27 февраля в Петрозаводске прошло очередное заседание кафкианского суда над главой карельского «Мемориала» Юрием Дмитриевым. В 1990-е годы экспедиции под его руководством обнаружили места массовых захоронений жертв Большого террора в Сандармохе и Красном Бору — в общей сложности больше десяти тысяч погибших.
Юрий Алексеевич много работал в архивах, устанавливая имена убитых, участвовал в перезахоронениях и создании памятников. Он составил и издал книги памяти жертв политических репрессий в Карелии и материалы по истории строительства Беломорско-Балтийского канала. В момент ареста в конце 2016 года он работал над книгой о спецпоселенцах. Ее рукопись вместе с другими материалами на его жестком диске была изъята следствием. Сейчас он пытается восстановить всю собранную информацию.
Интеллектуалы из Москвы и Петербурга, сочувствующие Юрию Дмитриеву и полагающие, что обвинение по его делу абсурдно и носит откровенно сфабрикованный характер, приезжают на каждое заседание для моральной поддержки исследователя. На сей раз «гражданский десант» в Петрозаводск включал около 20 москвичей. В их числе был и корреспондент ТрВ-Наука Алексей Огнёв.
Гражданское столпотворение
В день отъезда я раз за разом слушаю «Время N» — новый альбом Бориса Гребенщикова, который тоже выступил в поддержку Юрия Алексеевича. Там очень остро звучит тема перечеркнутых, похороненных без имени, замурованных в ночь: «Они уходят так же бездарно, как приходят, оставляя только сухую пыль во рту. Эти песни не нужны природе — песни с мертвыми на ржавом ветру». Умершие — «совсем особенные люди», как сказано в «Котловане» Платонова. И еще: «Дай мне кости моей матери — я хочу их». В последний момент я кладу в рюкзак именно эту книжку.
В поезде едут переводчица и филолог Любовь Сумм, много сделавшая для организации поездки, и другие гуманитарии, а также коллега по научной популяризации — Игорь Харичев, главный редактор журнала «Знание — сила». Отдельную группу составляют учащиеся и преподаватель киноколледжа «Московская международная школа», которые знакомы с Юрием Дмитриевым не первый год и каждое лето ездят в Карелию по мере сил помогать в его работе. Именно преподаватели киноколледжа Юрий Михайлин и Даниил Саксонов администрируют группу «Дело Дмитриева» в «Фейсбуке», ставшую координационным центром «гражданских десантов» на процесс. Также в организациях поездок участвует ассоциация «Свободное слово» и Сахаровский центр.
В отдельном купе — литературовед Мариэтта Чудакова. Она не просто едет на процесс, но и прочтет открытую публицистическую лекцию «Чего мы не знаем о 1917 и 1918 годах», проведет встречу со студентами и преподавателями Петрозаводского государственного университета и еще четыре дня будет встречаться с читателями и устраивать исторические викторины для школьников в библиотеках Петрозаводска, Шуи, Кондопоги и Великого Новогорода. Мариэтте Омаровне 81 год, но она лучится юношеской бодростью. Когда мы говорим о предстоящих выборах и предполагаемой длительности правления нынешнего президента, я настаиваю, что он не уйдет в тень раньше 2042 года (еще 4 срока по 6 лет). Мариэтта Омаровна улыбается: всё прервется гораздо раньше, причем самым непредсказуемым образом, — и вспоминает перестроечные события, в которых принимала непосредственное участие.
Утром к нам присоединяется небольшая группа поддержки из Санкт-Петербурга, в том числе историк репрессий и сотрудник Российской национальной библиотеки Анатолий Разумов, и вот мы проходим сквозь рамки металлоискателей в коридоры суда. Они узкие. Начинается настоящее гражданское столпотворение.
Мариэтта Омаровна дает комментарий местным тележурналистам.
— Вы даете слово, что мой текст будет моим текстом, и не будет рядом никакого заушательства?
— Что? — растерянно переспрашивает журналист.
