Окончание. Начало см. в ТрВ-Наука № 283 от 16.07.2019 и № 285 от 13.08.2019.
Отклики в Сети на первую половину статьи1 начались со слов, сказанных в 1948 году знаменитым философом науки Карлом Поппером: «…в определенном смысле наука, как и религия, создает мифы… [Но мифы науки] изменяются в направлении создания всё лучшего и лучшего описания мира — разных вещей, которые мы можем наблюдать»2.
Уверен, что физики, упоминаемые в статье, не назвали бы чтимые ими научные теории мифами, так как стремились к истине объективной, проверяемой экспериментом и логикой, но не к «абсолютной и полной» (о которой знают лишь философы). А религиозные мифы принципиально субъективны, точнее, интерсубъективны — разделяются лишь единоверцами и говорят о мире лишь языком образов.
В жизни мира, помимо наблюдаемых вещей и представлений о них, участвуют также представления людей о самих себе, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Первая совокупность представлений — естествознание, вторая — человековедение, и эти принципиально разные сферы по-разному пересекаются в сознании разных людей.
Различны также способы мышления и лексиконы физика, историка физики и философа науки. Физик «делает науку» — исследует устройство окружающего мира; историк «подглядывает», пытаясь понять, КАК это делается; а философ строит систему понятий, чтобы объяснить, как надо делать и как надо подглядывать.
Философ Поппер как-то признался, что ничего интересного не узнал из бесед с Эйнштейном, поскольку тот предпочитал выражаться в религиозных понятиях. Неужели?
Эйнштейн и Бор о взаимодействии веры и разума
Выдающиеся физики, как правило, заняты наукой, помалкивая о своей вере или о своем неверии. Исключение составляет Эйнштейн, которому не нужны были никакие церкви, каноны и ритуалы. Он не раз высказывался в том духе, что мораль невыводима из науки, но совершенно необходима для научного познания. И высоко ценил Давида Юма, который еще в XVIII веке заметил, что этика не выводится из объективного опытного знания.
В начале XX века наблюдение Юма лаконично и «чисто грамматически» доказал великий математик Анри Пуанкаре: из утверждения в изъявительном наклонении невозможно логически вывести утверждение в повелительном. Но об источнике этики ни философ-скептик, ни математик-конвенционалист ничего определенного не сказали. Это сделал физик Эйнштейн в выступлениях 1939 и 1941 годов, соединенных в статье «Наука и религия» (и не вошедших в советский четырехтомник Эйнштейна). Ключевые его мысли таковы:
«Науку могут творить лишь те, кто охвачен стремлением к истине и к пониманию. Но само по себе знание о том, что СУЩЕСТВУЕТ, не открывает дверь к тому, что ДОЛЖНО БЫТЬ целью наших устремлений. В здоровом обществе все устремления определяются мощными традициями, которые возникают не в результате доказательств, а как откровения, посредством мощных личностей. Традиции эти живут без необходимости оправдывать свое существование, а их укоренение в эмоциональной жизни человека — важнейшая функция религии. Высшие принципы для наших устремлений дает еврейско-христианская религиозная традиция.
Если же извлечь эти устремления из религиозных форм и посмотреть на их чисто человеческую сторону, их можно выразить, вероятно, так: свободное и ответственное развитие личности, дающее возможность свободно и радостно ставить свои силы на служение всему человечеству. При этом нет места для обожествления нации, класса, тем более какого-то человека. Разве все мы не дети одного отца, как говорят на языке религии? Даже обожествление человечества как абстрактной всеобщности было бы не в духе этого идеала. Только личности дается душа. И высокое предназначение личности состоит в том, чтобы служить, а не властвовать. Если смотреть на суть, а не на форму, эти слова можно считать выражением фундаментальных принципов демократии. Истинный демократ так же не может боготворить свою нацию, как и человек религиозный в нашем понимании этого слова».
Если такие замечательные устремления можно извлечь из религиозных форм, то они могут жить и вне таких форм — у атеистов. Таким был, например, друг Эйнштейна Морис Соловин, который пытался отвадить его от религиозной фразеологии. Моральные цели и ценности живут внутри культурной традиции, которая передается от родителей к детям, от писателей к читателям, от музыкантов к слушателям, из поколения в поколение. Но когда эти цели кто-то провозгласил впервые, это, по мнению Эйнштейна, могло быть сделано лишь на религиозном языке, в виде откровения (т. е. великого открытия, изобретения).
Истоки своего религиозного чувства Эйнштейн видел «во многих псалмах Давида и в некоторых книгах библейских пророков», однако «как человек, принимающий причинность очень серьезно» он заявлял, что верит в Бога, который «являет себя в гармонии всего сущего», но не «занимается поступками и судьбами людей». Он признавал, что идею личностного Бога невозможно опровергнуть наукой, но выражал надежду, что «учителя религии» сами откажутся от этой идеи, «облагородив и углубив» религиозное учение научным знанием.
Великий физик как будто забыл, что приобщился к библейской традиции в детстве самым обычным образом. Выросший в совершенно нерелигиозной семье, под влиянием частного учителя он, по его словам, «пришел к глубокой религиозности», за которой в 12 лет последовало «прямо-таки фанатическое свободомыслие». Стало быть, опыт глубокой религиозности не помешал — или даже помог — свободомыслию?
Причинность была в центре дискуссий Эйнштейна и Бора о будущем квантовой теории. Эйнштейн первым использовал вероятность как фундаментальное понятие в физической теории, но свою «серьезно-причинную» позицию выражал несерьезным неверием в то, что «Бог играет в кости». На это Бор серьезно отвечал, «что еще древние мыслители призывали к большой осторожности в описании Провидения на обыденном языке».
О возможностях языка, начиная с языка физики, Бор размышлял больше других великих изобретателей новых слов науки. И у него можно найти ответ на желание Эйнштейна «облагородить и углубить» религиозную веру научным знанием:
«Язык религии гораздо ближе к поэзии, чем к науке. Люди слишком склонны думать, что наука изучает объективные факты, поэзия пробуждает субъективные чувства, а религия, раз она говорит об объективной истине, должна подчиняться научным критериям истинности. Такое разделение на объективную и субъективную стороны мира кажется мне слишком насильственным. Религии всех эпох говорят образами, символами и парадоксами, видимо, потому, что просто не существует никаких других возможностей охватить ту реальность, которая имеется в виду. Но отсюда вовсе не следует, что эта реальность не подлинная».
Подлинная реальность, о которой сказал Бор, — это реальность религиозного чувства, которое, как и другие чувства — музыкальное, поэтическое, — присуще людям в разной мере. И чувства — мощный ресурс творчества.
Следуя Эйнштейну, Бору и Нидэму, можно сказать, что современная наука — это результат взаимодействия субъективной реальности библейского гуманизма с объективной реальностью Природы.
А что же делать гуманистам индийским и китайским, незнакомым с Библейской традицией? Для них Бор продолжил свою мысль:
«То, что разные религии выражают свое содержание в совершенно различных формах, не может служить возражением против действительного ядра религии. На эти различные формы можно смотреть как на взаимно дополнительные описания, которые, хотя и исключают друг друга, нужны, чтобы передать богатые возможности, вытекающие из отношений человека с полнотой всего сущего».
На опыте квантовой физики Бор осознал, что взаимоисключающие представления могут не противоречить друг другу, а дополнять друг друга, что и сформулировал в своем принципе дополнительности в 1927 году. К тому же году относится и вышеприведенное его высказывание, расширяющее идею дополнительности на гуманитарную сферу.
В библейской традиции каждый человек имеет Богом данное право на творческую свободу и соучастие в истории мира, созданного ради него. Столь высокое право дано человеку, чтобы осваивать этот мир, познавая его, и подразумевает признание того же самого права за своим ближним. Потому что, словами Эйнштейна, «все мы — дети одного Отца».
