30–31 марта 2018 года в Московской высшей школе социальных и экономических наук (Шанинке) состоялся юбилейный, XXV симпозиум «Пути России». На нем прозвучало много интересных докладов, в частности выступление канд. филос. наук, специалиста по теории истории Андрея Олейникова (РАНХиГС). Представляем его тезисы вашему вниманию.
Ханна Арендт — философ (теоретик, как она сама предпочитала себя именовать) публичной политики. Политика — это не занятие каких-то обличенных особым общественным доверием государственных мужей, это общественное дело, которое касается всех и каждого — отвечает самим условиям человеческого существования. Пренебрегая политикой, мы пренебрегаем этими условиями, а значит, обрекаем себя на самую жалкую жизнь…
Имея это в виду, интересно разобраться с тем, как с помощью оптики, предложенной Ханной Арендт, мы можем рефлексировать о явлених публичной политики в нынешней России. Казус Мединского представляется мне очень важным явлением такого рода. В первую очередь потому, что он позволил мобилизоваться академическому сообществу и предпринять определенные шаги, направленные на то, чтобы воспрепятствовать признанию за Мединским статуса ученого. И хотя эти шаги не увенчались успехом, я полагаю, что сам факт такой мобилизации следует расценивать как значительное моральное и политическое достижение.
Кроме того, случай Мединского, равно как и возможность проанализировать его с точки зрения политической теории Ханны Арендт, интересует меня в силу моих профессиональных занятий. Дело в том, что я занимаюсь философией истории, и в этой области особый интерес для меня представляет связь истории и политики и, в частности, то место, какое занимает в публичном пространстве дисциплинарное историческое знание: т. е. насколько оно автономно и каким влиянием обладает в современном обществе.
И поскольку это ровно те вопросы, которые, на мой взгляд, казус Мединского ставит перед нами, я посчитал, что их можно заново продумать, обратившись к работе Арендт «Истина и политика», которая была опубликована в 1968 году в сборнике «Между прошлым и будущим» [1]. И как мне представляется, проблематика этой работы совершенно релевантна тому, что я называю здесь «казусом Мединского».
Мое сообщение будет состоять из двух частей. В первой части я изложу, в чем собственно состоит этот казус и как он выглядит в свете вышеупомянутой работы Х. Арендт. Во второй части я постараюсь дать свой ответ на вопрос, достаточно ли нам сегодня, когда под вопросом нередко оказывается сама возможность всерьез и честно заниматься наукой, опираться на философию Арендт, и в частности на то представление о границах между политической сферой и академической сферой, которое мы находим в ее работе «Истина и политика». Мой предварительный ответ состоит в том, что этого недостаточно.
Итак, в чем, собственно, состоит «казус Мединского»? Под этим я понимаю шаги, которые были предприняты сообществом профессиональных историков, по инициативе Ивана Бабицкого, Вячеслава Козлякова и Константина Ерусалимского, направленные на то, чтобы оспорить научное значение докторской диссертации действующего министра культуры РФ Владимира Мединского, защищенной им в 2012 году в стенах Российского государственного социального университета и, собственно, лишить его степени доктора исторических наук.
Вы помните, наверное, что эта история продолжалась примерно полтора года, с апреля 2016-го по октябрь 2017-го. Ключевыми эпизодами в ней были следующие: отмена ВАКом заседания диссовета Уральского федерального университета, созванного для рассмотрения вопроса о лишении Мединского докторской степени, и перенос этого рассмотрения в диссовет Белгородского национального исследовательского университета, который рекомендовал не лишать Мединского этой степени; это рекомендация экспертного совета ВАК о лишении его степени; и, наконец, это последовавшее в октябре 2017 года решение Минобрнауки об отказе в лишении Мединского ученой степени.
Но в этой долгой истории меня интересует только то, что сказал о ней сам Владимир Мединский. Сказал в июле 2017 года, накануне заседания белгородского диссертационного совета, очевидно будучи уверенным в положительном для него исходе этого заседания. Это его высказывание было опубликовано в «Российской газете» [2].
В той публикации, отвечая на предъявленные ему упреки в том, что критерием истинности и достоверности исторического труда автор диссертации объявляет соответствие «интересам России» [3], в то время как «историческая наука… не оценивает события положительно или отрицательно в зависимости от соответствия их чьим-либо национальным интересам, а ограничивается беспристрастным анализом» [4], Мединский заявляет следующее.