— Заушательство. Не знаете такого русского слова?
— Нет… Давайте, расскажите, что вы думаете по поводу этого процесса?
— Я думаю, что это дело инициировано мерзавцами, которым важно было остановить восстановление памяти о безвинно погибших. Им нужно было обязательно выпачкать Юрия Алексеевича с головы до ног. Пока что они успешно этим занимаются, но, может быть, мы сумеем их остановить. Я бросила свои дела и сюда приехала, хотя у меня нет времени абсолютно, я сплю по четыре-пять часов, время мое рассчитано по минутам. Но есть же какой-то рейтинг ценностей. Нельзя, чтобы над нами весь мир смеялся. Если у кого-то хотя бы капля патриотизма осталась, то мы не можем быть посмешищем и позором для мира. Надо менять лицо России, просветлять его. Я презираю разговоры о том, что судьи связаны по рукам и ногам. Пока еще пистолет к виску не подносят. Надеюсь, и не будут подносить. Наши власть имущие хотят оставить хорошие деньги детям и внукам, но они забыли, что для мужчины главное — оставить доброе имя.
Дальше Мариэтта Омаровна рассказывает о брате-фронтовике, выпускнике Военно-юридической академии. Он был председателем трибунала Оккупационной армии в Берлине, а в 1954 году пошел наперекор системе, оправдал 15 офицеров, хотя шел на огромный риск и сам мог быть арестован. По ее словам, это пример того, как много зависит от личной воли и морали каждого судьи.
По итогам заседания суда
Заседание суда над Юрием Дмитриевым закрытое, оно длится недолго, около полутора часов, и носит чисто технический характер: оглашены и занесены в протокол результаты экспертизы Исследовательского центра психиатрии и наркологии им. Сербского.
— С сегодняшнего дня результаты экспертизы являются доказательством, — говорит Виктор Ануфриев, адвокат Юрия Дмитриева, в кратком комментарии для ТрВ-Наука.
— Как звучит экспертиза? Обвиняемый психически здоров, сексуальных отклонений нет?
— Так она и звучит. В принудительном лечении не нуждается, не педофил, психически здоров.
— Каковы ваши дальнейшие ожидания?
— У нас нет ожиданий. У нас жесткий план. 14 марта допрашиваем свидетеля защиты. 20-го числа прокурор выступает с обвинительной речью.
— Он может снять обвинение?
— Может. Если ему разрешат. 20-го или 22-го числа (если мне понадобится время) я выступаю с защитной речью. Заканчиваются прения. Вот и всё. Потом суд уходит в совещательную комнату. И еще через несколько дней будет оглашен приговор.
— Дело называют сфабрикованным. Насколько характерны такого рода процессы для вашей практики?
— Такие дела, к сожалению, возможны. К сожалению, суд и органы предварительного следствия на сегодня, скажем так, не вполне самостоятельны и руководствуются, к сожалению, не только законом.
— Можно ли исправить ситуацию?
— Надо уравнять шансы защиты и обвинения. В законе сказано, что стороны равны, есть состязательность процесса. Но на обвинение работают оперативные службы, полицейские службы, мощный следственный аппарат, прокуратура, ФСБ, налоговая полиция… А на стороне защиты один адвокат. Ему даже не позволено иметь своего собственного дознавателя.
— Таким образом, в ближайший месяц всё решится?
— Да, я думаю, числа 25-го или 26-го.
— И какие надежды?
— Надежды питают только юноши. А у меня надежд не бывает. У меня работа. Я иду по обозначенному направлению. Иду прямо и так же уперто, как Юрий Алексеевич. А надежда — не мое слово. Я всё верно говорю?
— Да, мы два упертых человека, — улыбается Юрий Алексеевич. Он в строгом сером пиджаке и вязаном красном жилете. Выглядит совсем не так грозно, как образ Харона/Хоттабыча, сложившийся по фотографиям и материалам в прессе.
