Людмила Улицкая: «Моя фронда мне ничего не стоила»

Людмила Улицкая занималась наукой совсем недолго, поскольку уже через два года после начала ее работы в Институте общей генетики лабораторию, где трудилась молодой стажер Улицкая, разогнали за распространение самиздата. Однако сильнейшие впечатления о звездах советской генетики, которых ей довелось встретить в короткий «биологический» период своей жизни, навсегда остались не только в памяти писателя, но и в ее книгах.

О Владимире Эфроимсоне и других советских биологах, об их воплощении в литературе Людмила Улицкая рассказала Ольге Орловой в программе «Гамбургский счет».

— Людмила Евгеньевна, когда вы учились на биологическом факультете, вы наследие Трофима Лысенко застали?

— Я поступила в университет в 1962 году, а в 1964-м, если не ошибаюсь, заработала новая кафедра генетики. То есть это был момент, когда лысенковские люди ушли и появились первые настоящие генетики, которых выпускали после 1940-х годов, то есть после того, как она попала в руки лысенковцев. Но всё равно некоторые старички еще оставались. Например, один из преподавателей нам заявлял: «Я не дарвинист. Я ламаркист».

— А почему вы пошли на кафедру генетики?

— Перед поступлением в университет я два года отработала в лаборатории. То есть в университете я довольно точно знала, чего я хочу. И когда оказалось, что открывается новая кафедра генетики — то есть она была старая, но там пришли новые люди, — то, конечно, я туда ринулась. И благодаря тому, что это был первый набор новых генетиков, нас учили совершенно потрясающие педагоги, в основном старые люди, которые претерпели много неприятностей — некоторые отсидели в лагерях, некоторые дрейфовали в другие области биологии. Думаю, что в мире нигде не было тогда кафедры, на которой бы столько выдающихся ученых преподавали начинающим студентам. Генетику человека у нас читал Владимир Павлович Эфроимсон, химическую генетику читал Иосиф Рапопорт. То есть это всё были люди мирового имени. Причем Рапопорт прошел войну, это был несгибаемый человек. Микробную генетику читал директор института Сос Алиханян. Для меня годы учебы на биофаке — это любимые воспоминания, потому что было безумно интересно. Зоологию беспозвоночных читал Лев Зенкевич, старый академик, который совершил несколько кругосветных путешествий, и карьера его началась задолго до революции. Он был глухой старик уже к этому времени, но лекции его были восхитительны. Яков Рогинский читал антропологию. Яков Бирштейн — зоологию.

— А каким вам запомнился Владимир Павлович Эфроимсон? Его ведь арестовывали дважды, в 1930-е и потом после войны.

— Да, в 1945 году его арестовали и посадили, но совсем не за его научные воззрения. Он воевал, прошел фронт. И когда советские войска вошли в Германию, то он был потрясен и возмущен тем, как они себя там вели. И он написал письмо на имя главнокомандующего о том, что Советская армия ведет себя на оккупированных территориях ужасно: грабежи, насилие над женщинами и прочие безобразия. И по этому письму его немедленно арестовали. То есть он попал в какую-то такую болевую точку.

— Потому что он рассказывал о том, о чем до сих пор не принято говорить?

— Конечно. Его биографию я уже детально исследовала, когда писала свой роман «Казус Кукоцкого». Потому что там есть два героя, врач Кукоцкий и его друг Гольдберг — с биографией Эфроимсона. Его судьба, его несгибаемость и его бесконечная, высочайшая человеческая нравственность в таком сочетании большая редкость. Можно быть прекрасным ученым, иметь замечательную голову и быть так себе человеком. Вот Владимир Павлович обладал одновременно высокой нравственностью и огромным дарованием. И он был абсолютно бесстрашный. При том что исключительно интеллигентный, я бы даже сказала застенчивый. А на студентов он впечатление производил огромное. Лекции его были потрясающе интересными. А в ненаучной среде он прославился, когда «Новый мир» опубликовал его статью о гене альтруизма. Надо сказать, что научный мир с большим раздражением принял эту статью, потому что она казалась им недостаточно обоснованной. И только гораздо позже его идеи подтвердились лабораторным образом. И даже стали модными.