«Признайтесь, достоверного прошлого не существует». «Нет вообще никакой „абсолютной объективности“». «Историк — всегда заложник своих убеждений. Да, профессиональная этика и правила требуют от ученого стремиться быть объективным. Однако, увы, любой ученый-гуманитарий, как бы ни старался, есть плод своего воспитания, своей школы, он зависим от теоретических рамок, от выбранной методологии, даже от того языка, каким привык пользоваться. Он сам конструирует объект своего исследования, базируясь на знаниях, идеологемах, свойственных его времени. Иначе говоря, всякая история, если по-честному, есть современная история. Ибо каждый смотрит в прошлое с позиции своего дня».
Он пишет: «Нет в истории никакого „беспристрастного подхода“. Он всегда пристрастен и персонифицирован… История не существует без фактов. Но факты — это не только события, не только объекты материальной культуры — курганы, черепки и пирамиды. Идеи и мифы — тоже факты». Особенно если они успели овладеть массами. Особенно если они помогли одолеть врага, как миф о 28 панфиловцах, который «стал материальной силой — страшнее и прекраснее любого факта». «Потому что мы понимаем: не встала бы тогда, в 1941-м, наша русско-скифская одержимость нерушимой стеной у Москвы, и всё. Конец. Для нас это бы означало истинный „конец истории“» [2].
И Мединский в этом тексте, по сути, сам выставляет себя в качестве одного из таких панфиловцев, который продолжает вести бой у стен Москвы, на этот раз с «либеральными учеными», которые призывают безучастно смотреть на Бородинское сражение или Куликовскую битву… Но на самом деле они, конечно, стремятся «перекодировать наше общество», чего нельзя добиться, не переписав его истории.
Иными словами, казус Мединского — это крайний случай едва ли не полного отрицания границы, отделяющей прошлое от настоящего, случай крайнего дежавю, поскольку, о каких бы событиях из истории России у нас ни шла речь, в любом случае мы имеем дело с одной и той же бесконечной войной, которая угрожала и продолжает угрожать существованию нашего отечества. Это историописание, которое ничем не отличается от мифотворчества, поскольку создается в условиях непрерывно переживаемого «конца истории» и создается с единственной целью — отложить этот конец.
Но до сих пор я говорил о казусе Мединского своими словами. Попытаюсь, наконец, посмотреть на него из той перспективы, которую предлагает Арендт в работе «Истина и политика». Здесь, по-видимому, сразу стоит указать на самое важное (и, похоже, самое проблемное) положение этой работы. Ничуть не сомневаясь в том, что история имеет дело с тем, что действительно случилось в прошлом, Ханна Арендт полагает, что историческая истина является истиной факта, а этот вариант истины гораздо более уязвим со стороны недобросовестных политиков, чем истина разума, т. е. та истина, которой служат философы и математики:
«Когда суверен (говоря на языке Гоббса) атакует истины разума, он, так сказать, преступает границы своего суверенитета, но, когда он подделывает и перевирает истины факта, он сражается на собственной территории. На самом деле у истины факта самые призрачные шансы пережить натиск со стороны власти; всегда сохраняется опасность, что ее удалят из мира и не просто на какое-то время, но, потенциально, навсегда. Факты и события неизмеримо ранимее аксиом, открытий и теорий (даже самых умозрительных), порожденных человеческим умом».
Кроме того, признанию истин факта мешает также и то, что они не принадлежат трансцендентному миру, «они происходят из этого мира»:
«Истина факта, наоборот, всегда связана с другими людьми: она касается событий и обстоятельств, в которые вовлечено много человек; она устанавливается свидетелями и зависит от их свидетельств; она существует лишь в той степени, в какой о ней говорят, даже если возникла в частной области. Она политическая по природе».
Но в этом, с точки зрения немецкого философа, состоят как бы слабые стороны истины факта. Арендт не стесняется их подчеркивать и в одном месте даже позволяет себе усомниться в том, что могут существовать факты, «независимые от мнений и интерпретаций».
Однако это было напускное сомнение, поскольку дальше она переходит к сильным сторонам этой истины. Каковы они? Первая (и самая главная, по-видимому) сторона состоит в том, что эта истина способна противостоять мнениям. Есть упорные факты, с которыми очень трудно спорить. Можно, например, спорить о том, кто был виноват в том, что была развязана Первая мировая война, однако вряд ли можно сомневаться в том, что это Германия напала на Бельгию, а не наоборот:
«Истина факта, как и любая истина, требует абсолютного признания и исключает дискуссию, а ведь дискуссия составляет самую суть политической жизни».