Шагну через поколение и покажу разнообразие религиозных чувств физиков на примере Андрея Сахарова и Фримена Дайсона.
Во что верил Андрей Сахаров?
В своих «Воспоминаниях» Сахаров рассказал, как он, приобщенный к православию мамой и бабушкой, «лет в 13… перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий». При этом свою зрелую позицию лаконично изложил так:
«Я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те, которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом, обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью). В то же время я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной „теплоты“, лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным».
Чуть подробней он выразился в дневнике:
«Для меня Бог — не управляющий миром, не творец мира или его законов, а гарант смысла бытия — смысла вопреки видимому бессмыслию. Диалог с Богом — молитва, главное во всех религиях — в прямом смысле для меня, по-видимому, невозможен. В личное бессмертие я не верю, хотя, конечно, возможно 100 лет превратить в 100 000 или 100 000 000 лет. Но в кратком мгновении жизни и общения отражается бесконечность!»
В дневнике не разъясняют себе смысл каждого слова, но и тут Сахаров стремился к точности, написав: «…в прямом смысле… по-видимому…» Возможно, сравнил свои детские чувства во время молитвы и моменты духовного подъема в зрелые годы.
Он считал «религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так же, как и атеизм» и знал, что «люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими». В его близком окружении преобладали атеисты: отец, любимый учитель, обе жены, большинство друзей и коллег. А среди правозащитников рядом с Сахаровым теистов и атеистов было примерно поровну.
В 1981 году, во второй год ссылки Сахарова, правозащитники подготовили сборник к его 60-летию. И там есть такие слова православного священника Сергея Желудкова:
«Андрею Дмитриевичу не повредит, если я здесь признаюсь, что подсмотрел у него некоторые черты личной святости. Всякий раз я уходил от него глубоко взволнованный впечатлениями от обаяния его личности. Не постесняюсь сказать, что это были религиозные впечатления. Андрей Дмитриевич не принадлежит ни к какой из христианских церквей. Но он — величайший представитель единой всечеловеческой Церкви людей доброй совести и воли».
Нижний ряд: Александр Подрабинек и Генрих Алтунян.
Фото: memo.ru/history/diss/books/grightml/isx/s33.html
Священник с изумленным восхищением видел и других праведных атеистов, одному из которых — астрофизику Крониду Любарскому — посвятил свою работу «Церковь доброй воли, или Христианство для всех».
Сахаров не старался воплотить свое религиозное чувство в какую-то теологию, но объяснял журналисту: «В общем, я к религиозным вопросам, к религиозным исканиям других людей отношусь очень серьезно. Я не склонен считать их глупостью, невежеством, заблуждением. Это очень серьезная часть человеческого сознания».
В свое (советское) время Сахаров защищал права верующих, считая это частью общей свободы убеждений, но предвидел совсем иное направление правозащиты в иных обстоятельствах: «Если бы я жил в клерикальном государстве, я, наверное, выступал бы в защиту атеизма и преследуемых иноверцев и еретиков».
Верующие в атеистическом государстве и неверующие в клерикальном — еретики в глазах подавляющего большинства подданных. В глазах же историка науки всех еретиков объединяет способность к подлинно свободному мышлению, а только такой человек может изобрести нечто совсем новое — в частности, сказать новое слово в науке.
В сентябре 1989 года, выступая перед французскими физиками на тему «Наука и свобода», Андрей Сахаров поделился своими еретически-свободными мыслями и чувствами о науке. Подводя итог веку, пережившему мировые войны, геноциды и невиданный террор, главной он назвал иную характеристику: «Это век науки, ее величайшего рывка вперед». А поясняя цели науки, тоже начал с главного: «…Наука как самоцель, отражение великого стремления человеческого разума к познанию, одна из тех областей человеческой деятельности, которая оправдывает само существование человека на земле».
Оправдывает перед кем? В чьих глазах? Не перед тем ли источником смысла и духовной теплоты, лежащим «вне материи и ее законов», без которого Сахаров не мог «представить себе Вселенную и человеческую жизнь»?
Он не назвал этот нематериальный источник «Богом», вероятно, потому, что и за пределами физики взыскательно относился к понятиям, учитывая, что в советском языке слово «бог» подразумевало прежде всего магические ритуалы, нацеленные на получение земных и неземных благ.
В том же выступлении «Наука и свобода» Сахаров дал еретический прогноз:
«[В прошлые века] казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение — слово „убеждение“ тут, наверно, неправильно) — существования в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо. И это ощущение, может быть, больше всего питается той картиной мира, которая открылась перед людьми в XX веке».
А что думает о религии и науке Фримен Дайсон?
Исследуя жизненный путь Андрея Сахарова, я мысленно искал подобных ему по обе стороны железного занавеса. Искал подобие по духу — по готовности быть еретиком, подчиняясь лишь разуму и совести, но сохраняя широту взгляда и уважая инакомыслие. Подсказку я нашел в «Воспоминаниях» Сахарова, который в 1979 году написал рецензию на книгу воспоминаний «знаменитого американского физика-теоретика» Фримена Дайсона.
В 2005 году я впервые послал Дайсону «емелю» с вопросом о его коллегах — участниках американского ядерного проекта. Он сразу же ответил, и еще не раз получал я от него лаконичные, но содержательные комментарии. Особенно меня порадовало его согласие с моим «библейским» ответом на вопрос Нидэма — о загадочном евроцентризме современной физики. «Особенно», потому что в одной своей статье он назвал себя неверующим:
«Я — христианин практикующий, но не верующий. Для меня поклоняться Богу значит признавать, что мышление и интеллект так вплетены в ткань нашей Вселенной, что это превосходит наше понимание».
Сравнивая свое восприятие религии с сахаровским, он пояснил:
«Для меня религия — это принадлежность к некоторому сообществу людей. Мы — социальные животные, и церковь — это современная версия пещеры с очагом, вокруг которого наши предки сидели и рассказывали истории. А для Сахарова религия — это личное дело, исходящее изнутри ощущение смысла жизни. Мы оба отвергаем любую официальную догму, которая говорит нам, во что мы должны верить».
В 2000 году Дайсона наградили Темплтоновской премией за прогресс в религии. На это он сказал, что с изумлением видит себя среди лауреатов предыдущих лет — святых людей и теологов, не принадлежа ни к тем, ни к другим. И так суммировал свой взгляд:
«Наука и религия — два окна, через которые люди смотрят, пытаясь понять большую Вселенную снаружи, пытаясь понять, почему мы здесь. Эти два окна дают разные виды, но смотрят на одну и ту же вселенную. Оба вида односторонние, ни один не полон. Оба упускают существенные черты реального мира. И оба достойны уважения. Как говорила старая швейцарская няня, помогавшая ухаживать за нашими детьми, „некоторые люди любят ходить в церковь, а некоторые любят черешню“».
Вряд ли случайно, что со следующего года Темплтоновская премия получила новое название: «…за прогресс в исследовании или раскрытии духовных реалий».
Один мой знакомый, работающий в крупном физическом институте США, считает, что всякий неглупый человек, прочитав несколько «правильных» книг, непременно признает бытие Божье. С почтением относясь к Дайсону, он был убежден, что тот верующий. Я так не думал и предложил этому моему знакомому самому придумать вопрос, ответ на который разрешил бы наш спор. Вопрос он сформулировал так: «Обсуждая с научными друзьями взгляды выдающихся физиков на религию, мы разошлись во мнениях: верите ли вы, что Бог любит человечество (независимо от того, как вы понимаете глагол „любить“)?» Дайсон ответил коротко и ясно: «Ответ на ваш вопрос — нет. Для меня религия не имеет ничего общего с верой».