— А лекции Тимофеева-Ресовского вы слушали?

— Да, он приезжал в университет, его выступления все фиксировались, мы все знали, где, что и когда. Отдельные лекции я слушала, но курса он нам не читал. Он был специалист по химическому мутагенезу, который в то время был очень многообещающей темой. Сегодня, как это в науке иногда бывает, он перестал быть столь интересен, потому что сегодня генетику гораздо больше интересуют другие вещи: не как побольше организовать мутаций с помощью химических или радиационных воздействий, а как с этим бороться. Потому что за это время наука неописуемо рванула, и поэтому сегодня немножко другие задачи стоят. Но он отработал прекрасно свою тему, в каком-то смысле он был основатель этого направления, развивал его и очень много сделал по этому поводу. Лектор он был роскошный. В общем, он был человеком довольно кокетливым.

— Манерным?

— Ну да. Поставленный голос, актерские интонации. Владимир Павлович Эфроимсон мне был милее по типу общения. А вообще, конечно, блестящий человек, чего там говорить.

— А его образ в «Зубре» Даниила Гранина и в жизни — насколько это совпадало?

— Думаю, что довольно близко. Я не очень люблю эту книжку Гранина, тем не менее, конечно, нельзя было не написать. У него же биография фантастическая. Он ведь уехал из России в 1925 году, и до 1945 года, до конца войны, он жил в Германии, работал в своей лаборатории под Берлином. И сын его погиб в гестапо, его расстреляли. То есть он был антифашист. И его никак нельзя рассматривать как перебежчика, предателя…

— В чем его и обвинили в СССР. Хотя у него была возможность остаться на территории союзников. А он предпочел сохранить всю лабораторию до прихода советских войск, думал, что будет нужен советской власти.

— В сущности, он и пригодился. Потому что в конце концов они его посадили в тюрьму, потом отправили в шарашку, где он уже оказался в ситуации, описанной Солженицыным во «В круге первом». Дальнейшая судьба Тимофеева-Ресовского сложилась, в общем, удачно. Он выжил и потом был окружен людьми, которые его необычайно уважали, почитали и превозносили.

А был еще и другой человек, который Ресовскому близок типологически, хотя они во многих вопросах расходились, — Александр Александрович Любищев. Он жил в Ульяновске. Философ, биолог, математик с колоссальной головой — у него был, конечно, огромный кругозор. К нему ездили на поклон, к нему ездили на консультации, с ним советовались. И это всё поколение великих, очень крупных ученых, которым довольно тяжело пришлось в советские годы по разным причинам.

— А как вы ушли из института?

— Я никуда не уходила. Меня выгнали. У нас была молодая лаборатория, был замечательный заведующий. Я была стажером-исследователем — гениальное распределение после университета. Ни о чем лучшем мечтать было нельзя, потому что это был Институт общей генетики. Но читали мы не только научную литературу, но и всякий самиздат. И собственно, на этом нас и словили. Нас выследили. Был какой-то донос. В общем, сейчас детали уже не важны. Но лабораторию закрыли. И надо сказать, что судьба всех людей, которые тогда работали в этой лаборатории, с того момента переломилась потрясающим образом. Скажем, мой друг, с которым мы вместе тогда работали, отец Александр Борисов, сейчас настоятель храма Космы и Дамиана, с тех самых пор мой любимый товарищ. Он ушел сначала в семинарию, потом в академию. Заведующий нашей лаборатории Гроссман эмигрировал и продолжал научные свои изыскания сначала в ­Израиле, потом в Америке. А я… я девять лет не работала, а потом, когда я уже поняла, что пора на работу, то, во-первых, генетика за это время улетела очень далеко от меня и надо было снова учиться. Но тут волею судеб был предложен какой-то новый вариант жизни — это был театр. И я пошла работать в театр. И собственно говоря, с тех пор я с генетикой рассталась полностью, но продолжаю оставаться большим любителем чтения научно-популярных книжек. И до сих пор очень жалею о том, что так моя жизнь меня развернула и пришлось мне заниматься другим делом. Хотя в принципе должна вам сказать, что не таким уж сильно другим. Потому что как в биологии для меня главным объектом был человек, так и в другой специальности тоже всё крутится вокруг человека. Но в литературе другой инструмент исследования.

