«Хорошая новость в том, что Сталин умер, а институт в Тбилиси до сих пор работает»

В научно-популярном проекте Laba.media выходят подкасты по истории науки «Научно-спиритический сеанс „Не верьте лорду Кельвину“». Это цикл, в котором научный журналист Ольга Орлова предлагает действующим ученым «поговорить» с умершими предшественниками: сообщить им важные новости, задать интересующие вопросы. В этом выпуске научно-спиритического сеанса докт. биол. наук, профессор кафедры вирусологии биологического факультета МГУ Андрей Летаров «оживляет» микробиолога Феликса д’Эреля.

— Итак, Андрей, почему твой выбор пал на Феликса д’Эреля?

— Во-первых, он основоположник той области науки, которой я занимаюсь всю свою профессиональную жизнь. Во-вторых, Феликс д’Эрель — автор замечательного метода фаговой терапии, про который сейчас много говорят в связи с проблемой растущей устойчивости возбудителей бактериальных инфекций к антибиотикам. Ну и еще один момент. По тому самому гамбургскому счету д’Эрель — какой-то совершенно правильный человек, с которым можно поговорить; где-то сориентироваться, с чего-то взять пример, где-то, может быть, пойти своим путем.

— То есть он не небожитель и ты понимаешь, как тебе попасть в этот ряд?

— В некотором смысле — да. Д’Эрель был трижды номинирован на Нобелевскую премию, хотя ему, к сожалению, ее не дали; он оставил довольно яркий след в науке. Он очень интересный человек и редкостный авантюрист, проживший яркую жизнь. Но при этом он досягаем.

— Есть еще одна любопытная деталь: он ведь совершенно случайно попал в науку. Довольно быстро завершил свое официальное образование. В 16 лет окончил школу и отправился путешествовать по Европе на велосипеде. И фактически никогда не учился, за исключением небольшого периода, в вузе. Всего, что положено: из детского сада в аспирантуру, закончить школу или гимназию, после этого ­поучиться в университете, а потом еще постажироваться и написать диссертацию, — ничего этого у д’Эреля не было.

— На самом деле тут всё чуть-чуть хитрее. Он пришел в науку совершенно целенаправленно. Другое дело, что почему-то не счел нужным получить высшее образование. Вот такой был очень оригинальный человек.

Кстати говоря, в отличие от многих ученых, д’Эрель оставил довольно подробную книгу воспоминаний. Он написал ее в конце жизни. Получилось, что называется, не было бы счастья, да несчастье помогло. Как канадскому гражданину в оккупированной Франции, во время Второй мировой войны, в 1940-м, ему было предписано находиться по определенному адресу в городе Виши. И он, как иностранный гражданин, не был формально арестован, хотя Канада воевала против немцев. Ему было предписано сидеть тихо; он сидел и писал свои мемуары. Недавно они вышли в парижском издательстве «Лавуазье». Очень увлекательное чтение. Я надеюсь, что какой-нибудь издатель наконец сделает русский перевод, потому что, на мой взгляд, книжка стои́т выше, чем большинство научно-популярных изданий.

— И как он описывает в этих мемуарах свой приход в науку?

— В молодости, еще до Первой мировой вой­ны, по причинам не очень понятным — возможно, это было связано с его дезертирством из французской армии, куда он по глупости записался, — он переместился в Канаду. И в Канаде чем только не занимался. Но при этом у него возник очень живой интерес к науке. Он активно читал; устроил у себя дома лабораторию, где занимался бактериологическими опытами. Одно время даже работал медиком в геологической партии, не имея никакого медицинского образования. Его кумиром и жизненным ориентиром был Луи Пастер. Они были современниками: Пастер умер, когда д’Эрелю было примерно 25 лет. Д’Эрель читал биографию Пастера, которая издавалась прижизненно — Пастер был большим любимцем всей Франции и не только Франции. И Д’Эрель решил: «Пастер велик, хочу быть как Пастер» — и двигался в этом направлении.

— Он поэтому пришел в Институт Пастера волонтером?