В интервью 2018 года этот «неверующий христианин» добавил несколько мыслей о пещерном начале человеческой истории и стремительном ее развитии в наш век. На вопрос, может ли одна наука справиться с тайнами мира, Дайсон ответил:
«У нас есть всевозможные источники знаний: литература, история, искусство, архитектура, все части человеческой культуры, которые нам нужны, чтобы найти свое место во Вселенной. <…> Важна, конечно, и религия, которая гораздо глубже укоренена в нашей культуре, чем наука. <…> Важным изобретением для человека стали бабушки и дедушки. Они стали началом культуры, когда, сидя у пещерного огня, бабушки пели песни для детей, а родители отправлялись на охоту. Совместная жизнь трех поколений сделала нас такими, какие мы есть».
С тех пещерных времен и поныне бабушкины песни и дедушкины сказки начинают приобщать детей к культурной традиции.
Важнейшим свойством нашего мира Дайсон называет разнообразие, которым он любуется и без которого, пишет он, «не может быть никакой свободы». Человеческое разнообразие вовсе не мешает ему верить, что люди имеют единое происхождение, образуют одно всеобщее братство, что им предстоит осознать общность своей судьбы и что никакая одна церковь и никакая одна наука не может объяснить все это. Дайсону чужда самодовольная самоуверенность фундаменталистов, как религиозных, так и научных. Тем и другим, пишет он, не хватает христианских добродетелей доброжелательности и смирения.
Тут он мог бы напомнить, что изобретательная смелость величайших физиков-еретиков сочеталась с их личным смирением. Галилей писал, что «лишь открыл путь и способы исследования, которыми воспользуются умы более проницательные», чем у него, и проникнут в более удаленные области природных явлений. Ньютон казался себе «ребенком, нашедшим пару камешков покрасивее на берегу моря нераскрытых истин». Эйнштейн говорил о смиренном изумлении перед чудом познаваемости мира.
И смелая свобода мысли, и личное смирение уходят корнями в библейское представление о человеке. Верующего Сахарова и неверующего Дайсона объединял библейский гуманизм.
В 2014 году Дайсон, выразив полное согласие с моим ответом на вопрос Нидэма, добавил: «Поскольку я происхожу из Англии, я думаю о Майкле Фарадее как о еще одном примере ученого с глубокой верой в библейскую религию. Он был необычен лишь в том, что принадлежал к маленькой независимой секте безо всяких аристократических связей».
Это добавление очень мне понравилось и потому, что его сделал неверующий, и потому, что по научному вкладу Фарадея вполне можно включить в число величайших физиков-изобретателей рядом с Максвеллом. И Максвелл, высоко ценивший его, наверняка подвинулся бы. Изобретательный, но математически не образованный физик-самоучка Фарадей не только сделал великие экспериментальные открытия. Он «нащупал» необходимость нового фундаментального понятия (впервые за полтора века после Ньютона!) и придумал «самодельный» язык для описания электромагнитных явлений. Опираясь на это, Максвелл сделал свое великое дело — ввел понятие «электромагнитное поле» и разработал его теорию. Так что восхищение атеиста Больцмана: «Не Бог ли эти знаки начертал?..» — по сути, относится к обоим теистам — Фарадею и Максвеллу.
Глубоко верующие библейские гуманисты иногда называют свою веру даром Божьим. А глубоко неверующие могут со смиренной улыбкой предположить, что их неверие — это трудное поручение библейского Бога напоминать верующим и неверующим о неотъемлемом праве личности на свободу мысли, на свободу познания.
Понятия «дар» и «поручение» связал поэт Евгений Баратынский: «Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, а главное из них — унылость».
Не только выдающиеся лирики, но и физики, атеисты и теисты, свободно и настойчиво реализуя свои дарования, исполняли каждый свое поручение, не унывая от неизбежных трудностей.
Право на свободу в науке и за ее пределами
Вера в неотъемлемое право на свободу оказалась плодотворной не только в науке. Она же стала опорой стремительного экономического развития Европы благодаря изобретательной свободе в предпринимательстве и в социально-политической мысли. Промышленная революция началась без прямой помощи науки, которая реально включилась в экономику лишь в 1830-х годах с изобретения телеграфа. Но огромным было духовное воздействие триумфа физики Ньютона. Для образованных европейцев способность понять устройство Солнечной системы доказывала божественную дееспособность человека, вдохновляя на собственную активность.
Лидировала в промышленной революции Англия. Поэтому не удивительно, что там изобрели и новую социально-политическую систему. Близость этого изобретения к науке тоже не так уж удивительна, если знать, что изобретатель, Джон Локк, близко общался с Ньютоном, восхищался им и разделял его еретически свободный дух.
Не только Эйнштейн видел общность корней современной науки и «истинной демократии» в библейской религиозной традиции. Так думал и Локк, когда излагал свое изобретение в трактате «О гражданском правлении» (1689), где обильно цитировал Библию, обсуждая смысл еврейских и греческих слов; сотни раз, и не всуе, поминал Бога, Адама и других библейских персонажей, вовлеченных в правовые ситуации. Локк, впрочем, лишь три раза помянул democracy, а слово liberty (свобода) в его трактате встречается больше ста раз.
Слово «демократия» и я бы оставил для древней истории, учитывая печальный конец греческих демократий, осмысленный великими греками Платоном и Аристотелем, опыт «стран народной демократии» и судьбу «де..мократии» в послесоветской России. То, что ныне демократиями называют — для краткости — страны наиболее развитые научно-технически и экономически, мешает видеть принципиальное значение социально-политического изобретения, сделанного Джоном Локком в XVII веке. Он изобрел разделение властей как главный принцип общественного уклада, основанного на неотъемлемых правах личности, начиная с права на частную собственность. Свобода — это, можно сказать, частная собственность человека на свою жизнь, на свой выбор жизненного пути. А разделение властей — взаимный контроль и ограничение полномочий разных ветвей власти — надежный инструмент защиты прав и свобод личности. Конкретная форма разделения властей развивалась вместе с обществом, и к трем традиционным ветвям — законодательной, исполнительной и судебной — в XX веке добавилась информационная. Однако сам принцип действует с XVII века, и чем успешнее он действует в стране, тем лучше в ней условия для развития науки и технологий.
Библейское представление о свободе человека предполагает ее ограничение свободой другого человека. В межличностных отношениях ограничение это основано на осознанном братстве и равенстве людей в глазах библейского Бога и на Его моральных заповедях, прежде всего на заповеди любви к ближнему. Жизнь общества, однако, упорядочивается не самими по себе моральными чувствами, а юридическими законами. Принцип разделения властей обеспечивает эффективный механизм принятия и применения законов. Верховенство права в жизни общества, объяснял Локк, исключает абсолютную монархию, — и объяснял, опираясь на Библию с ее мощным антимонархическим зарядом (в истории первого царя Израиля — Саула — и в историях многих царей, неугодных Богу).
Новый общественный уклад, изобретенный Локком вслед за изобретением современной науки, можно назвать свободовластием, противопоставляя его и самовластию, и народовластию (русский перевод слова «демократия»). Такое устройство общества защищает большинство от самовластья правителей и защищает меньшинство новаторов-изобретателей-предпринимателей от подавляющего большинства, далеко не сразу понимающего, что только новые изобретения делают жизнь богаче, интереснее и веселее.
Изобретателя системы свободовластия Локка обычно именуют философом, но карьеру свою он начал в физической лаборатории, поэтому мог оценить достижения Ньютона. Так что библейская вера — предпосылка новой, современной, науки — помогла изобрести и новое устройство общества, основанное на свободе. И Томас Джефферсон, один из главных создателей государства, впервые воплотившего это изобретение, не зря к величайшим людям в мировой истории причислял Ньютона и Локка.
