Бог, «Беломор», овчарка и георадар

Наш корреспондент Алексей Огнёв беседовал с Юрием Дмитриевым за неделю до оглашения приговора. Он много и едко шутил, угощал папиросами и кофе, рассказывал о планах по работе над книгой о спецпоселенцах, об установке новых памятников в Сандармохе, об очередных экспедициях. После заседания суда в Страстной четверг у многих отлегло от сердца. Но в середине апреля прокуратора Петрозаводска подала апелляцию в Верховный суд Карелии. В свою очередь, адвокат намерен добиться полного оправдания, в том числе по делу о хранении оружия. ТрВ-Наука обещает, во-первых, держать читателей в курсе событий; во-вторых, продолжить тему истории Большого Террора в ближайших номерах.

— Вы как себя чувствуете?

— Спасибо, твоими молитвами живой пока.

— Первый вопрос такой. Что сейчас происходит с карельским «Мемориалом»?

— У меня такое ощущение, что весь мир сейчас очень сильно заинтересовала судьба и кадровый состав карельского «Мемориала». Со всех сторон меня пытают. Ребята, а с какой целью интересуетесь?

— Просто складывается ощущение, что вы работаете в одиночку. Много ли у вас коллег, учеников?

— Говорю так: коллеги есть. Ученики… Если хорошо подумать, тоже есть.

— А кто они? Такие же энтузиасты?

— Фамилии, адреса, явки не надо выдать?

— Нет.

— Всё! Вопрос снимается.

— Многие ваши коллеги ушли из жизни…

— Да, видишь: целая стенка их фотографиями заполнена. И здесь ещё не все…

— Расскажите о них, пожалуйста, если вас этот вопрос не задевает.

— Расскажу. А почему меня это должно задевать?

— Иван Чухин — милицейский психолог в советские годы, председатель карельского «Мемориала» в 1990-е, депутат Верховного Совета СССР, позже — депутат Госдумы. Валентин Кайзер — ваш помощник. Василий Фирсов — фольклорист и прозаик…

— Иван Чухин — личность уникальная. Рассказывать я тебе о нём, наверное, не буду, но дам почитать его исповедь, строчек на восемьдесят, в книге «Карелия-37: идеология и практика террора»…

Из рассказа И.И. Чухина: «Мой отец, Чухин И.Н., техник-интендант 2-го ранга, помощник (по разведке) начальника штаба Палалахтинской комендатуры 3-го Петрозаводского погранотряда в июле-сентябре 1937 года был в составе «бригады следователей» этого отряда. Он не избивал, не расстреливал людей, но его подпись стоит под обвинительными заключениями в шести сфальсифицированных групповых делах на 34 человека, 28 из которых были расстреляны… Отец был очень скрытным, молчаливым человеком. Его жена и мы, дети, знали лишь, что он воевал в «финскую» и Великую Отечественную войну, был неоднократно ранен, награждён за участие в войнах орденами и медалями, потом служил на Крайнем Севере, где в 1948 году родился и я. И вот такое открытие… Не отрицаю и нисколько не умаляю вины своего отца, но и не отрекаюсь от него. Наверное, не я один делаю сегодня такие открытия, и каждый по-своему справляется с рухнувшим на него невероятно тяжёлым моральным грузом. Для меня работа в комиссии по реабилитации [жертв политических репрессий] Верховного совета РСФСР, в Комитете по безопасности V Государственной Думы, в обществе «Мемориал» и работа над этой книгой [«Карелия-37: идеология и практика террора»] стали моим личным моральным долгом перед памятью безвинно пострадавшим».

Валентин Кайзер сам из семейства репрессированных, из винницких немцев, которые переселились в Поволжье. Во время войны их выслали в Казахстан. Детские впечатления он пронёс через всю свою жизнь. Он окончил местное Речное училище, служил на военно-морском флоте. Энергии у человека было хоть отбавляй.