— Да, конечно. В тот момент он уже пытался писать научные работы, правда, не по микробиологии. Но перед тем как попасть в Институт Пастера, увлекся процессом биологического контроля саранчи. В Аргентине и других странах Латинской Америки была проблема массовой миграции саранчи. Д’Эрель пытался распространять среди саранчи заболевание, вызванное бактерией, которую он назвал коккобациллой. Он немножко этим поувлекался до первого визита в Институт Пастера; потом случилась история с контрактом — некая мексиканская фирма, которая хотела производить шнапс из агавы, подрядила его разработать технологический процесс. Д’Эрель отправился в Мексику, но затем опять вернулся в Париж. В итоге, оказавшись в Париже и наблюдая за производством аппаратов для производства этого шнапса, он от нечего делать пошел в Институт Пастера добровольцем. При этом в деньгах не нуждался почему-то. В молодости его поддерживала мать, которая владела достаточным состоянием и всегда его снабжала некоторым количеством денег. Потом он, видимо, унаследовал что-то; правда, в своих мемуарах пишет, что наследство растратил, ввязавшись вместе с братом в неудачный бизнес — они организовали шоколадную фабрику. Однако нигде он не говорит, что был вынужден что-то делать или не делать из-за нехватки средств. Деньги у него явно были, в том числе на весьма дорогостоящие путешествия.

— Меня поразило, что мать с 16 лет поддерживала сына в его начинаниях и, в общем, у него не было в этом смысле препятствий. Потому что нормальная, традиционная реакция родителей из буржуазных семей — сиди на месте, занимайся семейным бизнесом и всякое такое. Редко кто решается поддерживать безумные идеи детей. Но это тема другого подкаста. А мы возвращаемся к д’Эрелю. В конце концов он осел в Париже. Но как же случилось его главное открытие? Как он пришел к бактериофагам?

— На самом деле это имело отношение к истории с саранчой. Поработав некоторое время в Институте Пастера, д’Эрель заключил контракт с аргентинским правительством: он должен был отправиться в Аргентину и на месте усовершенствовать и применить свою методу борьбы с саранчой. Это была довольно продуманная и сложная кампания; он пытался заражать саранчу так, чтобы она не умирала сразу, но чтобы инфекция переносилась в места ее массового размножения. В мемуарах он утверждает, что добился большого успеха. Но, говоря честно, у меня есть некоторые сомнения на этот счет. В итоге, как писал д’Эрель, в Аргентине против него возникло мощное лобби, поскольку его метода была избыточно эффективной и оставила без денег других борцов с саранчой. В то же время сохранились фотографии аргентинских газет со статьей про д’Эреля, с его портретом, — всё замечательно.

И вот, для того чтобы получать эти самые культуры коккобациллы и применять их против саранчи, он брал больных насекомых, вытаскивал из них кишечник и растирал его содержимое шпателем по чашке Петри с агаром. Надо пояснить, что речь идет о методе Роберта Коха. Это был современник молодого д’Эреля, человек сильно старше его, но они пересеклись в жизненных промежутках, хотя вряд ли встречались лично. Кох изобрел метод выращивания микроорганизмов, который позволяет их получать, грубо говоря, в чистом виде. Берется питательный бульон, добавляется агар-агар, всё это кипятится и застывает пластинками. Сотрудник Коха Юлиус Рихард Петри придумал сосуд — плоскую баночку: в такие удобно разливать эту самую среду (мы их теперь называем чашками Петри). И вот д’Эрель растирал по поверхности среды в чашке Петри содержимое кишечника саранчи, и фактически все бактерии, которые были в саранче и могли расти на обычной среде в чашке Петри, оказывались той самой коккобациллой. Мы говорим, конечно, о больной саранче, у здоровой всё было немножко интереснее. Коккобациллы были практически гомогенны, и на чашках у д’Эреля при первом посеве обычно росли не отдельные колонии, а так называемый газон — сплошной слой. Д’Эрель пишет: «Я увидел дырки!»; он называет их «чистыми пятнами» (по-французски taches vierges). Он даже не понял, что это такое, и в ранних своих записях отмечает: «Я решил, что на самом деле это заболевание саранчи сложнее, и есть, наверное, какой-то вирус, который в реальности взаимодействует с этой бактерией, и они вместе вредят этой саранче, и это — его проявление». Надо сказать, идея очень сильная. Что меня всегда поражает в наследии д’Эреля: он был авантюристом не только в своих перемещениях, но и в способе научного мышления. У него были яркие идеи, он за них хватался и был всегда почти уверен, что прав.

— Ты хочешь сказать, что у него не было внутреннего цензора, который бы тормозил полет мысли?