Английское изобретение реализовалось в Америке с помощью истории с географией. В XVII веке отправиться за океан в неизвестность могли решиться только люди гораздо более свободолюбивые, смелые и склонные отвечать за свою жизнь, чем средние обитатели их биографических родин. И только люди, выросшие в таких традициях, могли в 1776 году принять «Декларацию [независимости] тринадцати соединенных Государств Америки», которая начинается фразой:
«Мы считаем самоочевидными истинами то, что все люди созданы равными, что они наделены их Создателем определенными неотъемлемыми Правами, среди них — права на Жизнь, Свободу и стремление к Счастью; чтобы обеспечить эти права, учреждаются Правительства, справедливая власть которых основана на согласии управляемых, что, если форма правительства становится гибельной для цели самого своего существования, народ имеет право изменить или отменить ее, учредить новое правительство, основанное на этих принципах, и установить власть в такой форме, какая, по его мнению, лучше обеспечит его безопасность и благоденствие…»
В черновом варианте этого текста Томас Джефферсон применил формулировку: «Мы считаем священной и неоспоримой истиной…» Бенджамин Франклин, однако, предложил сказать проще: «Мы считаем самоочевидной истиной…», что и было принято отцами-основателями. Физик и государственный деятель Франклин доверял своим очам и разуму так же, как Галилей и Ньютон. Религиозные представления отцов-основателей были разными, но все эти люди были библейскими теистами. Они, мятежники в глазах британского короля, мыслили самостоятельно и в политике, и в религии. Джефферсон, в частности, задолго до Льва Толстого составил «сводное Евангелие», опустив все упоминания о чудесах. Благодаря единоверцам Джефферсона и Франклина общекультурная роль Библии впервые закрепилась в основном законе страны. И та же библейская вера в свободу человека подвигла их отделить церковь от мирской власти государства.
До того как Бенджамин Франклин стал первопроходцем в делах государственной важности, он был первым в не менее важных делах. Первый выдающийся физик в Америке и автор первого практического изобретения, основанного на чисто научных исследованиях, — молниеотвода, он также стал первым американцем, избранным в Российскую академию наук.
* * *
На этом закончу пересказ средней части моей большой беседы с Дмитрием Борисовичем Зиминым о науке, судьбе цивилизации и просветительстве, а завершение беседы, посвященное целиком просветительству, см. в ТрВ-Наука № 283 начиная со слов Зимина после знака «<…>»:
«Главное, что новый общественный уклад, который вы назвали свободовластием, резко увеличил возможности новаторов во всех сферах жизни, возможности активно-изобретательному человеку найти применение своим способностям, реализоваться. Как показывает история, именно этот творческий человеческий ресурс, а не полезные ископаемые — главный источник благосостояния страны…»
1 ТрВ-Наука № 285 от 13.08.2019. trv-science.ru/prosvetitelstvo-i-zagadka-sovremennoj-nauki/#comment-1117823
2 Здесь и далее цитаты выделены курсивом.
Вряд ли теология – удел одних лишь богословов. Может быть даже – не их совсем. Как, впрочем, и физику не стоило бы доверять этим самым физикам. Ядерная бомба, термоядерная и т.п. «Физика слишком сложна, — то ли в шутку, то ли всерьез любил повторять Давид Гильберт, — чтобы отдавать её на откуп физикам». Религия серьёзнее вдвойне. Потому крайне нуждается в «дилетантах». Скептиках. Агностиках. Позитивистах. Во всех тех, кто восходит к Всевышнему, таща на себе груз камней отрицания и сомнений в изначальном замысле.
«Для религии Бог стоит в начале всякого размышления, — говорил Макс Планк, — а для естествознания – в конце. Для одних он означает фундамент, а для других – вершину построения любых мировоззренческих принципов». На них стартуют законченными скептиками, а финишируют – начинающими богословами. Стражами этики и морали — непоколебимых основ религиозного мировоззрения.
Так было и с Эйнштейном, и с Бором, и с Планком, Фейнманом, Сахаровым…Так было со всеми, кто честен был перед наукой, религией и самим собой.
Верующие физики, «делавшие историю», к традиционной теологии относились весьма скептично. А к церковным авторитетам – столь же критично, как и к научным. Если, по их личному мнению, авторитет сказал нечто разумное, они готовы были восхвалить его. Так Галилей называл Архимеда «божественнейшим» и ссылался на Августина в том, что естествознание не входит в область компетенции Библии.
Ньютон по поводу «единосущности» в Символе веры (!) писал: «Мы не знаем, в чем состоит сущность камня. Как же можно говорить о сущности Бога, если Библия об этом ничего не говорит?». Будучи страстным библеистом, традиционную христианскую теологию он считал злоупотреблением греческой философии в области, выходящей за пределы ее компетенции. Он отверг догмат Троицы из-за отсутствия указаний на него в Библии.
Все известные мне верующие (великие) физики уважали духовную свободу других, включая атеистов.
Даже Паскаль (увы, оставивший науку ради религии) написал в Мыслях: «360. Безбожие свидетельствует о силе ума, но в ограниченных пределах» и оставил мысль, важную как для теистов, так и для атеистов:
«839. Не ропщите на Господа за то, что Он так сокрыт от нас, но возблагодарите за то, что так нам явлен; и еще возблагодарите за то, что Он сокрыл Себя от исполненных гордыни мудрецов, недостойных познать Его высочайшую святость.»
«Ньютон по поводу «единосущности» в Символе веры (!) писал: «Мы не знаем, в чем состоит сущность камня. Как же можно говорить о сущности Бога, если Библия об этом ничего не говорит?»
— мы не знаем, что такое натуральное число (Б.Рассел пытался дать определение, но не получилось). Но знаем, что 1,2,3,4,…— натуральные числа.
Вам не кажется, что Вы всё время передергиваете?
Ньютон и умножал, как известно, очень плохо. И в собственной двери, как говорят, сделал два отверстия для своих котов — одно, маленькое, для маленького, другое, большое, для большого.
Ну и что с того?
Как частное мнение Ньютона сказывается на том, что в христианскую культуру вошло (прочтите Никео-цареградский символ веры) осознание того, что единое состоит из неделимого? — что, повторяю, позволило «перепрыгнуть» постаристотелевский запрет (вытекающий из апорий Зенона) на исчисление бесконечно малых (которое в изложении Ньютона и Лейбница совершенно мистично)?
Подскажите, какие ещё мировые культуры включают понятия о логистичности мира и его описуемости? Только не говорите о «Дао» — откройте Дао дэ цзин — о «принципе дополнительности» там есть «во первых строках», как говорила моя бабушка. Но о возможности аристотелевской логики там нет ничего. А после «принципа дополнительности», без Аристотелевой логики, можно только сесть на пятки и изобретать чайные церемонии.
А в Индии вообще здорово: «В Индии мало что можно определить однозначно. Европеец, привыкший к аристотелевской логике, зачастую вообще отказывается что-либо понимать в этом странном для него мире. Здесь А редко равно А, и только А. Индийские логики (а эта наука была развита в Индии не менее, чем в Европе) сказали бы, что А может быть равно А, может быть не равно А, может быть и равно и не равно А. и т.д., а может быть и совсем неописуемо в такой системе противопоставлений. Логические схемы отражали бесконечную сложность реального мира. (С. Серебряный. Видьяпати , стр. 24. Наука 1980 г. С.Д. Серебряный — директор Института высших гуманитарных исследований, РГГУ)
А вот в Евангелии об этом очень жестко — «Да будет слово ваше — да —да, нет — нет. А что сверх того, то от лукавого»
Чего и Вам искренне желаю.
Я сообщаю факты истории науки, а Вы – свои предположения о роли Зенона, Аристотеля и Символа веры. Если эти предположения Вы почерпнули в каком-то историко-научном исследовании, прошу ссылку. Любопытно было бы узнать аргументацию историка науки.
Если Символ веры IV века содержит главную предпосылку возникновения современной науки, то почему пришлось ждать 13 веков? И какое отношение имеют апории единого, неделимого и бесконечно малого к тому, что сделал Галилей – изобретатель современной науки?
Снова — «говорю я её про птичку, а она мне про пальто. Что в карманах по дыре, что дерусь я во дворе»
Ухожу в отгул до подбора ссылок.