Здесь налицо очевидная противоположность тому, что Арендт говорила выше. Однако ее это нисколько не смущает, поскольку далее она будет продолжать настаивать на принудительном характере истины факта, который сохраняет свою силу вопреки всяким замалчиваниям. Есть только один способ унять упрямство фактической истины — это прямая ложь:
«Истина факта отличается тем, что ее противоположностью является не заблуждение, не иллюзия и не мнение (т. е. вещи, не бросающие тень на правдивость говорящего), а только намеренная неправда, ложь».
Но что такое ложь, согласно Арендт? Это злоупотребление нашей способностью изменять обстоятельства, в которых мы живем, злоупотребление нашей свободой. «Лжец, — говорит Арендт, — человек действия». Он изначально является существом политическим. Выдавая бывшее за то, чего никогда не было (утверждая, например, что это Бельгия напала на Германию в августе 1914 года), лжец, по словам Арендт, «размывает границу, отделяющую истину факта от мнения».
Как все мы прекрасно помним, политическая область в теории Арендт — это область свободы, где нет места истине (и ее тирании), где люди самоутверждаются, полагаясь исключительно на свои мнения. Можно было бы сказать, что лжец расширяет это пространство свободы, отвоевывая ее у фактической истины. Однако даже если дело выглядит именно так (хотя это не так), Арендт отнюдь не приветствует такой способ расширения политического пространства.
Более того, она прямо осуждает ложь как способ перевода фактов в мнения, поскольку, по ее убеждению, это напрямую ведет к подрыву политической области, угрожает самому ее существованию. Я не смогу сколько-нибудь подробно показать, как Арендт разворачивает этот аргумент, хотя он составляет очень важную часть ее работы.
Перейду сразу к тому, что представляется мне самым важным в свете интересующего меня казуса Мединского. Политическое пространство Арендт, оно же пространство свободы, может сохраняться только благодаря незыблемости границ, отделяющих его от того, что люди изменить не в силах. История, как наука или рассказ о том, что фактически имело место, учит нас «принимать вещи такими, какие они есть». То есть она учит нас признавать эти границы. А они суть не что иное, как границы между прошлым и настоящим:
«Если с прошлым и настоящим обращаются как с частями будущего (т. е. возвращают их в прежнее состояние возможности), политическое пространство лишается не только своей главной стабилизирующей силы, но и отправной точки для изменений, для любых новых начинаний».
Отрицая границы, мы, по мысли Арендт, лишаем себя возможности всякой надежной ориентации в мире, в котором живем. Причем эти границы — внеполитические. И всякая нормальная власть, т. е. власть, как она пишет, в «конституционно управляемых странах», должна быть заинтересована в их сохранении. Таким образом, власть должна быть заинтересована в сохранении Академии и университетов, поскольку это места, создающие возможность для «самоорганизации независимых и, как считается, незаинтересованных ученых», и поскольку здесь могут развиваться «исторические науки и гуманитарные дисциплины, призванные находить, охранять и толковать истину факта и оставленные людьми документальные источники».
Что же касается деятельности министра культура РФ, то в терминах Арендт он является скорее «лжецом», превращающим, по ее словам, «факты и события в возможности, из которых те изначально появились».
Но готовы ли мы сегодня согласиться с Арендт в том, что границы, отделяющие политическую сферу от сферы истины, являются внеполитическими? Равно как и в том, что Академия, даже если, по выражению Арендт, она «помнит о своем происхождении», не является политическим пространством? На мой взгляд, было бы опрометчиво соглашаться с нею в этих вопросах. И если даже Мединский не стесняется указывать на то, что «все исторические факты существуют для нас как уже преломленные через сознание и социальные интересы своего класса, нации, времени», то профессиональные историки тем более не должны испытывать стеснения, обосновывая стремление к установлению фактической истины своим собственным социальным интересом.
Сегодня мы живем в условиях, когда власть демонстрирует свою полную незаинтересованность в независимом существовании Академии и университетов. В этих условиях фактическая истина действительно лишается принудительной силы и скорее обнаруживает свою политическую природу, в которой Арендт, к сожалению, видит только ее слабую сторону.
Как мне представляется, профессиональным историкам не следует закрывать глаза на эту ситуацию и больше учиться у тех своих коллег-социологов, для которых успешное занятие их дисциплиной не определяется прочностью стен, делающих ее непроницаемой для профанов, но возможностью выходить за них, поскольку только так можно убедиться в том, что существует общество, не довольствующееся мифами, но всерьез заинтересованное в знании о себе самом.