— С одной стороны, да. Но с другой стороны, я не припомню у него и откровенно идиотских идей. То есть у д’Эреля одновременно был, видимо, еще и какой-то встроенный детектор фигни. Он делал смелые предположения, совершенно необоснованные, но довольно часто попадал если не в цель, то в какое-то разумное ее приближение.

— Может, это была мощная научная интуиция?

— Давай назовем это так. Тем не менее тогда с этой саранчой — в смысле с пятнами, которые он получал у саранчи, — он ничего не сделал. Но идея засела у него в голове, что было довольно нетривиально для того времени. Уже было известно, что есть вирусы, само это слово было на слуху; Дмитрий Ивановский имел приоритет в открытии вируса табачной мозаики (ВТМ), были работы Фридриха Лёффлера и других ученых, — однако никто не понимал, что такое вирусы. Даже не было никаких фактов в пользу того, что вирус — это микроорганизм. Считалось, что это некий действующий агент определенных заболеваний растений или некоторых животных, способный проходить сквозь фарфоровые фильтры, задерживающие бактерий. И это всё, что они знали! Почему-то д’Эрель связал свои пятна с понятием «вирус», под которым уже тогда подразумевал именно ультрамикроскопический организм.

Он возвращается в Париж, продолжает работать в Институте Пастера, и тут начинается Первая мировая война. В войне д’Эрель участвовал как сотрудник института, он был руководителем лаборатории по изготовлению вакцин.

— Против чего были вакцины?

— Против разных кишечных заболеваний, тифа… Вот против чего приказали, против того и делали. Д’Эрель рассказывал, что как-то в понедельник к ним пришел доктор Ру — на тот момент директор Института Пастера — и сказал, что к субботе они должны обеспечить 1,5 млн доз определенной вакцины для одного из французских корпусов, который перебрасывали в какую-то экспедицию. К утру понедельника у них не было даже культуры возбудителя этого заболевания. Но они ее нашли и к субботе 1,5 млн доз или меньшее количество сделали. Конечно, эффективность (и даже безопасность) такой вакцины вызывает у меня большие сомнения.

— То есть они были не капризны в этом отношении: получили госзадание — выполнили?

— Вот-вот. И естественно, это занимало 14 часов в день. Но д’Эрель, тем не менее, находил время для собственных исследовательских экспериментов. Однажды он заинтересовался вспышкой дизентерии в одном из кавалерийских эскадронов, расквартированном недалеко от Парижа. И, видимо памятуя о своей идее взаимодействия вируса и бактерии, которые совместно якобы вызывают заболевания у саранчи, стал получать фильтраты — пропущенные через бактериальный фильтр суспензии фекалий этих кавалеристов, как больных, так и выздоравливающих. Эти фильтраты он смешивал с выделенной от тех же кавалеристов культурой возбудителя дизентерии и размазывал всё это по чашкам. И увидел, что в ­каких-то пробирках культура растворилась, а на чашках появились дырки.

— И он связал эти самые дырки с …?

— Именно! Тут у него всё это сомкнулось, он сказал: «Я был не прав. Это был не вирус, который вместе с бактерией вызывает заболевание, а вирус, который поражает бактерию».

— Так он придумал выражение «пожиратель бактерий», или «бактериофаг»?
— Фактически да. В 1916 году он сделал это открытие: сразу сообразил, что имеет дело с вирусом; провел несколько очень аккуратных экспериментов, которые показали, что действительно это что-то типа микроорганизма — не какое-то растворимое вещество, которое убивает бактерии, а действительно отдельные частицы, которые размножаются. Д’Эрель посоветовался с женой, как бы лучше это назвать, и вместе они придумали термин «бактериофаг». Кажется, это произошло 18 октября 1916 года.

— Как отреагировало научное сообщество?

— Попыталось это проигнорировать.

— Несмотря на то, что это сулило большую практическую пользу? Несмотря на то, что антибиотиков не было и открытие д’Эреля было спасением?

— До практической пользы еще надо дожить. Есть такой эффект в науке: чем сильнее утверждение, которое вы собираетесь сделать, тем сильнее должно быть доказательство.

И зачастую важно не только качество, но и количество доказательств. А получилось вот что. Д’Эрель разобрался со своими исходными экспериментами¹. Это очень четкое, качественное исследование, где несколько отправных точек биологии бактерио­фагов современно сделаны прямо в первой работе. Исходя из тех данных, которые у него были, ему было очевидно, что он прав. Но по тем временам утверждение было настолько сильным, что стандартных доказательств оказалось мало. И мало оказалось, как сейчас говорят, продвижения, пиара.