А до выхода из отгула советую Вашим детям (Вам не смею это предлагать) прочесть «Функции в природе и технике» Н.Я. Виленкина, Москва, Просвещение, 1985, стр 49, и то, что до и то, что после.
О значении апорий Зенона говорится даже у Гильберта и Бернайса — Основания математики. Логические исчисления и формализация арифметики. М.,Наука, 1982, стр.38.
Я не буду ссылаться на Бирюкова Б.В. — он человек православный и потому не в авторитете (для Вас).
Но Вам, всё-таки, советую подумать — откуда взялись понятия о логистичности мира и возможности его описания (за это двести лет кровь лили).
Но о Вашем требовании «ссылок» обещаю подумать очень серьезно. Я понимаю, вы все после советской власти страшно авторитарны, и вам без авторитетов никак нельзя. Постараюсь обеспечить.
Это требование ссылок, нормальное для современной науки, кстати тоже вошло в нее из средневекового богословия. Это один из характерных примеров такого влияния. В прежние времена человека, который не мог убедительно обосновать свое мнение точными ссылками на Библию и другие авторитетные тексты, могли сжечь на костре. Советской власти тогда и в плане не было.
Алексею.В. Лебедеву
Да, вроде бы, Вы правы. Но только я не понимаю, почему я должен давать ссылки математику на всем известные вещи, на загадочность математики. Вы уверяете, что Перминова Вы знаете. А Б.Л. Яшина «Математика в контексте философских проблем» Вы не знаете? А В.А. Светлова «Философия математики»? Все эти книги — для любознательных студентов, и во всех них говорится о том, что при всем блеске математики, висит она не понятно на чем — удовлетворительные основания математики до сих пор не удается построить. И понять, откуда у математики такая мощь — до сих пор никто не может. И многие математики — от Фреге до Пенроуза — считали, что мир математики — такая же реальность, как «материальный» мир.
Я должен давать ссылки на значение апорий Зенона для развития математической мысли? Да сейчас любой курс математики для нормальных студентов начинается с обязательного экскурса в апории Зенона — откройте, например М.Ю. Пантаева «Матанализ с человеческим лицом» (многоговорящее название!), М. URSS Книжный дом «Либроком», стр. 29. А книга Зельдовича, о истории написания которой с таким юмором рассказывал Арнольд — это о чем? Не о проблемах с бесконечностью, «озвученных» Зеноном? Я не математик, и более ранних работ, чем «Теория бесконечно малых у древних атомистов» С.Я Лурье (АН СССР М.-Л., 1935) в нашем несчастном отечестве я не знаю. Но потом это перешло во все книги для любознательных школьников (У Виленкина в том числе). (А Ваши изыскания по поводу происхождения дифференциального исчисления вообще отпад. У Кеплера при определении объема бочки были экономические мотивы, а у греков, при огромных объемах торговли маслом и вином, перевозимых в амфорах, этих мотивов не было?).
Ссылки на Гёделя и Тарского, когда я говорю о проблемах с «выводимостью» и о роли логики и «неформализуемой основе»? Ну откройте Пойа «Математическое открытие» — при решении задач сначала «интуиция», «попытка», а потом уж логика.
Да, я понимаю, что я могу (и, может быть, обязан) дать ссылку на Маршалла Хаджсона «История ислама» М., Эксмо, 2013 г, стр 311, где ясно сказано, что никакой науки ислам создать не может. А если Вы, не желая утруждать себя, загляните в Википедию (История исламской науки), то, при минимальном знании истории, поймете, что исламская наука была жива, пока была жива Византия.
Да, при обсуждении зверств инквизиции я могу дать ссылки на работы Х.А. Льоренте «История испанской инквизиции»(М. Ладомир Аст 1999) и Г.Ч. Ли «Инквизиция» (Полигон Аст М.-С-Пб., 1999) — книги резко антиклерикальные, но из которых — при минимальном знании истории — можно понять, что в результате деятельности инквизиции на смену языческому «судопроизводству» (поединок, испытание железом и т.п. прелести, описанные, в частности, в «Тристане и Изольде») пришло более или менее нормальное европейское судопроизводство. Меня, в частности, «Молот ведьм» поразил в юности именно тем, что описанные в этой книге методы и не снились сталинским палачам, которым инквизиторы и в подметки не годились (кстати, в Википедии в статье «Молот ведьм» интересующиеся зверствами инквизиции могут прочесть много интересного). Что же касается жертв, которые никогда и ничем не могут быть оправданы — то основная их часть связана с политикой, а не с угнетением свободной мысли.
Но как дать ссылки на вопрос: «Что сделала Церковь» за полторы тысячи лет?» — тут просто нужно знать историю, знать, что было и что стало. Любая книга, которую вы, господа, держите в руках, независимо от содержания — это плоды работы Церкви. Потому что было — «свиток», а стало — «кодекс»! «Кодекс» более экономен, и при возросшем спросе на книжное знание (Евангелие, Новый Завет) вытеснил «свиток».
И это мелочь в сравнении с остальным. (Гладиаторские бои, кстати, закончил монах — ценою своей жизни.)
Ах, господа, господа!
Вас не наука отторгает от Бога. Причина отторжения — неудержимое желание признать себя критерием истины. Я не раз цитировал Бродского по этому поводу и не хочу повторяться.
Ох, простите, забыл добавить — у Виленкина постаристотелевский запрет (стр. 49) цитируется по схоластам (Фоме Аквинскому и Фоме Брадвардину), но это дело не меняет — античное сознание изживалось очень медленно, что и не удивительно. Потому что Аристотель — создал и нашу науку. Которая без логики невозможна.
Теория бесконечно малых была развита в определенную историческую эпоху, не из умствования от нечего делать или благочестивых размышлений над Писанием, а из потребностей в решении актуальных задач физики (а занимались математикой и физикой часто одни и те же люди). Причем физики именно галилеевской, а не аристотелевской. Получается, что как раз аристотелевская физика на много веков задержала развитие науки. А такое авторитетное положение она занимала благодаря потому, что церковь поддерживала авторитет Аристотеля, выделив его из других древних. В то время как авторитет этот во многих областях (кроме логики) был дутым. Собственно, это первый исторический аналог лысенковщины.
И Паскаль (особенно!), и Роберваль, и Декарт, и Гюйгенс, и братья Бернулли, Якоб и Иоганн — все они по делам своим и отзывам современникофф — были искренне верующими людьми.
Не худо бы про / перечесть «Метод кривых линий…» Леонарда Эйлера, начало трактата в переводе с (эйлеровской замечательной) латыни сталинского сидельца и членкора АН Н.С. Кошлякова. Очень рекомендую начальные строки.
Л.К.
Это все понятно. Но до них полторы тысячи лет жили тоже верующие люди, которые ничего подобного не придумали. Потому что времена изменились. Стал ослабляться диктат церкви, больше стало свободомыслия. Галилей еще попал под инквизицию, следующие поколения уже нет. В Боге люди не сомневались, но в сопутствующих представлениях об устройстве мира — уже вовсю.
Галилей действительно очень смело прибегал к предельным переходам, получая неверные и абсурдные результаты (поскольку он не знал, что бесконечно малые бывают разного порядка), без какого-либо обоснования, и было бы, конечно, интересно выяснить, где корни этих идей; интересные замечания есть как минимум у Оккама. Впрочем, идея эта (фактически идея актуальной бесконечности) чисто эмпирическая («другой смолчал и стал пред ним ходить») и, следовательно, требует не интеллектуального, а психологического сдвига (Зенон не запретил актуальную бесконечность, а использовал уже существовавший запрет). Однако, если напрячь воображение, можно связать её и с тринитарным догматом, точнее, с попытками его рационализировать: при таких попытках с Богом (которого можно воспринимать и как актуальную бесконечность) неизбежно начинают обращаться, как с объектом. Нетрудно заметить, что к такому же эффекту могут привести любые теологические изыскания.
