончательного решения вопроса о происхождении слова «баклан» необходимы знания в области тюркской филологии. Здесь же нужно уточнить, что «бакланами» обозначали самых разных птиц. В Турции и Иране этим словом порою называли дрофу, в низовьях Волги применяли к красноголовому нырку (впрочем, нельзя исключать, что это ошибка филологов, спутавших красноголового нырка и огаря), на Русском Севере «бакланами» называли сизых чаек или моевок, а «баклажкой» — обыкновенную гагу.

Можно предположить независимое происхождение некоторых из этих названий как звукоподражательных, соответствующих голосам птиц (в частности, огарей и чаек). Во всяком случае, схожее слово «баклага», обозначающее сосуд для воды с узким горлом, независимо от его происхождения (славянского или тюркского), наверняка звукоподражательное (имитирует звуки, с которыми вода выливается из такого сосуда). Хотя название гаги, скорее всего, связано с ее гнездованием или отдыхом на безлесных островах — «бакланах», « баклышах», « бакланцах», которым, в свою очередь, дали название гнездящиеся там же чайки.

«Неясыть»

Нельзя рассуждать о названиях несъедобных птиц, не упомянув о происхождении слова «неясыть». В недавнее время слову дали любопытное толкование Игорь Лебедев и Владимир Константинов. Они обратили внимание на то, что это слово в русском языке обозначало не только сову, «но и самых разных птиц, включая пеликана, ворона и ястреба». Этот перечень довольно близко соответствует перечню птиц, запрещенных к употреблению по канонам Ветхого завета.

В 11-й главе Книги Левит (ст. 11–18) указано (согласно русскому синодальному переводу): «Из птиц же гнушайтесь сих (не должно их есть, скверны они): орла, грифа и морского орла, коршуна и сокола с породою его, всякого ворона с породою его, страуса, совы, чайки и ястреба с породою его, филина, рыболова и ибиса, лебедя, пеликана и сипа, цапли, зуя с породою его, удода и нетопыря». То есть «неясыть» — это «не еда», любая птица, которую не следует подавать на стол. Большинство перечисленных птиц относится к хищным, или рыбоядным, либо питаются по сорным местам, так что употребление их в пищу может привести к заражению опасными паразитами, поэтому запрет можно считать оправданным. Название «неясыть» явно содержит негативный посыл, поэтому неудивительно, что оно не прижилось как имя птиц, ставших символами силы и отваги (орлы и соколы), родительской заботы (пеликан), любви и супружеской верности (лебедь), и закрепилось за совами, чья жизнь для человека долго была окутана мраком ночи.

Это объяснение хотелось бы принять, если бы не единодушное мнение филологов, утверждающих, что слово «неясыть» означает «ненасытный» и изначально было связано с пеликаном. Внимательный поиск по литературным источникам подтверждает: народное название «неясыть», известное во многих славянских языках, относилось только к пеликану, остальные значения этого слова — книжного происхождения и порой имели весьма ограниченное применение: так «неясыть» заменяет дневную хищную птицу (по синодальному переводу — коршуна) только в одном из переложений Книги Левит.

Как же это слово от пеликана перешло на сову и других птиц? В cредневековой Руси были популярны своеобразные книги чудесных рассказов, переводившиеся с других языков. Эти книги пространно объясняли непонятные слова, встречающиеся в священных текстах, либо рассказывали о чудесных явлениях истолковывая их как притчи, в духе христианской веры. В этих книгах рассказана история о пеликане, оживлявшем погибших птенцов собственной кровью. Слово «пеликан» происходит от греческого pelikos, обозначавшего один из плотницких инструментов (разновидность тесака), схожий с длинным крючковатым клювом птицы. Христос был плотником поэтому неудивительно что пеликан стал олицетворять Христа.