— Научных коммуникаторов ему не хватало?

— Вот именно. Но д’Эрель не смущался, он всячески сам себя пиарил и всем говорил, что есть такая интересная штука — давайте присоединяйтесь. Еще во время Первой мировой войны он пришел к интересному, но спорному выводу: бактериофаги связаны с выздоровлением от инфекционных заболеваний. Как раз бактериофаг он выделил впервые у кавалериста, который шел на поправку от дизентерии. И дальше красной нитью через все его мемуары и через публикации, на которые он ссылается, —они все сохранились, — проходит идея, что, как только кто-то выздоравливает от серьезного бактериального заболевания, мы видим у него появление бактериофага. Те, кому не повезло, у кого бактериофаги не появились, — как правило, умирают.

— И как это объяснил д’Эрель?

— Он решил, что бактериофаги — это компонент иммунитета. Иммунитета не в современном понимании: для д’Эреля это было некое природное явление, живое существо — ­ультрамикроскопический микроб, ­ультрамикроб. Соответственно, микроб не возникает ниоткуда, это еще Пастер показал.

— Ну, а почему тогда у одних это так, а у других нет?

— Не нашлось у кого-то в кишечнике подходящего бактериофага. Он на этот вопрос не отвечал. Но он приводит огромное число примеров из своих исследований, четко подтверждающих эту идею. Это одна из наиболее странных вещей в научном наследии д’Эреля. Сейчас эта концепция совершенно не выглядит адекватной, и я не очень понимаю, почему у д’Эреля столь системно получались подобные результаты. Д’Эрель описывает ситуацию, когда он работал в Калькутте и занимался холерой. Там было три госпиталя. Один — европейский, куда помещали больных европейцев либо очень богатых индусов; их лечили по последнему слову медицины того времени, они находились в комфортабельных палатах при очень хорошем уходе. Был госпиталь похуже, куда попадали индусы среднего класса, и был совсем дыра дырой, где было низовое общество — людей с улицы свозили. И во время эпидемии холеры оказалось, что частота выздоровления от холеры лучше всего вот в этом грязном адском госпитале.

— Где самые худшие условия?

— Да, а в хороших условиях все от холеры решительно умирали. Д’Эрель стал с этим разбираться. Он приводит данные, которые позволили ему утверждать, что больные передавали друг другу бактериофаг. У кого-то он был.

— Получается, что в самом бедном госпитале, где условия и гигиена были хуже, этот бактериофаг передавали?

— Да, совершенно верно. Именно так пишет в своих мемуарах д’Эрель!

— А там, где была стерильность, бактериофаг не кочевал, не курсировал?

— Там — либо человеку повезло, либо нет. Это не очень соответствует современным взглядам на патогенез холеры, хотя есть работы, которые связывают активность бактериофага и заболеваемость холерой фагов в воде. И собственно, даже прогнозы с холерой у пациента с присутствием фагов, но это некий такой специальный случай. Но д’Эрель находил эти специальные случаи абсолютно везде — исследовал ли он чуму или ветеринарные инфекции. Он пришел к выводу, что фаги — это такая соль, только не земли, а иммунитета. И его угораздило сделать, вообще говоря, довольно странный ход. К тому моменту теория иммунитета была довольно продвинутой; она стояла на трех китах: был Мечников со своими фагоцитами, был Пауль Эрлих, который, в сущности, открыл антитела, и был Жюль Борде, который открыл то, что мы сейчас называем системой комплемента — некие белки крови, которые взаимодействуют с антителами, с фагоцитами. Это была хорошо доказанная история, и вся компания получила нобелевские премии (в частности, Борде вместе с Эрлихом — в 1919 году). Феликс д’Эрель уже в своих мемуарах — которые, заметим, были написаны во время Второй мировой, то есть сильно позже, — несмотря на его яркую интуицию и очень четкую логику мышления, цеплялся за свои идеи, в том числе неверные. Он писал, что всю жизнь боролся против теории «так называемого иммунитета Борде и Эрлиха», которые говорят о каких-то антителах, и что этот иммунитет — не более чем иммунитет лабораторных морских свинок. Чтобы понять, что такое иммунитет на самом деле, надо-де идти в «поле», исследовать реальные случаи заболеваний — что он и сделал, собственно. Он совершил несколько очень масштабных рискованных экспедиций и вынес оттуда идею, что антитела — это всё фигня, а на самом деле выздоровление определяется бактерио­фагом. И на этом месте, разумеется, коса нашла на камень: Борде ополчился на д’Эреля и на его бактериофаги.