«…за прогресс в исследовании или раскрытии духовных реалий», ну-ну.
Статья — буквально манифест. Остаётся лишь с сожалением констатировать, что возражения против былой активно атеистической позиции «Троицкого варианта» — возражения типа «а посмотрите на Америку, там нельзя быть атеистом и ничего, живут как-то» дали чрезмерно сильный эффект; несомненно, вследствие того, что истинная мотивация «Троицкого варианта» — политическая, а отнюдь не мировоззренческая.
IMHO, я проповедую — скромнее, объясняю — паратеизм (см. первую половину статьи), как признание фактом то, что со времен античных и до наших дней среди свободно мыслящих людей всегда были и теисты, и атеисты. Иначе говоря, теизм и атеизм сосуществуют в истории культуры как способы мировосприятия, равноправные в том, что свободно выбираются, а точнее, осознаются самостоятельно мыслящим человеком. Осознать этот факт мне помогли слова Андрея Сахарова, считавшего «религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так же, как и атеизм» и знавшего, что «люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими».
«среди свободно мыслящих людей всегда были и теисты, и атеисты»
Согласитесь, однако, что это малосодержательное и в сущности тривиальное утверждение, ничем не отличающееся от мириада ему подобных, например «среди свободно мыслящих людей всегда были гомосексуалы и гетеросексуалы», или «среди свободно мыслящих людей всегда были вегетарианцы и мясоеды» и т.д. Поскольку ни один человек не является и не может быть полностью свободно мыслящим, следовательно, ни один человек не воплощает собой и не может воплощать «свободное мышление» как таковое, следовательно, никакое количество примеров сколь угодно замечательных людей ровным счётом ничего не доказывает относительно того, каким должно было бы быть «свободное мышление», если бы оно было возможным; по крайней мере ничего не доказывает свободно мыслящему человеку.
Вы, похоже, знаете математически точное определение, что такое «свободное мышление», но не разглашаете его. Поэтому пока продолжу пользоваться представлением, опирающимся на изрядное число известных мне примеров, как это принято в физике. Приведенные Вами два образца «малосодержательных» утверждения мне тоже кажутся тривиальными. Нетривиально утверждение, что доля свободомыслящих среди «меньшинств» любого рода выше, чем в «подавляющем большинстве». Это относится к меньшинству верующим при государственном атеизме и к меньшинству атеистов при государственном клерикализме.
В первой половине статьи я обобщил эмпирическое наблюдение акад. Б. В. Раушенбаха, опираясь на исследования социальных психологов: глубокие теисты, как и глубокие атеисты, составляют примерно 10%. Остальные ведут себя «так, как принято в обществе».
Разумеется, я знаю (точнее, могу дать) точное определение: свободно мыслить, значит делать самостоятельные выводы непосредственно из фактов (опускаю проблему априорных форм мышления и вопрос, что такое факт:), соответственно, несвободное мышление — это использование утверждений без проверки их фактической основы и аргументации.
«доля свободомыслящих среди «меньшинств» любого рода выше, чем в «подавляющем большинстве».» — есть такое подозрение, что это утверждение содержит порочный круг. Но не суть. По существу вопроса я бы предложил учитывать следующие два соображения.
1. Можно попытаться приписать симметрию теизму и атеизму, как утверждениям вида «верно А» и «верно не-А», но безусловно несимметричны теизм и агностицизм, как утверждения «А верно» и «Извините, Вы этого не доказали».
2. Вопрос в том, как относиться к аргументации временем и количеством: «нечто верно, потому что так написано в учебниках (т.е. известно давно)» и «нечто верно, потому что так думает миллиард человек» (я сильно утрирую). Нетрудно видеть, что такую аргументацию нельзя ни всегда принимать, ни всегда отвергать. Приблизительные критерии указать можно, но не всегда легко применить. Например, большинство верит, что теория относительности хорошо проверена и надёжна, но невозможно переубедить тех, кто считает её воспринятой недостаточно критически. Содержательное утверждение заключается в том, что в отношении научных утверждений эта аргументация более надёжна, чем в отношении религиозных, в силу собственных особенностей науки и религии. Что опять-таки нарушает симметрию.
«Осознать этот факт мне помогли слова Андрея Сахарова, считавшего «религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так же, как и атеизм» и знавшего, что «люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими».» Первое утверждение, при всем уважении к Андрею Дмитриевичу является трюизмом (почти дословная цитата из брежневской конституции). Второе нуждается в подробных комментариях. Для одних (Иосиф Бродский) «Эстетика-мать этики», для других вопросы вызывает направление (сила-величина векторная). Например для активных троцкистов или нацистов.
Первое — трюизм лишь для тех, кто одной (культурной) крови с Сахаровым (с чем Вас и поздравляю), но не для «православных» державников. А второе — просто жизненно-опытное наблюдение, которое не всем довелось обрести. А троцкисты и нацисты таки-да находили моральную опору в своих священных писаниях: Манифест компартии, Майн Кампф и пр. Думаете, легко убивать детей без какой-то опоры?!
«Думаете, легко убивать детей без какой-то опоры?!»Думаю нет. Даже Смердякову нужен Иван. Хотя финал известен и для теоретиков, и для практиков. Может, не все писания одинаково священны?
Конечно, все писания священны по-разному. Но убивать без идейной опоры могли лишь немногие двуногие. К остальным относятся слова о.А.Шмемана: ««религия» – худшее и лучшее в человеке. Не только лучшее, а тоже и худшее». И в этом с ним согласен нейробиолог-атеист Р.Сапольски https://trv-science.ru/2019/09/10/chto-ne-mozhet-obyasnit-primatolog-nejrobiolog/
Геннадий, интуиция подсказывает мне, что и нейробиолог-атеист Р. Сапольски и космологи-инфляционисты не избавят нас от «удивления и благоговения» при размышлениях о «звездном небе и моральном законе».
Кстати, согласны ли Вы, что точкой бифуркации в жизни А. Д. была богохульная реакция на его тост после успешного испытания «изделия»?
Я бы предпочел оборот Эйнштейна — «смиренное изумление» перед чудом познаваемости звездного неба и перед силой внутреннего морального голоса.
Богохульная форма байки маршала гармонично сочеталась с вертикалью ее языческого содержания. И, судя по яркости воспоминания, это стало одним из просвещающих моментов в размышлениях Сахарова «о стране и мире».
Разрешите, повторюсь, мне кажется, существуют три столпа культуры — иначе три способа ментальной адаптации к окружающему миру и познания этого мира. Совершенно необходимые и во многом независимые: наука, искусство и религия (она же этика). Эффективность науки вряд ли надо доказывать (по крайней мере, в газете ученых и для ученых). Но возможности науки ограничены, не только ограниченностью получаемой точности описания, но и логической неполнотой описания по Геделю и «проклятием размерности». Роль искусства доказывается уже его существованием во всей истории Человечества и тем, что именно искусство (а не наука) способно работать со сложно составленными «многоразмерными» образами. Религия — как форма задания места человека в обществе и по отношению ко Вселенной — также совершенно необходима. Можно допустить, что эту роль может выполнять и чисто светская этика, но не вполне понятно на чем ее базировать. Религиозные отсылки ко Всевышнему выполняют эту роль более эффективно (и как бы вполне естественны для человеческой психики; вряд ли кто в трудную минуту не поминал Всевышнего).
В качестве ссылки на Великих, цитаты из статьи выше: «Эйнштейн полагал, что мораль невыводима из науки, но совершенно необходима для научного познания. И высоко ценил Давида Юма, который еще в XVIII веке заметил, что этика не выводится из объективного опытного знания.»
Искусство и религия, как подчеркнул Бор, гораздо ближе друг к другу, чем к физике. Религиозные идеи способны войти в сознание человека лишь в форме художественных образов (особого рода). Гуманитарность (человечность) искусства и религии присуща лишь истории физики как драме людей, изобретающих идеи.