Вася Фирсов — замечательный писатель-сказочник, член союза писателей и член союза журналистов, талант от Бога. Ни под кого не подделывался, у него свой собственный язык. Вологодский мужик, из крестьян. Сказки у него выходили просто изумительные: и бытовые, и волшебные. Весь круг сказок Васе был абсолютно доступен. Когда Вася уставал «от вольной жизни», он  приходил ко мне и спрашивал: «Я поживу у тебя?» Я отвечал: «Конечно, Вася, но ты мои принципы знаешь: как только у тебя появляется «пивной» дух, ты ночуешь где угодно». Вася мог жить у меня месяцами. Купили мы ему пишущую машинку, поскольку на компьютере ему как-то не работалось. Неделю Вася приходил в себя. Несколько недель усиленно работал. Он сочинял не только сказки, но и повести, даже роман задумывал. Что-то из этого издано, что-то нет. Через месяц-полтора Вася начинал … тосковать. Мы уже знали причину этой тоски. Вася пропадал. Уезжал к кому-нибудь на дачу… И потом всё шло по кругу.

Я всегда брал Васю в экспедиции. Он был истинный крестьянин, чувствовал землю как никто другой. Копать ямы мог так, что за ним экскаватор не угонится. И был неприхотлив в быту. А какой у нас быт? Палатка, спальник — и всё. Есть чего пожрать — пожрали, нет — грибов насобирали. Как-то так.

— Его погубил именно зелёный змий?

— Так и есть. Это национальная болезнь русской интеллигенции.

— Это правда, что когда вы ходили в экспедиции с Василием Фирсовым, могли его верёвкой привязать, чтобы не пил и не буянил?

— Быть распрекрасным человеком внутри себя и быть мудрым руководителем — вещи немножко разные. На меня иногда обижаются, что  их иногда строю, жестко навязываю своё мнение.  Мне как-то глубоко равнобедренно, сильно оно нравится или в этот момент или не сильно. Я, с учетом многих факторов, принял решение — я несу  ответственность за его выполнение. Экспедиция — разгильдяйства не прощает. Сколько людей в маршрут вышло — столько же должно вернуться. Живыми и здоровыми. 

— Где вы с Василием Фирсовым познакомились?

— В мастерской скульптора Гриши Салтупа, когда они работал над мемориальным памятником для Сандармоха.

— Какова судьба этого памятника? Он был повреждён вандалами? Сейчас идут работы по восстановлению?

— Расскажу всё с начала. В 1997 году, когда мы нашли Сандармох, я сразу обратился к Грише Салтупу. Поговорили с ним о находке, сказал: «Без памятника никуда не денешься, не возьмешься ли?». Буквально через недельку-полторы — звоночек: «Зайди, посмотри». Эскиз мне в принципе понравился. Стали считать смету. Неделю, наверное, лазали по всем карьерам и каменоломням нынешним нашим — и нашли подходящую глыбу только на севере Карелии, за 600 с лишним километров от Петрозаводска. Удалось договориться с властями и устроить мастерскую в помещении бывшего детского садика. Гриша собрал творческую бригаду, команду специалистов и единомышленников.

Мы хотели установить памятник ко дню открытия мемориального комплекса. Барельеф отливали из нержавейки в литейном цеху Петрозаводскбуммаша. Нужно было осторожно и бережно очистить от остатков формовочной смеси. Какой-то работяга решил проявить трудовой энтузиазм и стал счищать шлак отбойным молотком. Естественно, барельеф был испорчен. Причём испорчен так, что восстановлению не подлежал. Был грандиозный скандал. Вся творческая команда перессорилась. В конце концов Гриша выполнил этот барельеф по другой технологии, и мы его открыли, но уже через год — в 1998. Просуществовал он недолго, лет шесть или семь. «Товарищи вандалы» посчитали, что так много цветного металла в глухом лесу — слишком лакомый кусок.

Мы, конечно, стали бить тревогу. Но восстановить барельеф до сих пор не можем. Зато у нашего Минкульта возникла не очень здравая идея облагородить Сандармох по-своему. Объявлен был конкурс, за большие деньги. Решили всё залить бетоном, закатать под асфальт. «Не хватать», «не рвать», «не ходить»… Я сказал: «Нет, пока я живой — Сандармох будет таким, какой он есть». Семьи убитых по всему Заонежью, по всей Карелии, по всей России, по всему СССР, по всему миру раскиданы. Каждый имеет право ходить, где он хочет, каждый может повесить табличку своему деду на любое дерево и на любой столбик, каждая диаспора может поставить свой памятный знак. Это не то чтобы удобнее мне было. Просто это живое кладбище. Там жива память. Оно не открыто с девяти утра до семи вечера. Да хоть ночью приезжай.