— И тут коллеги начали, я думаю, прислушиваться все-таки не к д’Эрелю, а скорее к Борде.

— Оказалось, что коллеги не выступали единым фронтом; они вообще в разных странах были разные. Один из современных коллег нашел несколько учебников по бактериологии, изданных в тридцатых годах прошлого века, и посмотрел, какой теории отдавали предпочтение авторы учебников. Четыре из шести, по-моему, отдавали предпочтение концепции Борде. Хотя в 1930-х уже было абсолютно понятно, что это ерунда. Но авторитет Борде был очень велик! Сам Борде, не менее твердолобый, чем д’Эрель, несмотря на большое количество доказательств, в 1933 году (в основном их спор происходил в ­1920-е) выбрал темой для очень почетной, так называемой Крунианской, лекции в Соединенном королевстве не иммунитет, которым он всю жизнь занимался, а теорию бактериофагов. И посвятил два часа изложению совершенно ошибочных взглядов, натянутой интерпретации, в общем-то, довольно четких, качественных данных. (То есть с лабораторной работой у Борде всё было в порядке, и у его коллабораторов тоже.)

Д’Эрель не спорил с Борде напрямую, они особо не общались. Но был другой ученый, который жил неподалеку, в голландском городе Лёвене, и работал в местном университете, — Ришар Брюиног (Richard Bruynoghe). Как и Борде, он был членом Биологического общества Брюсселя. И они там встречались, делали доклады и, собственно, обменивались данными.

— То есть д’Эрель как бы спорил через посредников. А то, что в 1928 году он получил должность профессора в Йельском университете и уехал в Америку, связано с тем, что у него были проблемы с коллегами в Европе — непонимание, напряженные отношения с профессурой?

— Ну давай как раз у покойника и спросим, в чем там было дело. Потому что я сам точно не знаю. Формально, в самый яркий момент этого спора, д’Эрель работал в Голландии, потом опять путешествовал: был в Египте, Индии, занимался исследованиями болезней и бактериофагов в естественной среде. После этого он вернулся в Париж и получил приглашение в Йель. В США многие коллеги д’Эреля имели свой способ думать об этих вещах, и слава богу. Например, был такой генетик Джозеф Меллер, который в 1922 году опубликовал в журнале, кажется, «Американский натуралист» статью, цитату из которой очень любят приводить современные коллеги — биологи фагов, о том, что тельца д’Эреля, возможно, являются примерно тем, что тогда называли генами. «Может быть, это, конечно, и не так, но мы, — утверждал Меллер, — сейчас не видим никакой разницы между генами и фагом».

Я напоминаю, что генетика — формальная генетика, основанная на скрещивании гороха, дрозофилы и некоторых других объектов, — существовала, и была очень продвинутой наукой. Очень тяжелой для восприятия, но тем не менее, так сказать, прогрессивной. И Меллер говорит: «Мы не видим особой разницы в свойствах между тельцами д’Эреля и генами! И может так получиться, что через некоторое время мы получим возможность эти гены растирать в ступке, запекать в печке, смешивать. И может быть, мы, генетики, должны будем стать бактериологами и биохимиками в дополнение к тому, что мы уже стали зоологами и ботаниками». Обращаю внимание — 1922 год!

— То есть американцев было трудно смутить чем-либо. У д’Эреля проблемы в Европе? Приезжайте к нам!

— В то время, когда он получил приглашение, д’Эрель носился как угорелый по всему миру. По-моему, он получил это приглашение, будучи не во Франции, а в Индии.

— Но почему же он не остался в Йеле до конца своих дней? Почему в 1930-е годы д’Эрель отправился в СССР? Почему он принял приглашение Сталина?

— К сожалению, это вопрос плохо изученный.

— По некоторым версиям, причиной был его плохой характер. Он со всеми перессорился.

— Тоже возможно. Скажем так, научных исторических статей про это я не находил. Есть глава в его мемуарах, но это последняя из глав (формально предпоследняя, но последнюю он не написал совсем, есть только заголовок).