«Религиозные идеи способны войти в сознание человека лишь в форме художественных образов (особого рода)» — вот уж не знал! Не даром говорят — «Век живи, век учись».
Как вы все любите «теоретизировать» — и, к сожалению, без всякого экспериментального (опытного) обоснования.
Теоретизирую, как полагается физику, опираясь на опыт людей, осознавших себя верующими, и, в частности (как полагается в истории науки), опираясь на свидетельства людей науки. Напомню, что Нильс Бор указал на поэтический характер языка религии. Если Библия не была бы собранием художественных шедевров, кто б ее читал?
А как же, интересно, по-Вашему вера входит в душу человека?
Немного добавлю. Если рассматривать религию только как этику, то зачатки ее есть и в животном мире — правила общежития у стайных животных. Без неких таких правил не проживешь. Но забавно, что вроде есть и зачатки как бы религиозных представлений. Биологи наблюдали у обезьян тип отношения к некоторым деревьям как особенным — безо всякой видимой практической пользы стая иногда собиралась у такого дерева, кричала, бросала палки (есть и более подробные описания, пишу по памяти).
«А как же, интересно, по-Вашему вера входит в душу человека?» —С радостью Вам отвечу.
Но только сначала две преамбулы:
1. Библию я впервые прочитал в 16 лет — мне принес её мой школьный товарищ. Опыт чтения я к этому времени уже имел, и Библия как художественное произведение даже в 16 лет меня потрясла. Но меня к этому времени и Лев Толстой потрясал. Я натура не слишком поэтическая и путать реальный и виртуальный миры (а мир Библии тогда был для меня виртуальным, разумеется) — такое мне и в голову не приходило. И до сих пор не приходит. Хотя очень многие мысли дарит нам именно мир искусства, за что ему сердечная благодарность.
2. У меня был приятель по Илье Обыденному, врач-психиатр (в определенных кругах личность известная, так как входил в окружение А.А. Ахматовой). Он общался со своими коллегами ещё старой школы, и когда речь заходила о религиозном опыте (об этом ниже), то эти коллеги говорили ему: «Это к психиатрии не имеет отношения, это вещь особая».
А теперь о деле.
Бог — не «великий молчащий». И если человек Его ищет, то Он обязательно отвечает. Вот этот ответ (ответы) и есть «религиозный опыт» (хотя я очень не люблю эти слова, как и не люблю слово «религия»), который и приводит человека к вере и к Богу.
Есть люди, которым этого мира вполне достаточно. Денег недостаточно, ума недостаточно, таланта недостаточно — но если бы всего этого побольше, то и было бы счастье. Эти люди Бога не ищут.
А есть люди, которые мучаются проклятыми вечными вопросами. Я, например, мучился (именно мучился) вопросом смысла жизни. Кураев говорит, что ему из-за этого вопроса хотелось руки на себя наложить — так что не я один. Один из моих друзей мучился тем, что самое прекрасное, что есть в этом мире (Иисус Христос) — сказка. Да мало ли их, вечных вопросов?!
И вот с этими людьми (если у них это серьезно), Бог «говорит».
Я расскажу об одном случае ответа мне (повторяю — только об одном, о самом «рациональном», о других говорить не буду) и об одном случае ответа одной московской старушке, «тайной» монахини (В Илье Обыденном полу-подпольно существовала небольшая община монахинь, она была одной из них).
Извините, но рассказ будет долгий.
Крестился я через два с половиной года после окончания химфака МГУ, 5 января 1970 г. К этому времени знал я о христианстве если не много, но и не совсем ничего, и этот самый «религиозный опыт» у меня был. После крещения положил на стол комсомольский билет, и начались мои неприятности. Из ящика, где я работал (по распределению) пришлось уйти — люди вокруг меня были порядочные, и незаконных методов они ко мне не применяли, а на переаттестации, которая была через несколько месяцев, случилась история. То есть случился скандал. Встал один из членов комиссии (из институтских) и начал чуть ли не кричать: «Какие к нему могут быть претензии? — работает человек! Какое кому дело, что он верующий!!» Встала другая член комиссии (из наших лабораторных), и тоже начала: «Он работает! И по работе претензий к нему нет!! Всё остальное — его личное дело, а не наше!» Но другие члены комиссии, три человека, и среди них парторг, так не считали. Кричали они друг на друга минут десять, но три больше, чем два. Вот так, три к двум, меня и прокатили. Пошел я к директору по кадрам и говорю: «Это незаконно!» — «Да, — говорит — незаконно, Но все Ваши жалобы к нам и придут. И я Вам предлагаю —напишите заявление по собственному желанию, а я эту бумажку, результат переаттестации, на Ваших глазах порву. И идите, устраивайтесь на новую работу». Подумал я, и написал заявление. Бумажку он тут же порвал.
И устроился я во ВНИИ ВОДГЕО (во многом институт был особый). Но веру-то не спрячешь! Тем более, что у меня в мозгу сложилась такая логическая цепочка: «Власть — от Бога. И перед Богом она будет отвечать за свои деяния. По конституции власть принадлежит народу в лице народных депутатов, то есть и мне тоже. Следовательно, я, как носитель власти, буду отвечать перед Богом за то, что происходит в стране.»
То есть получается, что христианин ОБЯЗАН заниматься политикой. Ну, а то, что за это по головке не погладят — так взялся за гуж — полезай в кузов!
Как Вы понимаете, имея такие убеждения, спокойной жизни можно не ждать. И в 1974 году вызывает меня начальник лаборатории, сухумский грек, очень хороший человек, и чуть не рыдая, говорит: «Ну что ты делаешь??!! Ты знаешь, что про нас — про меня и про парторга лаборатории — говорят? То, что ты ведешь антисоветскую работу, а мы тебе не мешаем! Ну не делают так!! Или молчи, или уходи!»
Ну как тут быть? С одной стороны — убеждения — что я за большевиков, за дела их, в ответе, а с другой — семья, дети, есть-пить надо, — и правды ведь не найдешь!!!
И ведь кому не скажу про свои убеждения — смеются! Видно невооруженным взглядом, что глупость! — а как вылезти из этой глупости, не говорят! А смех, ведь, не аргумент.
И стал я молиться. Встал на колени и говорю: «Делать-то что? Копать не могу, просить стыжусь — уволят — что есть-пить? И детям и нам с женой?»
Лег на диван. И тут вдруг в моей голове начал звучать голос. Именно в голове — никакая не слуховая галлюцинация. И голос очень ироничный: «Перечти конституцию!»
Вскочил я, схватил конституцию, которую чуть не наизусть знал и нового ничего не ожидал — и открылась она мне на самом главном для меня месте — на том, что ядром общественных организаций, имеющих право выдвигать кандидатов в депутаты, является КПСС! А если КПСС не является ядром, то, стало быть, организации неконституционны.
То есть никакая я не власть в этом государстве, потому что по большевистской конституции всяких властных прав я, не большевик, лишен ! И, стало быть, перед Богом за большевистские деяния не отвечаю! И заниматься ли мне политикой или не заниматься в большевистском государстве — моё личное дело, а не Богом возложенная на меня обязанность!
Но голос внутри меня продолжал звучать: «Ну хорошо — сейчас ты нашел формальную зацепку. Но неужели ты не можешь в их государстве представить ситуацию, в которой формальной зацепки не будет? Пойми — слова имеют смысл только тогда, когда есть Бог! И только потому, что есть Бог. Если Бога нет — словам можно приписать любой смысл. Запомни это!»
Пришел я на работу и говорю шефу (а у него отца расстреляли, и он большевиков не меньше меня ненавидит): «Передайте им, что больше я в политику не лезу, но пусть и меня не провоцируют». И ситуация успокоилась. Конечно, с научной карьерой было никак — но зарплата мнс мне осталась.
Повторяю — это лишь самый «рациональный» из моих «религиозных опытов». Были и другие. Один из этих «опытов» интересен тем, что он был ещё у одного человека из моих близких друзей. То есть даже «мистика» иногда воспроизводима.