Из зала суда мы едем на автобусе на Зарецкое кладбище, где Юрий Алексеевич рассказывает о братском перезахоронении жертв Большого террора. В ограде кладбища большой приземистый Крестовоздвиженский собор с пятью синими куполами. Он построен около 170 лет назад и, как ни странно, не был разрушен и даже не был закрыт в советские годы. Внутри саркофаг с мощами преподобного Елисея Сумского, соловецкого монаха-чудотворца, жившего в XV веке. Я не могу осенить себя крестным знамением, как Юрий Алексеевич и многие мои спутники. Я знаю, что небытие неизбежно и психика выключается со смертью мозга. Вопреки пророку Иезекиилю плоть никогда не нарастет на сухих костях. Тем не менее, работа понимания, памяти и горя, на мой взгляд, необходима, даже неизбежна.
Экскурсия Юрия Дмитриева по Зарецкому кладбищу
— На Зарецком клалбище мы перезахоронили прах больше 400 несчастных. Они были убиты в Бесовце (около 15 км от города) и Сулажгоре (6 км от города). Где-то здесь лежит дед моей первой жены, колхозник и рыбак из села Сямозеро. В карьере Сулажгорского кирпичного завода мы собирали останки, почти не копая. Песок брали — косточки высыпались, высыпались, высыпались… Мы их собирали в мешки, в мешки, в мешки…
Два года пришлось работать над тем, чтобы получить заключение о том, что это останки жертв политических репрессий, и перезахоронить их здесь. Перезахоранивать помогали военные. Церемония прошла 30 октября 1991 года. Когда в августе начался путч, я подумал: «Опять мешки с костями будут по гаражам храниться». Но всё обошлось.
Первый ряд могилок — 14 гробов. Потому сюда добавили ещё шесть, потом вырыли второй ряд могил… Всего было три перезахоронения: в 1991, 1992 и 1993 годах. К сожалению, удалось вытащить из архивов только один поименный актик —около 30 расстрелянных в ночь на 27 ноября 1937 года. Среди женских останков был гребешок с именем «Айно». Я нашел по документам: Айно Форстен, 52 года, статистик в Наркомпросе. (А до приезда в СССР – депутат Финляндского парламента). Других Айно в этом районе не расстреливали.
На три могильных плиты нанесены имена, специальности и года рождения. География — вся Карелия, социальный статус — от бомжа до министра. С одной стороны — колхозник, плотник, лесоруб… С другой — директор лесозавода, секретарь Петрозаводского Горсовета, начальник управления Наркомата финансов АКССР. Здесь лежат русские, финны, карелы.
В 1996 году я в течение 10 минут набросал надпись и согласовал ее у мэра и председателя городского совета: «Здесь обрели покой жертвы политических репрессий 1937–1938 годов. Светлая вам память». В качестве мемориала Беломорско-Онежское пароходство специально доставило камень с 5-го шлюза Беломорканала. Я давно с местными властями работаю, и хорошо понял: если ты что-то хочешь сделать — выступай с хорошо продуманной инициативой, потому что отстаивать и согласовать свое предложение гораздо проще, чем чего-то от них добиваться. Вначале нам предлагали перезахоронить останки жертв репрессий на новом городском кладбище, далеко-далеко от города, мотивируя это тем, что Зарецкое кладбище давно закрыто. Но мы упирали на то, что здесь уже захоронены их родные и близкие. И всё удалось!
Мы с товарищем по «Мемориалу» Мишей Тикканеным, у меня дома, продумали сценарий. Выбирали место, откуда начать церемонию. Здание Министерства Внутренних дел? Там нет удобного зала. Русский драматический театр? Сложно спускать гробы со второго этажа. Остановились на Финском театре.