— По моим наблюдениям, сейчас российских ученых можно разделить на три позиции по отношению к обществу. Есть ученые, которые считают, что наука — это келейное дело и нужно мотыжить свою грядку, потому что наука вообще при всех режимах — это самое важное. Есть люди, которые очень активны внутри научного сообщества, которые любят, хотят, считают нужным влиять на научную политику, но никогда не влезают в остальные вещи. И есть очень небольшой слой, который считает, что наука не может жить вне общества, вне процессов, которые происходят в государстве. Таких людей, естественно, меньшинство. А когда вы были частью научной среды, где происходил этот раздел?

— Трудно сравнивать. Но я расскажу об одном эпизоде, который, может быть, вам прояснит ситуацию. 1968 год. Семеро человек выходят на площадь за вашу и нашу свободу. По всем академическим институтам, и я думаю, что по всем заводам и фабрикам, идут собрания, где надо высказаться и осудить. И в Институте общей генетики тоже. Всех сгоняют, хочется не пойти, но приходится идти. Я захожу в большой зал, в котором две двери — одна около президиума, а другая в хвосте. Вот я сажусь в хвосте около двери с мыслью, что сейчас я уйду к моменту голосования. Надо сказать, что я к этой демонстрации имела особое отношение, потому что моя подруга Наташа Горбаневская была среди этих семерых человек, она вышла на Красную площадь с грудным ребенком. И вот уже дело идет к голосованию. Все проговорили все партийные слова. И я тихонько иду к этой двери, чтобы выйти. А она заперта! И я иду через весь зал — топ-топ-топ, каблуки девушки носили высокие, — иду мимо президиума, готовая к тому, что сейчас меня остановят и спросят: «А куда это вы?» Я ответ приготовила. Но мне вопрос не задали, потому что все замерли, и я просто прошла сквозь весь зал и вышла мокрая как мышь. Вот это был предел моих возможностей. Потом ко мне подходили мои старшие друзья, у которых уже были лаборатории, аспиранты, и говорили: «Мы тебе завидовали». И это была совершенная фронда с моей стороны, но она мне ничего не стоила, ведь у меня не было своей лаборатории, за которую я отвечала.

Правда, меня всё равно выгнали. Но тогда это была граница, которую проводил для себя сам каждый человек. И это граница, с которой мы живем до сегодняшнего дня. Она никуда не ушла. «Что я себе позволяю?», «Где я могу сказать нет, а где я промолчу?», «Где „а у меня театр, а у меня…“?». И это история такая же, как с Крымом: «Крым наш или Крым не наш?» Время проходит, а ответ ты даешь лично свой, сам решаешь, где сегодня твоя граница проходит. Я очень далека от того, чтобы осуждать людей, не подписывавших тех писем, которые я могла себе позволить подписывать. Потому что у них театр, потому что у них киностудия, потому что у них коллектив, потому что у них творческая работа. И они высокой ценой платят за это. Академик Сахаров был не последним ученым на нашем небосклоне. И тем не менее в какой-то момент, не в начале своей жизни, а прожив уже довольно большой кусок и будучи уже всемирно известным лицом, он вдруг понял, что границы его проходят таким образом, что больше он не может говорить «да» и дальше он говорит «нет». И это всё чрезвычайно личные вещи. Здесь нет общего ответа, общего решения и общего рецепта.

Людмила Улицкая
Беседовала Ольга Орлова

Видеозапись программы: otr-online.ru/programmy/gamburgskii-schet/lyudmila-ulickaya-kak-v-biologii-tak-i-v-literature-moy-glavnyy-obekt-chelovek-35362.html