— Неужели в его мемуарах нет главы про СССР? И про Тбилиси?

— Есть, но очень короткая.

— Он боялся «руки Москвы»?

— Бог его знает, чего он боялся. Глава про Йель и про Москву очень короткая. В Йель — это тоже интересный момент — его позвали не просто так: его позвали сделать кафедру протобиологии. А протобионтами они называли, в сущности, вирусы. То есть это была первая кафедра вирусологии в мире. И д’Эрель ее сделал, правда, потом она почему-то стала называться кафедрой микробиологии. Он читал какие-то лекции, проводил какие-то исследования. И, по мнению самого д’Эреля, к 1934 году он закончил теоретические исследования роли бактериофагов в выздоровлении. В своих записках он рассказывает, что много обсуждал с американцами образ жизни в США; были вещи, которые он принять не мог. «Многие мои знакомые американцы, — пишет д’Эрель, — путешествуют как туристы, тратят много денег, но когда их спрашиваешь: „Откуда деньги, ребята? Явно же не из вашей личной работы“, они говорят, что где-то собрали денег и заставили их работать». Видимо, какие-то акции купили. В сущности, у д’Эреля был некий диссонанс.

— Он не понимал новых инвестиционных методов XX века?

— Видимо, да.

— То есть, когда мама присылает из Канады регулярно, это он понимал. А как заставить деньги работать, он не понимал?

— Ну, похоже на то. Кроме того, он приехал в Йель в 1928 году, а в ­1929-м случился экономический кризис. И д’Эрель пишет, что наблюдал падение пузыря экономики США. А в то же время в Советском Союзе, где царил дух коллективизма, всё происходило другим способом, на других принципах. И ему было очень интересно, как это устроено. Он с удовольствием принял приглашение правительства Грузинской ССР, переданное его другом Георгием Элиавой, поехать туда поработать.

— Потрясающе! То есть, как работают деньги в новой экономике, понять было трудно, и это вызывало у него неприятие, а как заставляют работать миллионы людей в другой стране и какими методами, ему было любопытно посмотреть?

— Да. И ему очень понравилось. Он побывал в Ленинграде на микробиологической конференции, убедился, что там, в общем, толковые люди. Пообщался в Москве с санитарными чиновниками и решил, что они очень компетентные и говорят с ним на одном языке. Встретился с иностранными учеными — уж не знаю, кто это был, — которые работали в московских институтах. И все ему говорили, и в итоге в Тбилиси он сам говорил, что нигде в мире нет таких замечательных условий для науки, как в Советском Союзе.

— Получается, что он поехал в сталинское Сколково?

— Да, но «Сколково» носило более глобальный характер. И он был очень этим впечатлен, писал об успешных советских экспериментах по использованию фагов для лечения дизентерии или детской диареи. Ездил с семьей в Ленинград, в Москву; сохранились совместные фотографии его жены и жены Элиавы, оперной певицы. Тогда же он написал книгу «Бактериофаг и феномен выздоровления», которую Элиава перевел на русский язык в 1935 году. И посвящена эта книга не кому иному, как товарищу Сталину.

— Феликс д’Эрель добровольно посвятил свою книгу товарищу Сталину?!

— Совершенно точно. Есть предисловие, — не знаю, написанное ли самим д’Эрелем, — где говорится примерно следующее. Бывают ученые-философы, которые иногда угадывают путь, а бывают экспериментаторы, которые кирпич за кирпичом всё делают; но эксперимент не означает абсолютной истины, и только конечный результат позволяет судить, правилен ли был экспериментальный подход, выбранный для решения этой проблемы. И эту книгу, пишет д’Эрель, которая суммирует 20 лет исследований новых путей в медицине, я посвящаю тому, кто строит новое общество, руководствуясь необоримой логикой. Я вижу, пишет он, перед собой безусловно впечатляющий результат во всей своей красе, достигнутый, видимо, советским обществом, и поэтому, поскольку для меня очевидно, что уже никто не может в этом усомниться, я ее посвящаю товарищу Сталину. (Это я еще вольно пересказываю, на самом деле там куда более высокопарно написано.)

— Получается, он считал, что эксперимент по построению нового общества и новой жизни в Советском Союзе удался?

— Во всяком случае, он так написал в предисловии. А насколько искренне, это уже один из вопросов, которые было бы неплохо ему задать. Но тем не менее уже в 1940-е годы он пишет, что да, он очень благодарен советскому правительству, коллегам, Элиаве. Хотя, наверное, он был в курсе, что Элиаву в 1937 году расстреляли.