Андрей Олейников
1. Все цитаты из этой работы приводятся по изданию: Арендт Х. Между прошлым и будущим: восемь упражнений в политической мысли / Пер. с англ. и нем. Д. Аронсона. М.: Изд-во института Гайдара, 2014. С. 334–389.
2. Интересная история. Владимир Мединский впервые отвечает критикам своей диссертации // «Росссийская газета», 4 июля 2017 года.
Полчаса назад я не знал, кто такой Мединский. Прочёл статью http://trv-science.ru/2014/06/03/o-vakkhanalii-prazdnosloviya/ — смешно, Мединский выглядит профаном. Потом прочёл «Казус Мединского из перспективы Ханны Арендт…» — и Мединский стал казаться разумным человеком. Странно, но после статьи, после всех пространных рассуждений остаётся ощущение, что автору совершенно нечего «вменить в вину» Мединскому.
А мне статья показалась очень понятной и, самое главное, очень актуальной. Мы все свидетели того, как английские коллеги Мединского измываются над фактами, продвигая свое «highly likely». Мне трудно представить, что станет с наукой, если там будет верховенство мнения над фактом. Судя по тому, как настойчиво Мединский отстаивает свою правоту, он человек с большими амбициями и не факт, что ему на одном из поворотов истории не подвернется случай порулить наукой. Тогда — пиши пропало.
Настоящего учёного мало волнует, является ли Академия политическим пространством. Наукой всегда рулили и будут рулить — иногда даже с помощью тюрем и яда. И никакому Сократу это не помешает стать Сократом, а Галилею — Галилеем.
IMHO: Мединский сам по себе не оригинален, а его метод полемики ближе всего к стилю софистов, когда играя значениями слов можно доказать что угодно. Каждый ученый субъективен и это в любой науке (если это наука, а не мифология). Объективная картина вырабатывается научным сообществом, но не всяким, а независимым и демократическим, т.е. международным, когда нет единого контроля со стороны властей как светских, так и церковных. Точнее этот контроль сильно ослаблен из-за разнородности контролеров. В таком сообществе возникают правила верификации научных утверждений, причем такие правила получаются общими для естественных наук и по мере развития они распространяются и на гуманитарные. В отдельно взятой стране ученых можно задавить политическим или клерикальным контролем, но это будет означать, что они просто перестанут участвовать в научном процессе, который интернационален. В принципе, если ученых изолировать от остального мира, но создать для них среду где возможна персональная независимость и демократическое общение, то наука тоже получается. Как удачный пример возникновение сильных научных школ по естественным наукам и математике в СССР (это, когда бомбу смогли сделать). А вот с языкознанием, кибернетикой, менделевской генетикой не получилось.
Понятие «философия истории» введено Гегелем, осмеяно Марксом.
А. Олейников жует истлевшую мочалку, завуалировано, по Фрейду, защищая высокого государственного чиновника.
В отличие от косноязыкого «философа», Мединский весомо, грубо, зримо напомнил, что наука должна обслуживать интересы правящего класса. Истина — то, что выгодно государству, т.е. Мединским.
А государство, в самой лаконичном определении, это правительство, его челядь и дворня, плюс липнущие к ним приживалы. Заискивающие Российская академия наук и университеты выполняют убогую роль приживал.
Забыто, что в советское время жалкая роль науки сводилась к обоснованию, задним числом, «глубоко научных» решений партии и правительства. Времена изменились.
Сегодня, подобно средневековому Китаю, все российские чиновники обязательно обзаводятся учеными степенями и званиями — они сами есть наука, Академия и университеты!
Поэтому пример Сократа и Галилея недействителен.
Наука не «должна», а вынуждена обслуживать интересы правящего класса. И не только в советское время. А правящему классу нужны ракеты и компьютеры. Наука всё равно будет развиваться, fas et nefas.
Мне представляется, что наука, и даже самые, что ни на есть, абстрактные ее ветви и области, является производной от развития промышленности, инженерного дела, навигации, строительной индустрии, судостроения, ракетостроения и так далее и тому подобное…
Во времена стагнации промышленности — какого угодно характера: естественного, искусственного, нарочито противоестественного — вынужденно страдает и наука. Государственное финансирование не позволяет ей разумно существовать, а уж тем паче — развиваться!
Л.К.