Человек, который думал и жил сам по себе

Многие авторы, пишущие сегодня о Кире Муратовой, рассказывают о ее вкладе в кинематограф. Она и сама настаивала, что хотела бы, чтобы после нее остались только ее фильмы. Ее — в полном соответствии с ее пожеланиями — описывают сейчас по преимуществу как человека кино, вписывая ее картины в историю советского (точнее, «советско-несоветского») и российского киноискусства и взвешивая на профессиональных весах ее вклад в эту историю. Однако в истории ее жизни есть еще кое-что — помимо очевидности ее влияния на российский и мировой кинематограф.

Это «что-то» может показаться необязательным, потому что лежит, на первый взгляд, за пределами ее кинематографической работы. Дело в том, что у каждого известного творческого человека — как результат всего сказанного, сделанного или не сказанного и не сделанного в публичной сфере — рано или поздно возникает что-то вроде общественного, или репутационного, двойника, или виртуального «я».

В какой мере реальный человек соответствует этому своему виртуальному «я» или своему общественному двойнику — это вопрос интересный (думаю, что полностью, конечно, не соответствует никогда), но останавливаться на нем не будем. Иногда получается так, что общественный двойник начинает влиять на поступки человека, который ведет себя в соответствии со своей репутацией — или, наоборот, вразрез с тем, что от него ожидают. Причем этот самый общественный двойник часто складывается не только из поступков человека, но и из устойчивых и устоявшихся интерпретаций этих поступков. Мало кому удалось избежать этой адской машины, упрощающей и выпрямляющей жизнь живого человека и превращающей ее в простую и понятную всем схему, когда его общественный двойник по степени простоты своих мотивов почти равен герою анекдота. Кире Муратовой, кажется, это удалось.

Это не связано с ее картинами, а связано со способностью Киры Муратовой незаметным образом разрушать любое клишированное и упрощенное истолкование ее жизни и ее личности. После попадания Муратовой (ненадолго, но все-таки на несколько лет) в эпицентр перестроечного интереса к запрещенному в советские времена «полочному» кино, а затем в число «режиссеров для немногих истинных знатоков» это упрощенное истолкование могло сложиться — но не сложилось.

Муратова — в представлении даже тех людей, для которых ее искусство не было на сто процентов своим, а иногда даже и было вполне чужим, — была (сужу по себе) прежде всего человеком, который оказался способным не поддакивать упрощенным истолкованиям ее жизни и творчества, а, наоборот, постоянно усложнять представление о себе. В этом смысле она для меня, например, сама по себе была в каком-то смысле интереснее своих фильмов. И интереснее даже своих интервью и текстов. Даже ее молчание и неучастие в публичной киножизни что-то значили. Речь не о камлании про «что-то важное» на пустом месте и не о попытке непременно как-то истолковать молчание. Просто Муратова — при довольно большом интересе к ней как к публичной персоне — оставалась подчеркнуто частным человеком.

А возможна ли в принципе сегодня позиция частного человека? Вроде как частному человеку отказано в политической позиции (ее у него вроде как и не может быть: политика — дело миллионов, и разговаривать надо «с миллионами»). Да и вообще положение частного человека сомнительно: все большие дела делаются сообща, от той же политики до волонтерства и благотворительности. Творить добро — дело коллективное; только объединив усилия, можно чего-то добиться, и так далее, — в этой позиции и в этой логике всё верно, придраться не к чему.

Частный человек, особенно если он не слишком совпадает с тем, что принято говорить по актуальным поводам, и если у него никак не получается создать себе всем понятного общественного двойника, — чаще всего выглядит странно. Медиа теряют к нему интерес, сетевая общественность стремится его воспитывать и обесценивать его суждения, выпадающие из канона, и так далее. И в этом смысле не так и важно, что и как Муратова говорила, важнее то, что сегодня в любом ее интервью и тексте прочитывается прежде всего ее способность отстаивать право частного человека на частное суждение и способность сделать это суждение важной частью коллективной мысли.

Человек, думающий и живущий сам по себе, — это, может быть, один из последних ресурсов той исчезающей личной свободы, которая только и позволяет сохранять независимость и неожиданность в суждениях. Совершенно неважно при этом, насколько ты согласен с какими-то конкретными суждениями этого человека; мысль нужна не затем, чтобы с ней согласиться или не согласиться, а затем, чтобы с ней жить и меняться.

Кира Муратова: «Я веселое животное с очень грустными мозгами»

«А самый лучший для меня был период — это перестройка и некоторое время после нее, пока еще не было власти денег, безоговорочно провозглашенной и практикуемой, а идеология была отменена. <…> Деньги [на кино] давали и ничего не запрещали — был снят „Астенический синдром“, „Перемена участи“, даже „Чувствительный милиционер“, „Увлеченья“».

«Искусство вообще — это утеха, отрада и опиум. <…> Никакое искусство, самое мрачное, самое ужасное, не может быть таким мрачным и таким ужасным, как жизнь, как реальность, которую оно отражает. Но отражает, или якобы, или почти, или всё равно гармонизируя, приукрашивая. Даже самые ужасные и трагические произведения всё равно хотя бы своей формой, если они совершенны, дают отраду, удовольствие. А жизнь в таких случаях удовольствия не содержит».

«Я вообще необщительный человек. У меня профессия чрезвычайно общительная, а я еще и усугубляла ее общительность. Такая у меня режиссерская манера, что я люблю много смотреть людей с улицы, не актеров; кто ни откроет дверь, я к нему с интересом. Даже если у меня все утверждены, а тут приходит какая-нибудь девица и говорит: „Я хочу у вас играть главную роль“. Я не скажу ей, что у меня уже все утверждены и извините. Я скажу: „Сядьте, почитайте кусочек, расскажите“ — и вдруг она может всё изменить, или даже сценарий изменится: вместо одной героини станут две. Я много общаюсь, но вообще по своему натуральному складу я склонна к аутизму. И понимаете, как получается, что когда я приходила с работы, то уже со своими близкими не могла улыбаться и молчала. Я необщительный по своему складу человек. <…> Чаще мне нужно побыть одной. Раньше мне не хватало одиночества, когда я работала, а сейчас хватает, но не мешает».

«Я не люблю актерам говорить про зерно и всякие такие станиславские ухищрения, которые действительно, наверное, кому-то помогают. Я люблю, чтобы человек сам раскрылся, чтобы раскрыть его, расколупать. Если это актер, то в нем найти, что называется, человека, то есть помимо актера — чтó он имеет свое, оригинальное. А если это не актер, то я много говорила, и, если он мне нравился, я хотела его раскрыть, чтобы ему стало удобно, приятно и интересно этим заниматься и чтобы он свое нутро раскрыл. Потому что мне казалось, что в этом человеке есть что-то очень оригинальное, интересное, своебычное такое, а он стесняется. Надо ему подушечки под локоточки так подложить, чтобы ему стало хорошо, чтобы он захотел быть артистом, чтобы он научился получать от этого удовольствие. И вот когда он получит от этого удовольствие, то он раскроется как цветочек, и тогда нужно и много говорить, и много гипнотически так внушать, что ты такой особенный и замечательный, раскройся».

«Мне оптимизм был свойственен с рождения. Я очень оптимистическое животное, я веселое животное с очень грустными мозгами. Но веселое, оптимистичное. Я не жалуюсь на это, мне нравится и нравилось делать кино. Это главное удовольствие в моей жизни».

Из интервью «Эху Москвы» 17 июля 2015 года

Владимир Демчиков,
журналист и блогер (Иркутск)