Мальчики иных веков

В 8-м «Б» удивительные мальчики. Высокие, умные, красивые, а главное — такие взрослые! Мне еще только тринадцать, у меня день рожденья летом, а им уже некоторым пятнадцать! И не посмотрят в нашу сторону, хотя 7-й «Б» в соседнем классе. Конечно, с ними, а не с нами будут ставить литературную композицию к 40-летию Победы. «Строка, оборванная пулей» — красивое название.

Сценарий написала и репетировала с ними моя мама, поэтому я могла тихонько посидеть в уголочке у двери. Быстро запомнила все роли: высокий Игорь — Михаил Кульчицкий («Я раньше думал: лейтенант звучит „налейте нам“»), среднего роста Виталик — Николай Майоров («Мы были высоки, русоволосы»), беленький Серёжа — Семён Гудзенко («Мы не от старости умрем — от старых ран умрем»), а вон тот симпатичный мальчик, не помню, как зовут, — Павел Коган. «Косым, стремительным углом и ветром, режущим глаза…» Боже мой, вот это стихи, влюбиться можно!

Так на всю жизнь и запомнились эти стихи и эти мальчики — настолько слившись в сознании, что позже я удивлялась, видя настоящие фотографии поэтов: почему они выглядят совсем иначе?

Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображен, —

писал Николай Майоров. Как они были уверены насчет этих «веков»!

Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков…

И вдруг понимаешь: вот они, «иные века». Мы в них живем. Тогда, в 1985 году, могли бы еще быть живы погибшие на войне поэты, а теперь наступил новый век и даже тысячелетие, и в этом году исполняется сто лет старшему из них.

К столетию со дня рождения Павла Когана его внучка Любовь Сумм издала замечательную книгу — все стихи поэта, включая самые ранние, полудетские, никогда не публиковавшиеся; несколько отрывков из воспоминаний; обширные комментарии и послесловие. Очень странно звучат в этом контексте свидетельствующие о старости слова — «столетие», «внучка», — потому что книга совсем не об этом. Не о славном юбиляре, навсегда оставшемся 24-летним, и даже не о талантливом поэте-ифлийце.

Для меня это книга о чудесном 15-летнем мальчике. Удивительном, нежном, чистом. Книжном мальчике, но не из тех, что безвылазно сидят над книжкой, — он выбегает на улицу, храня в сердце все прочитанные приключения, и становится отважным атаманом и заводилой.

А по ночам он встречается с капитаном Немо — ну или с капитаном Грантом, или с другим далеким капитаном. Раскуривает вместе с ним трубку и достает осторожно

Из ящика со стихами
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку…

Эти мужественно-романтические бутылки с неуверенными оговорками гораздо более ирреальны, чем сам капитан, — вот он как живой сидит «возле окна на кушетке», «отчаянно синеглазый, решительный и большой».

И я тебе по секрету
Скажу, до чего мне грустно.
Скажу, до чего мне хочется
Тоже уйти с тобой.
Поверю свои надежды,
Которые не оправдались,
Скажу про длинные ночи,
Про песни, про ветер, про дым…

После этих слов, написанных в 16 лет, становится понятно, что когда

Капитан, обветренный как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас, —

это трагедия.

Я знаю, ты бред, мой милый,
Ты дым, ты мечта, но всё же…

(1934)

Так прощаемся мы с серебристой,
С самою заветною мечтой…

(1937)

«Бригантина» — трагическая песня. Мы прощаемся не с опостылевшим берегом, а с уплывающей мечтой, и остаемся на этом берегу (на котором, между прочим, стоит 1937 год — есть мнение, что эта идея тоже заключена в «Бригантине»). А самое страшное для не обыкновенного мальчика — осознание обыкновенного советского будущего:

И жизнь свою я кончу
Госслужащим где-нибудь здесь.

(1934)

Хочешь капитаном — будешь счетовод.

(1935)

Он удивительно взрослый, этот мальчик, несмотря на такие, казалось бы, полудетские мечты. Трудно понять, когда началась у него действительно «взрослая» жизнь: когда исключили из школы за стихотворение «Монолог» (за которое спустя два года могли и посадить, столь безжалостно в нем изображалась судьба поколения и советская реальность)? Когда поступил в ИФЛИ и через год был признан одним из лучших поэтов, которому первокурсники писали уважительные записки («Мы, юнцы, просим Вас прочесть свои стихотворения»)? Когда женился в 20 лет и настаивал на рождении ребенка, предчувствуя скорую гибель?

Всё на свете прощается,
Кроме памяти ложной
И детского ужаса.
Нам с рожденья положено
Почти аскетическое мужество.
И на стольких «нельзя»
Наше детство сухое редело.
Этот год перезяб,
Этот год перемерз до предела.
В этот год по утрам
Нам с тобою рубля не хватало,
Чтоб девчонке купить молока,
Чтоб купить папирос.
Ты снимала с ресниц
Подозрительные кристаллы,
И, когда не писалось,
Примерзало к бумаге перо…

(1940)

«Однажды спросил у него: что важней — любовь или стихи? — вспоминает Давид Самойлов. — Ответил, не задумываясь: „Любовь“. Он всегда ценил свою принадлежность к жизни выше, чем принадлежность к литературе. Может, оттого и не писал на войне».

Зато как он пишет о любви! Ни высоких слов, ни громких эпитетов, просто и нежно — так нежно, что сердце замирает.

Ну скажи мне ласковое что-нибудь,
Девочка хорошая моя…

(1934)

Ночь пройдет по улицам
До нездешних улиц.
Как она сутулится —
Кофточка на стуле.
Полночь ветер мимо вел,
Тишью запорошенный,
Спишь, моя любимая,
Спишь, моя хорошая…

(1936)

В ноябре уходил, как Парис в старину за Еленой,
Через год я нашел, чтоб теперь потерять навсегда.
Ты стоишь побледневшая, моя золотая Елена…

(1937)

Спустя пять лет Елена Ржевская, получив на фронте известие о гибели Павла, «взвыв, бежала по снегу, не чувствуя холода, в одной гимнастерке». Немолодой полковник удивился: «Ты же сама говорила — разошлась…»

«Бывает: рассталась, разлюбила, а он для меня вечен, по крайней мере в пределах вечности моей собственной жизни».

Елена Моисеевна Ржевская не дожила одного года до столетия Павла Когана, а значит, он перешел вместе с ней в новый век. Быть может, его помнят и те самые «мальчики иных веков» — 1970 года рождения, из 8-го «Б», что читали наизусть его стихи. Наверное, какие-нибудь мальчики 2000-х прочитают их сейчас.

А мальчик открывает небосвет,
Набитый солнцем выпуклый простор,
На юге горы. С Триалетских гор
Он первый поднимает триолет…

Анна Марченко,
канд. филол. наук