Пришли в театр договариваться. Главного режиссера на месте не было, а какая-то «партийная» дама дала нам отлуп: «Театр хороните!…» С тем и ушли. Мы думали еще недельки две и решили, что лучше места всё-таки нет. Вновь пришли в театр и, минуя «партийную даму», напрямую обратились к труппе. Один актер говорит: «У меня деда расстреляли», второй: «А у меня отца», третий: «У меня мать сидела»… В общем, повспоминали «наших» покойников и… церемония прощания проходила в театральном фойе.
Хоронили так, как было принято раньше: шестнадцать гробов на четырех машинах и пешее шествие. Оно растянулось на полтора километра. Полгорода пришло. И это была одна из первых крупных церемоний памяти жертв репрессий в нашей стране.
Книга о социалистических рабах
В кафе после экскурсии во время общего обеда мне удалось недолго поговорить с Юрием Алексеевичем о его исследованиях. Он знает и читает ТрВ-Наука, потому что в прошлом году на процесс приезжала наш корреспондент Наталия Демина.
— Над чем вы работаете сейчас?
— Я в последнее время был занят тем, что пытался хоть как-то восстановить свою связь: контакты по электронной почте, скайп… Что касается работы — в 2016 году до сдачи моей рукописи о спецпоселенцах в издательство оставалось две недели. Нужно было плотно потрудиться. Но, к сожалению, компьютер изъяли при аресте. Если рукопись не утеряна, месяца за два-три я смогу ее завершить. Месяц придется проверять, не вкрались ли туда какие-то досадные изменения. А что делать? В какой стране живем? Если рукопись исчезла, работа займет около года. А при благополучном исходе уже летом я надеюсь начать работу над книгой о строителях Беломорско-Балтийского канала. Она будет собрана из документов. Первая книга, которая у меня вышла, — «Беломорско-Балтийский путь. От замыслов до воплощения». В ней было рассказано, как возникла идея строительства Беломорско-Балтийского канала. А теперь хочу рассказать о самом строительстве: какими методами, кто… Там было много замечательных людей с мировыми именами.
— Из каких регионов забирали спецпоселенцев?
— Регионы самые разные. Один бедняга аж с Сахалина зачем-то был к нам сюда сослан. В основном это юг бывшего СССР, но в целом практически весь Союз: Азово-Черноморский край, Краснодарский край, Ставропольский край, Украина, причем от Житомира до Одессы, Нижняя и Средняя Волга, Татария, Башкирия, Удмуртия, бывшая Уральская область… Их выгоняли из домов, отбирали всё на свете, грузили в эшелоны и везли сюда, в Карелию.
— А по какому принципу арестовывали?
— Раньше я бы мог сказать, что это раскулачивание, но ни фига не получается — чисто по временным рамкам. Раскулачивание закончилось в 1929 году. А наши спецпоселения — это 1933 год. После того, как построили Беломорско-Балтийский канал, территорию, по которой он проходил, получило в качестве своей вотчины НКВД. На базе БелБалтлага был образован Беломорско-Балтийский комбинат НКВД. Что такое комбинат? Это много разных «предприятий», в том числе и Беломорско-Балтийский канал как отдельное предприятие, а также строительство фабрик, заводов, портов, Сегежского лесохимбумкомбината… В общем, территория была достаточно большая. Самое северное подразделение БелБалтКомбината НКВД находилось на Кольском полуострове, а южное — никто в жизни не догадается! Дай бог памяти… по-моему, под Ессентуками. Там была контора, которая закупала коней для лесоразработок. БелБалтКомбинат был империей в империи.
— Что собой представляли спецпоселения?
— Это примерно такая же зона, только люди были чуточку более свободными. Политические репрессии в виде высылки. Если переходить на лагерный жаргон, они были бесконвойниками. Внутри поселка они могли перемещаться свободно, плодились-размножались — и так далее, и тому подобное. Но в нерабочее время выходить за территорию спецпоселка не имели права. И раз в неделю глава семьи приходил на отметку.
— Семьи не разлучали?
— Были и семейные, и одиночки.
— В основном валили лес?
