Новая книга по ранней истории Российской академии наук, диптих Игоря Дмитриева и Натальи Кузнецовой — большой разговор о личном примере в развитии наук. Игорь Дмитриев пишет о детище Петра I в контексте развития европейских институтов и перипетий отечественной истории XVIII века, Наталья Кузнецова исследует этос Академии — как работа в научном учреждении влияла на самоопределение приглашенных и местных ученых. Но оба автора настаивают на одном: хотя задачи, поставленные перед Академией, определялись общим европейским требованием процветания наук и искусств, строение регулярного государства, военные и дипломатические обстоятельства влияли не только на благополучие Академии, но и на ее позицию в обществе. Значение Академии никогда не определялось ни суммой достоинств ее членов, учитывая, что высочайший проект Академии никак не соотносился с табелью о рангах, ни к достоинству образования как такового. Ведь начальник почтовой станции, отказавшийся в 1781 году давать лошадей сотруднику Академии и добившийся его ареста на сутки, и директор Санкт-Петербургской типографии, не желавший печатать «Космотеорию» Гюйгенса как книгу, противную Писанию, вопреки повелению Петра I, считали себя вполне знающими людьми, даже правильно образованными. Норма Просвещения западного типа могла поддерживаться только дополнительными затратами — Пётр I приказал, по совету Якова Брюса, печатать «Космотеорию» огромным тиражом, вне зависимости от того, будут ее покупать или нет, а княгиня Дашкова заступалась за академиков, совмещавших научные занятия с обязанностями бухгалтера или смотрителя за трубами (как тут не вспомнить «ответственных за пожарную безопасность» в НИИ).
Основной сюжет книги — жизнь Академии без собственного регламента или с противоречивым и мелочным регламентом, без уставов для отдельных подразделений (академический университет не регламентировался ни одним документом, и поэтому Санкт-Петербургский университет мыслил себя как продолжение Педагогического института), без какой-либо возможности продумать и оговорить собственные условия существования, отличающиеся от поставленных верховной властью текущих задач. Если сам Пётр I, делая всё для создания армии и флота, приветствовал Академию как необходимый государственный расход, как систему, позволяющую получать новые стратегические данные, то его преемники иногда и не очень понимали, зачем она нужна. Академики прекрасно понимали свою миссию, но даже простой сбор статистических или этнографических сведений академиками или привлеченными специалистами требовал высочайшего повеления, иначе на местах не понимали, зачем понадобились данные, без которых прежде обходились. Единственным общепризнанным основанием существования Академии тогда оказывалось участие в международных мероприятиях, вроде астрономических исследований, как в почетном деле всех европейских дворов.
Конечно, Академия создавалась как часть регулярного государства, и Пётр I вдохновлялся идеями Лейбница. Но исследование Дмитриева и Кузнецовой показывает, что выбор в пользу Академии как необходимой имперской службы, а не университетов, не был таким уж очевидным. Переговоры с Христианом Вольфом, который, в отличие от своего учителя Лейбница, был сторонником развития университетов, могли бы оказаться успешными. Правда, Вольф запросил большие деньги, ссылаясь на примеры щедрых гонораров знаменитым придворным врачам и астрономам, включая ученика Галилея Винченцо Вивиани, богача и любимца тосканского герцога (надо заметить, Вивиани был осыпан привилегиями, потому что герцог боялся, что астронома переманит к себе Людовик XIV). Лаврентий Блюментрост, лейб-медик Петра и фактический отец Академии, остроумно ответил, что для таких выплат недостаточно таланта ученого и щедрости государя, нужно еще уметь оказаться в нужное время в нужном месте.
При этом Пётр Великий, конечно, будучи адептом регулярного государства, хотел регулировать и жизнь самих академиков. Например, они не должны были питаться в городе, но только в академической столовой, чтобы не пьянствовать и не перенять дурных обычаев местных жителей (в то время как в западных университетах это была корпоративная дисциплина, а не боязнь внешнего мира). Без этой борьбы власти за предсказуемость академического поведения непонятно поведение Ломоносова, пренебрегавшего условностями академического этикета, но при этом освоившего придворный этикет в самых затратных его проявлениях, начиная со строительства себе трехэтажного дома с садом. Не аристократ по происхождению и при этом влиятельный при дворе человек, академик, но ведущий себя так, как не посмел бы ни один академик ни до, ни после, Ломоносов только и смог сломать замкнутую систему, мешавшую свободному производству знания, — мозаики и книги Ломоносова, конечно, были частью такого свободного производства.
Книга Дмитриева и Кузнецовой печалит бесприютностью академиков XVIII века. Академия, добившаяся самоуправляемости только в 1746 году, состоявшей преимущественно в том, что академиков не будут привлекать к казенным работам, а в их квартирах — размещать солдат, так и не стала привилегированным учреждением. Президентом Академии был назначен граф Кирилл Разумовский, предписавший сотрудникам под угрозой лишения жалования постоянно слушать друг друга, не читая на заседаниях даже научных журналов. Все истории вроде того, как жалование выплачивалось книгами, подтверждают только, что сотрудникам Академии и далее приходилось не столько просвещать, сколько искать общий язык с другой образованностью, доказывая аристократии или духовенству нужность академических книг. Через два поколения барин возьмет в руки масонскую книгу, через четыре поколения семинарист — естественно-научную. Но это уже совсем другая история.
Александр Марков