У меня один раз такое было… Я чуть ли в оперу не попал. Как-то в августе ехал с Соловков на машине, думаю: дай-ка заеду в Сандармох. Месяц не был, посмотрю, что творится. Полдесятого вечера. Сумерки хорошие. Приезжаю, смотрю: на площадке перед кладбищем автобус стоит с ненашенскими номерами. И тишина. Мы с овчаркой Гресей из машины вылезли. Спускаюсь к поляне, где у нас конфессиональные действия проходят. У католического креста толпа народа, человек пятьдесят. Епископ в красной мантии службу правит. Мы с Гресей плюхнулись в кустики, дабы не смущать народ своим появлением. Камуфляж, месяц в лесах… Сами понимаешь, вид у меня достаточно бандитский. Трезвые люди днём пугались, при солнечном свете.

Они по-латыни читают молитвы, поют псалмы. Солнышко уже садится. Последние лучики из-за горки подсвечивают верхушки сосен. Было в этой группе два или три хорошо поставленных оперных голоса. И вот они запели «Ave Maria». Понимаешь, такое ощущение, как будто серебряные ниточки, искорки блестящие обвиваются вокруг сосен и возносятся вместе с этой молитвой. Ну, тут меня проняло. Отполз, слегка почистился, чтоб не сильно народ напугать. Собаке говорю: «Ты полежи пока».

Познакомился с этими паломниками, оказалось, они итальянцы, каждый год совершают поездки из Рима на Соловки. И поскольку они знают, что в Сандармохе погибли несколько католиков, они каждый раз заезжали туда и молились обо всех убитых, о католиках в том числе. Изначально они знали только католиков из соловецкого этапа, впоследствии я  расширил их список  раз в шесть… С тех пор мы дружим. И этоих пение навело меня на мысль: было бы замечательно устраивать в Сандармохе камерные концерты. А что — произведений соответствующей тематики много, и для хора, и для камерных ансамблей. Музыка — лечит душу…

— Девушки из киношколы пели «Вечную память» в Красном Бору вчера. Тоже сильное было впечатление.

— Ты бы знал, как девушки эти пели на Соловках перед трапезой «Отче наш»… Я не знаю, в каком монастыре они услышали такой распев, но это было что-то точно божественное…

— На вашей полке много Солженицына… Он сильно на вас повлиял?

— Чем для нас ценен опыт Исаича? Он собрал воедино всё, что ему было доступно. Да, есть расхождения в цифрах, есть некоторые расхождения в фактах. У него же не было доступа к архивам. Тем не менее, добытые им материалы многим позволяют прикоснуться к теме репрессий.

У меня с одним из описанных им случаев произошла совершенно удивительная история. Лет пятнадцать назад я по приглашению шведского правительства гостил в Стокгольме. Программа была большая и насыщенная. В один из выходных дней мне предоставили переводчика, чтобы меня как-то культурно развлекать. Мы полдня поколесили по музеям. Разговорились. И она рассказала совершенно потрясающую историю. Оказалось, она дочь одного из офицеров с кораблей-тральщиков, о которых идёт речь в «Архипелаге». Они ушли на шведский берег в 1941 году и были там интернированы. [Группа Каденко. См. том I, глава 2, «История нашей канализации». — А. О.]

Её папа окончил Военно-морское училище буквально за несколько дней до войны, получил назначение на корабль-тральщик и вот так за месяц его война и закончилась.  Дальше он жил в Швеции. На провокацию (а наша миссия в Швеции уговаривала всех интернированных моряков вернуться «в отчий дом, где вам ничего не будет») не поддался и в Советский Союз не вернулся.