Собственно в притче пеликан предстает как аллегория Христа искупившего грехи людей собственными страданиями. Альберт Великий (XIII век) пересказывая эту историю уточнял , что слово «пеликан» происходит от pelle cana («белый покров»). Благодаря этой этимологии пусть и ложной в некоторых рассказах смешались черты собственно пеликана и белого аиста. Вот как читалась история об аисте-пеликане («неясыти») в русском «Азбуковнике» XVII века: «Птица неясыть подобна журавлю по-славянски называется она стергом или буселем или же белым журавлем. Неясыть питается змиями. Чтобы сохранить детей своих от врагов — змий — неясыть вьет свое гнездо на высоких каменных скалах и деревьях Змеи в то время как неясыть оставляет птенцов своих не имея возможности вползти на скалу или дерево выбирают более удобное место прилегающее к гнезду неясыти Чаще всего змеи влезают на смежное с гнездом неясыти дерево и ждут, пока сильный ветер наклонит ветвь к гнезду.

В это благоприятное для них время змеи выпускают из себя против ветра яд, который уносится ветром в гнездо и отравляет молодых птенцов. Родители последних, увидев, по возвращении своем, детей мертвыми, простирают над ними крылья, носом пробивают себе грудь и проливают на отравленных птенцов свою кровь, от которой они и оживают. Птица неясыть есть образ Христа. Птенцы — это мы, умерщвленные смертоносным жалом змия — диавола; биение неясыти в грудь и источение крови для оживления птенцов — это пробождение копьем ребра Христова и наше избавление от смерти — греха». В другой рукописи за рассказом «О неясыти», где в этой птице уже трудно узнать аиста, следует рассказ «О нощнем вране» (филине): «Рече Псаломник: „Бых яко нощный вран на нырищи“. Фисилог рече, птица си любит нощь паче дне, Господь же наш Иисус Христос люди возлюби ны во тьме седяще ны сени смертней, люди странныя, паче июдей, имже и сыновство от человек обещание приемшим, да тем Спас глаголаше: „Не бойся малое Мое стадо, яко благоволи Отец Мой дати вам Царствие небесное“ и прочее. Но речеши ми, яко нощный вран нечист по Закону. Добре апостол рече: „Не виде греха, законный грех сотвори“ и поубожися, да вся спасет и да вознесет. Добре рече Фисилог о нощнем вране».

«Нечистая» сова — образ грешника, чьи грехи не могут помешать ему принять веру в Христа и войти в Царствие небесное.

Рассказ о сове помещен за притчей о пеликане, и не случайно: такая последовательность связана с упоминанием обеих птиц в 101-м псалме Давида («Уподобихся неясыти пустынней, бых яко нощный вран на нырищи», — или в Синодальном переводе: «Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах…»). Переписчик этой рукописи из названий птиц понял только слово «вран» и на сопутствующих тексту миниатюрах изобразил пеликана и сову в виде воронов. Внимательный читатель в «нощнем вране» без труда узнавал сову, поэтому неудивительно, что образы двух птиц слились, и на «нощного врана» было перенесено имя «неясыть», которое не всегда удавалось соотнести с другой известной птицей.

Впрочем, посредство «Физиолога» могло и не потребоваться: достаточно было соседства «неясыти» и «нощного врана» в священных текстах. Окончательно слово «неясыть» было закреплено за совой в «Словаре Академии Российской», изданном в 1793 году, где о птицах писал, по-видимому, Иван Лепёхин. Там строки «уподобихся неясыти пустынней» отнесены к сове (натуралисту Лепёхину трудно было вообразить пеликана в безводной пустыне). В таком значении слово прочно вошло в светскую литературу. Если польская научная орнитонимия идет от Тызенгауза, то российская — от Лепёхина. И хотя церковно-славянские словари в XIX веке продолжали толковать библейскую «неясыть» как пеликана, они уже не смогли поправить ситуацию.

Павел Квартальнов,
канд. биол. наук, науч. сотр.
кафедры зоологии позвоночных
биологического факультета МГУ