— Заготавливали лес, строили дороги… В разных поселках было по-разному. Был такой поселок Кумса в Медвежьегорском районе, там кроме всего прочего строили мебельную фабрику. Кто-то обслуживал кирпичные заводы. В спецпоселке Пиндоши строили судоверфь, работали на строительстве домов для социалистического города, на кожевенном заводе, на обувной фабрике. Короче говоря, дармовая рабочая сила. Социалистическое рабство.
— Чем питались?
— У нас тут, к сожалению, продуктовые наборы не растут нигде. Им продавали паек. Высчитывали деньги из зарплаты.
— А как проходила жизнь в спецпоселке? Были какие-нибудь культурно-массовые мероприятия?
— На первом этапе нет, но после 1936 года появились, скажем, избы-читальни. Идеология была неразрывно связана с подневольным трудом, существовала рядом и параллельно.
— Сколько человек жило в спецпоселке?
— Примерно сто семей. В разных поселках по-разному — в зависимости от того, какие работы там шли, на эксплуатацию какой территории поселок был рассчитан. Общее количество работников зависело от расчетной лесосеки.
— Вы много общались с бывшими спецпоселенцами. Что запомнилось больше всего?
— Запомнилось, как был построен спецпоселок Данилово. Вывезли на машинах в лес, кинули на сто семей пять топоров, сказали: «Здесь будет ваш спецпоселок. Стройте его сами». Мужики сразу кинулись делать шалаши, разводить костры. Температура была низкая. В первую же ночь чуть ли не половина стариков и детей не проснулась. Подобным образом был построен и спецпоселок Сергиево, и многие другие спецпоселки. Изначально поселенцев пытались размещать в старых бараках, которые остались от строительства Бело-морско-Балтийского канала, но, к сожалению, не везде эти бараки были. Территория была большая…
— Какова была дальнейшая судьба спецпоселенцев?
— Разная. Многие оставались здесь жить. Процентов 20 живущих нынче в Карелии — потомки спецпоселенцев.
— Что происходило со спецпоселками во время войны?
— Часть народа эвакуировали. Мужчин призывного возраста направили в армию. Забыли, что они враги несчастные. Сказали: «Родина требует! Вперед!» Тут же снимали с них обвинение. Даже их семьям разрешалось уезжать из спецпоселений.
— Что было после войны? После смерти Сталина?
— Режим спецпоселения как-то сам по себе кончился без сильных публичных объявлений. В 1954 году последние спецпоселенцы были переведены в разряд вольных граждан.
Обратная дорога
Уже в темноте Юрий Дмитриев провожает нас на вокзал. Я стреляю у него сигарету West с мундштуком (обычно он курит «Беломор», но сегодня не удалось раздобыть) и говорю, что хочу приехать в августе вместе со студентами киноколледжа, помочь восстанавливать память о погибших. Юрий Алексеевич, добродушно осклабившись, щупает мои вялые бицепсы.
— Если не сдашь зачет по лопате и топору — отправлю гулять!
Конечно, я не могу под занавес не спросить о потустороннем мире. Услышав, что я атеист, он усмехается:
— Это у тебя по молодости. Скоро Бог тебя хорошенько тряхнет, и ты сразу всё поймешь.
В поезде мы тоже ведем с попутчиками метафизические разговоры, но постепенно темы переходят в другое русло. Преподаватель киноколледжа Юрий Михайлин рассказывает о сериале «Моцарт в джунглях» и опере «Пассажирка», мы обсуждаем с Любовью Сумм фракталы в связи с той книгой, на которую она сейчас пишет саммари. Среднестатистическая соседка по купе читает Жванецкого, с нижней полки на меня возбужденно смотрит веселый шпиц. Я снова слушаю Гребенщикова и думаю об этом репортаже. Впереди мегаполис с его повседневностью. Возможно, в августе я вернусь в этот город и снова увижу Онежское озеро. Оно уже оттает, и в пропитанном хвоей воздухе будут то ли слышны, то ли не слышны чьи-то голоса.