В Ленинграде у него оставалась невеста. Он потом, после войны, пытался выйти с ней на связь, но не получилось. В начале пятидесятых женился на шведке. Появилась на свет эта барышня, будущая экскурсовод-переводчица. Папа учил её говорить по-русски, рассказывал  эти истории. Когда она подросла, поступила на филфак, изучала русский язык. Приехала в Ленинград на практику, и ей удалось найти папину невесту… Далее — самое удивительное. Почти синхрон в судьбах!  Она тоже долго ждала мужа,  вышла замуж, тоже родила дочку и это всё — совпадало по времени до месяца! И дочек назвали примерно одними и теми же именами. Войны начинают политики, а страдают от этого обычные люди.

Я тогда репу почесал: у Исаича описана часть мытарств наших моряков, вернувшихся на родину. Вот бы описать другую — тех, кто остался в Швеции. И сравнить, и понять и подумать… Где мать, а где мачеха… Но, скажем так, пока не случилось. Отложили — «до другого раза».

— Вы лично Александра Исаевича знали?

— Нет, к сожалению, увы и ах.

— Не хотели познакомиться?

— Честно тебе сказать? Для меня, бляха-муха, наверное, авторитетов не существует. Может быть, где-то внутри себя я еврей, потому, что я даже с Господом Богом стараюсь договариваться. Не слепо выполнять Его указания, а выторговывать преференции, послабления и всё такое прочее. Видишь, над столом флажки Израиля и Украины? Я уже не вспомню, кто мне их подарил, но раз висят — пусть висят.

— Вы инициируете установку национальных мемориалов в Сандармохе. А как вы действуете — через посольства?

— Я не затрагиваю всякие государственные образования. Я работаю с людьми. Если ты внутри себя поляк или украинец, мне не нужно брать разрешение у Качиньского и Кучмы, чтобы с тобой беседовать. Где бы мы ни жили, мы всегда остаёмся частью своего народа. Я пропалываю списки людей, которые похоронены в Сандармохе, по национальному признаку. Дальше выхожу на местные диаспоры: «Если вы один народ — заботьтесь и о мёртвых тоже. Отслужите службу на языке и по вере предков, поставьте памятный знак». Так и работаем. Всё удаётся.

— Какие национальные мемориалы уже есть?

— Поляки, евреи, грузины, украинцы, татары, вайнахи, даже казаки — как отдельная общность… Я долго над этим работал. Марийцы и литовцы установили памятники без моей подсказки. Видимо, у них национальное самосознание сильнее. Финны работают над мемориалом, но, скажем так, по-фински неторопливо. В этом году я поклялся себе выйти на связь с армянами. Кроме того, остаются белорусы и многие другие.

— Какие исследовательские задачи сейчас перед вами стоят? С одной стороны, есть общее представление, сколько людей захоронено на полигонах. С другой стороны, есть расстрельные списки. Вероятно, их очень сложно сопоставить…

— Почему сложно сопоставить? Сопоставить как раз не сложно. Сложно выявлять новые, ранее неизвестные акты. Но они потихонечку выявляются. Причём выявляются не столько тут у нас, в нашем ФСБ, а в Питере, поскольку здесь всё добросовестно уже прополото. Территориально Карелия хоть и являлась самостоятельной республикой, но она усиленно ждала команд из Питера. Часть приказаний на расстрел давала питерская тройка НКВД. И акты хранятся там. По мере того, как они попадаются коллегам, они их нам сюда посылают.

— Вы сейчас ведёте поиски на севере Ленинградской области, в Лодейном Поле?

— Да, действительно, есть косвенные предположения, что первый соловецкий этап привезли в Лодейное Поле. Анатолий Яковлевич Разумов [историк, составитель книги «Ленинградский мартиролог», руководитель центра «Возвращённые имена» при Российской национальной библиотеке в СПб. — А.О.] проделал огромную умственную работу, мозговой штурм, и пришёл к такому  выводу,  там был лагерь, куда можно было запихать этот этап и потихонечку расстрелять. 550 человек — не так это в принципе и много. И вот, опять-таки, сообразуясь со своими знаниями процедуры расстрела, я определил для себя какие-то места по карте: на что следует обратить внимание. И вот хожу и ползаю, но пока — увы и ах…. К сожалению, там была война. Всё что можно перерыто.