А теперь о старушек-монахине.
Была она и старая и неграмотная. И взбрело её в голову задаться вопросом: «Что такое вечность?» — вот они, старухи-монахини безграмотные, каковы.
И начала она мучиться и переживать — никак вопрос не решит. И начала молиться.
И вдруг в «тонком сне» (техническое выражение) увидела прекрасный город. И почувствовала и поняла, что это и есть ответ!
Вот только храма в том городе НЕТ! — и очень её это смутило. И пошла она к настоятелю Ильи Обыденного (отец Николай, очень умный, образованный человек с большим чувством юмора. Постоянно перед внешними прикидывавшийся недалеким простецом. Но совсем не трус. Помню, в 1973-ем, на Пасху, в алтаре, стоя у престола, повернувшись направо, громогласно через весь алтарь: «Александр Исаевич! Очень рад Вас видеть! Приходите по-чаще!» — а в алтаре, как и везде, каждый десятый — стукач).
Так вот — пошла она к настоятелю, а он ей и говорит: «Ну что ж ты у меня неграмотная такая! Ну что ж ты Писание не читаешь! Ведь ясно же сказано — храма там не будет!»
Чем неграмотные старухи отличаются от нас, грамотных? От меня, например, тем, что мне ответы приходят только тогда, когда я в чрезвычайной ситуации. А ей вот — пожалуйста!
Так что к вере приводят не виртуальные миры. Хотя мысли они будят.
К вере приводит людей жажда Бога.
А Бог — Существо крайне вредное. Мало того, что ему роботы не нужны, Он ещё и оград в раю не ставил. Делай мол, что сердце прикажет.
Ему не нужны поля и перелески, моря во всем великолепном блеске — Ему от нас нужны только наши сердца.
Вот и поговори с Ним после этого.
Спасибо.
Храни Вас Господь!
Л.К.
Спасибо за интересный рассказ.
У меня лишь одна преамбула: научный паратеист, я стараюсь использовать язык, приемлемый и для теистов и для атеистов (совместные усилия которых делали и делают историю современной науки).
Читая Ваш рассказ глазами историка-паратеиста, вижу, что Вами двигала не жажда Бога, а мучительная жажда смысла. Эту жажду и утолило библейское представление о Боге. Представление это Вы нашли, открыли для себя, в окружающей Вас культурной среде. И с радостью приняли его (представление) и Его. С чем Вас и поздравляю. Замечу лишь, что это представление (чаще всего в кургузо-карикатурной форме) используют и те, кто его и Его отвергают.
Сказав, что «Библия как художественное произведение» потрясла Вас 16-летнего, Вы подтвердили мою гипотезу о том, что вера способна проникнуть в сознание (в душу, «в сердце») лишь в форме эмоционально-художественных образов. Затем разум начинает разбираться с этими образами, находить им надлежащее место в мировосприятии.
В наше просвещенное время немногие, думаю, подписались бы под словами Н Лескова: “Религиозность во мне была с детства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала во мне мирить веру с рассудком”. Даже в 19-м веке у великого религиозного философа Вл.С.Соловьева это был не так (см https://snob.ru/profile/30651/blog/160704).
Так что, различие в средствах воздействия Библии и романов Толстого не так уж велико. К тому же герои русской классической литературы приоткрывали читателю библейский взгляд на жизнь (дуэт П.Безухова и Каратаева, Карамазовы, монах Кириак и о.Савелий у Лескова).
Качественное различие реального и виртуального несомненно лишь для «подросткового» черно-белого мышления. Понятия гравитации, электромагнитного поля и квантов, ооочень виртуальные в моменты их изобретения, приобрели статус реальности под давлением их успешности в понимании физического мира.
Аналогично успешность Вашего представления о библейском Боге для Вашего понимания мира людей, сделало Его для Вас, похоже, не менее реальным, чем стол, за которым Вы сидите. Так было и для Сахарова, признавшего: «… не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без… ». А это сильнее, чем «…верю в …». И для него Бог – «гарант смысла бытия… вопреки видимому бессмыслию».
Почему люди в разной мере ощущают потребность найти «смысл жизни» и в разной мере (не) способны удовлетвориться библейским представлением о Боге — вопросы интересные и, на мой взгляд, важные. Но ясно, что у человека, выросшего в традиционной китайской или индийской культуре, просто не было шанса найти библейский ответ. Зато были возможности найти иные ответы, порожденные этими древними культурами.
Почему Бог-отец (или Природа-мать) творит столь разные субъекты? Этому вопросу я когда-то посвятил статью «Чудо-дерево Культуры — Древо познания», которую закончил так:
«Равноправие различных взглядов на мир не делает свободу выбора личным произволом. Этот выбор делается в таких глубинах сознания, что впору усомниться, действительно ли он свободен. Свою точку зрения человек, в сущности, открывает, уясняет для себя самого, а потом уже осмысляет ее.
Свободный взлет интуиции от эмпирических наблюдений до теоретических — “иллюзорных” — понятий, впервые был освоен именно в религиозном мышлении, и лишь потом нашел себе применение в мышлении научном. С другой стороны, важнейшие моральные изобретения – такие, как любовь к ближнему, братское сочувствие и уважение к свободе личности – входили в жизнь в форме религиозных установлений. Сам по себе этот исторический приоритет не накладывает религиозных обязанностей, но помогает с почтительным изумлением смотреть на чудо познаваемости мира и на растущее в ходе познания чудо-дерево культуры».
г. Горелику:
Что Вы читаете, сударь? — Слова, слова, слова.
«Искусство и религия, как подчеркнул Бор, гораздо ближе друг к другу, чем к физике. » … возможно, а что по поводу социологии или психологии или скажем даже истории?
Сходство языков религии и поэзии связано с их образным характером и, соответственно, с субъективностью воздействия/восприятия. «Гуманитарные науки» (которые по-английски не содержат слова «наука» — Humanities), претендуя на объективность, должны ограничивать себя утверждениями, в которых можно убедиться, независимо от культурных ориентаций исследователя. Процедура верификации должна быть не хуже процедуры выбора жюри присяжных в правосудии.
Гуманитарные науки могут учитывать религиозно-культурное происхождение «всех устремлений», как выразился Эйнштейн, — прежде всего представлений о человеке, предложив способы идентификации этих представлений и исследуя их корреляции с какими-то объективно фиксируемыми явлениями. Я представил пример подобного исследования в истории науки, отвечая на (расширенный) вопрос Нидэма.
Кстати о гуманитарных науках. Как известно, Возрождение началось с того, что гуманисты захотели говорить и писать на правильной, классической латыни, а не на «варварской» средневековой. Нетрудно заметить, что это — научная задача; как известно, они вполне преуспели. Можно предположить, что, когда упоминавшийся Лоренцо Валла доказал поддельность «Константинова дара», используя в том числе филологические аргументы, это произвело отнюдь не меньшее впечатление, чем система Коперника.Тем не менее примерно с середины 15 в. гуманизм овладел и папской курией. Так что вот вам ещё гипотеза: инфраструктура науки и благоприятный для неё климат возникли первоначально именно в гуманитарной области, распространившись затем на настоящую науку.
С чего и как началось Возрождение, имеются разные мнения. Почти все согласны, что с Гуманизма, но обычно забывают подчеркнуть, что с гуманизма Библейского (и неуместно цитируют Протагора). Я не забыл и в первой части статьи процитировал «Речь о достоинстве человека» Дж. Пико делла Мирандола, опубликованную в 1496-м, накануне прибытия Коперника в Италию. Этот манифест европейского гуманизма, однако, лишь ярко выразил умонастроение, которое впервые проявилось в Возрождении 12 века в очень определенных географических и социально-культурных обстоятельствах. От трубадуров и вальденсов до Алиеноры Аквитанской и Гроссетеста.