— А методика есть? Или вы на чутьё ориентируетесь?

— Методика-то есть. Аппаратного обеспечения не хватает.

— Металлоискатель?

— Нет. Георадар.

— Есть нейтронный генератор…

— Ребята, давайте будем реалистами! Если это аппарат величиной с книгу — да, он мне подойдёт. Но если это аппарат, который нужно вывозить на трёх грузовиках — он мне на хрен не нужен. Я знаю, что георадар стоит пять тысяч долларов. По крайней мере, раньше столько стоил. Сколько сейчас, не знаю, можно поинтересоваться, найти.  Я умею с ним работать, я знаю, что он мне поможет не ковырять лишнюю землю, не тратить время своё драгоценное и лишние деньги на производство пустой работы.

— Почему вас так заинтересовала Варвара Брусилова, невестка генерала Алексея Брусилова? Вы часто цитируете её слова: «Ваш приговор я встречу спокойно, потому что по моим религиозным верованиям смерти нет… Я милости и пощады не прошу…»

— Время от времени мне надоедает монотонная работа. Каждый день читать: «расстрелян», «расстрелян», «расстрелян», загонять имена в карточки. Иногда наступает отупение. И для того, чтобы встряхнуть свой мозг, я беру тайм-аут, откладываю рутину на день-два-три. Но без работы жить невозможно. А интернет — штука быстро и довольно регулярно пополняемая, причём довольно неожиданными сведениями. И я иногда проверяю своих фигурантов: нет ли на них нового материала. Меня потрясла судьба этой молодой женщины. Она стала мне сестрой и по вере и по духу. Я поднял её дело. И теперь я знаю, в какой местности она расстреляна (VII-VIII шлюзы Беломорканала), но пока не могу найти.

— А возможно это?

— Для Него ничего невозможного нет. Как только сочтёт, что я уже достаточно комаров покормил и пора бы мне наконец успокоиться с Варварой, Он мне покажет.

— По этому поводу важный вопрос. Как вы пришли к вере?

— К вере каждый приходит по-своему и вовремя, не раньше и не позже. Я понимаю: существуют традиции, страхи, что надо ребятёнка крестить как можно раньше. Сила Небесная должна уберечь чадо от хворей физических, хворей нравственных. Я не хочу никаким боком нарушить эту традицию, но я понимаю, что к вере каждый приходит только тогда, когда ему эта вера нужна. Я был крещён в детстве. Во втором-третьем классе мне попалась книжка Лео Таксиля «Забавная Библия». Минуя много лишнего и смешного, я оттуда для себя выписал Нагорную проповедь. В юности тоже разные мысли приходили. Но, честно говоря, более осознанно я пришёл к вере, когда мне было около тридцати лет.

— То есть у меня ещё есть шансы?

— Я над твоим ёрничеством даже не улыбаюсь. Когда человек дозреет, ему что-то откроется. Скажу почти рекламным слоганом: не все храмы одинаково полезны. Есть места намоленные, а есть места, как Храм Христа Спасителя в Москве. Эти стены не излучают ни тепла, ни добра. Я там был два-три раза, перекрестился на купол, нательный крестик купил, и… в общем — к Вере он пока никакого отношения не имеет…

Я тебе советую побывать в Кеми. Там есть взорванный большевиками храм. Долгие годы богослужения шли в его подвале. Когда я первый раз туда зашёл, просто из любопытства, я почувствовал такое тепло, такое душевное спокойствие и умиротворение, которого я, наверное, не испытывал в Карелии больше нигде.

— Вы действительно верите, что все люди, похороненные в Сандармохе, в Красном Бору, воскреснут во плоти, как учит православное богословие?

— У меня тут есть некоторые расхождения с тем официозом, который у нас называется РПЦ. Я ко всем религиям отношусь с одинаковым уважением. Если в синагоге просят надеть кипу или свалить — ничего не имею против. Любой храм — тот же театр. Но ты там не зритель, а часть массовки. Все религии учат добру. Конфессии придумали люди, чтобы развести финансовые потоки.

Я верю в бессмертие души. Я верю, что наша телесная оболочка нужна только для того, чтобы наша душа могла проявить себя здесь, в этом физическом мире. Мы можем жить на Земле или хрен знает где, в Туманности Андромеды. В какой форме, в каком виде — неважно. Суть души постоянная. И все наши испытания нужны только для того, чтобы нашу душу делать получше, приближать её к тому, что в околонаучном мире называется абсолютной истиной. Разные эмоции воспитывают душу: горе, радость, сопереживание…

— Я в себе гордыню чувствую.

— Бывает и такое. Скажу: я такой же раздолбай, как и ты. Когда я был в Швеции, у меня в программу входило посещение Нобелевского комитета. Меня спрашивают: «Ну как?» Я говорю: «Всё замечательно. Понравилось. Но давайте договоримся так: в следующий раз я приду сюда не экскурсантом, а номинантом».

— А что на вас повлияло из художественной литературы? Толстой, Достоевский?

— Веришь, нет — терпеть ненавижу Толстого, потому как утонуть в его предложениях на полторы страницы можно легко и непринужденно. Мне нравятся рассказы Чехова. Кратко, ёмко, выразительно. Как публицист для меня непередаваемый авторитет — Илья Эренбург. Никто ему в подмётки не годится. А вообще чукча не читатель, чукча писатель. Давненько я ничего такого хитрого не читал.

— Кто для вас главный поэт?

— Симонов. «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…» Не забывай, что я рос в семье военного. Батя фронтовик, дядьки все фронтовики, и о войне я знаю не по литературным произведениям. Слушал рассказы непосредственных участников.

— На каком фронте служил ваш отец?

— Ленинградский, Прибалтийский. В 1942 году, в январе месяце, сибирские дивизии резервные бросили под Ленинград. Ему было 17 лет. Блокада, блокада, блокада… Он дошёл до Риги, потом отцы-командиры над ним сжалились и в 1944 году отправили в Омское офицерское училище. Естественно, он был на передовой, в пехоте, миномётчиком. Два ордена Славы, Орден Красной Звезды о чём-то говорят. За чужие спины не прятался.

— Ваша мать тоже фронтовичка…

— Да, воевала здесь, на Карельском фронте.

— А насколько вам интересны кино, музыка, театр?

— Мне нравятся фильмы, которые заставляют задуматься. Из последних — «Остров» Лунгина. Я знаю, что действительно есть такие люди, которые могут изгонять то лишнее, что в нас есть. У каждого внутри есть планка: это допустимо, а это за гранью допустимого. Когда переступаешь планочку, расплачиваешься. Если раньше я мог ждать ответных действий через полгода, через год, то теперь у меня наказание приходит через два-три дня. А бывает, утром накосячишь — вечером плюхнет. Получаю обратную связь гораздо быстрее. Это здорово укрепляет в понимании добра и зла.

— Последний вопрос: на что надеетесь, во что верите в связи с вашим процессом?

— Во что я верю, я тебе только что долго и нудно рассказывал. Нам посылают испытания, которые нам по силам. Я не знаю, какую судьбу, какое место мне определил Тот, Который… [Указывает вверх.] Какую функцию я выполнял, я знаю. Новый этап жизни начинается. Какую роль Он мне отводит, неизвестно. То ли я должен быть объединяющим звеном. Честь и хвала тем людям, которые собрались вокруг меня. То ли я нужен кому-то в лагере: морально поддержать, своим поведением дать образец нравственности какому-то, может быть, одному зэку. Не сегодня, не завтра — через пять лет, через десять… Я не знаю. Но я готов идти по этому пути.

— Мы вас не бросим!

— Спасибо. Сядете рядом?

— Где бы вы ни были, мы вас навестим.

— «Будете у нас на Колыме — милости просим».

— «Нет уж, лучше вы к нам»… Я уверен, что мы очень скоро снова увидимся в Москве или у вас в гостях. Огромное спасибо Вам за разговор!

Фото Н. Деминой, из личного архива Ю. А. Дмитриева, из открытых источников