— Что значит «наверное»?

— Он пишет, что «благодарен своему другу Элиаве, который совершенно блестяще организовал новый институт» и т. д. Пишет о нем как о человеке живом, что совершенно поразительно, поскольку это написано через 10 лет после его смерти.

— Может быть, он писал с оглядкой на то, как это будут читать в Советском Союзе?

— Вероятно, да. К тому моменту он предвидел, что успехи Вермахта будут не очень хороши, и как-то, видимо, опасался…

— …Того, что Сталин домарширует до Парижа?

— Может быть. Но переписывать не стал — он же умер в 1949 году.

— Но погоди, он же был в Тбилиси, когда Элиаву арестовали. И он же из-за этого и покинул Тбилиси. Как же так?

— Это загадка. Действительно, считается, что он покинул Тбилиси в результате ареста Элиавы. Но я никогда не видел документов — писем д’Эреля или иных свидетельств, которые описывали бы сам этот момент покидания Тбилиси, чтó д’Эрель думал, чтó говорил. Сложно сказать. У него осталось двойственное ощущение: друга Элиаву расстреляли, — конечно, очень жаль, но вообще-то условия для работы действительно чудо как хороши.

— И тем не менее в 1935-м он с семьей возвращается в Париж, несмотря на всю его благодарность товарищу Сталину и советским ученым. И потом, когда уже начинается Вторая мировая война, наступает эра антибиотиков. А теперь давай расскажем д’Эрелю, что случилось после того, как он умер. Как дальше развивались события. У нас же есть для господина д’Эреля хорошие новости. Первая хорошая новость, конечно, что Сталин все-таки умер, и это очень важно. Институт в Тбилиси до сих пор работает, а Сталин умер, и это нужно помнить: все тираны умирают, несмотря на то что у них прекрасные врачи, прекрасные условия и кажется, что они будут жить вечно. Но есть еще хорошие новости. Андрей, теперь твой выход!

— Я думаю, что еще одна хорошая новость для господина д’Эреля состоит в том, что мы теперь ­понимаем, что ­такое бактериофаг и как он работает. И если бы действительно удалось оживить д’Эреля, можно было бы пригласить его в нашу лабораторию. Я бы просто показал ему картинки и некоторые видеофильмы о том, как работает молекулярная машина.

— Ты бы хвастался, а он был бы поражен?

— Я думаю, что да, он был бы поражен и ему пришлось бы пережить, как мы уже говорили, двойственное ощущение. С одной стороны, совершенно очевидно, что его хулители из команды Борде были категорически неправы. Бактериофаг — безусловно, отдельный объект, не растворенное вещество, а частица, которая действительно размножается. Но д’Эрель совершенно не принимал эти идеи. Он пишет: мы даже не можем предположить, что у бактерий есть хромосомы, не говоря о генах. Но оказалось, что гены у них есть. Он говорил, что его эксперименты точно показывают: фаги — это бактерии, клетки в гистологическом смысле слова, но в своей простоте они дошли до «простого комочка протоплазмы», тем не менее обладающего фундаментальным свойством метаболизма.

Я думаю, что наша современная концепция вирусной инфекции с образованием новой сущности, т. е. инфицированной клетки… Сейчас даже появился термин, не очень модный, но в фаговой биологии его любят, — вирусоклетка: некая эфемерная сущность, которая существует недолго. Это клетка, трансформированная вирусом под свои нужды. Когда вирус инфицирует клетку, там начинает что-то происходить — метаболизм, направляемый взаимодействием вирусного генома и клеточного аппарата, а иногда и клеточного генома. Так вот, я думаю, что для д’Эреля это было бы абсолютно новым. И ему было бы тяжело это принять, потому что это противоречит его выстраданной концепции. Но противоречит только наполовину, потому что да, сущность — это микроорганизм, но совсем не такой, каким его себе представлял д’Эрель.

— Действительно, это для него и плохая новость, и хорошая одновременно.

— Но, может быть, бальзамом на сердце д’Эреля пролились бы новости не совсем научные, а медийные — о концепциях антипрививочников? Профессор Червонская была бы, наверное, им принята благосклонно, потому что д’Эрель не только критиковал теорию иммунитета Борде — Эрлиха и других, но и говорил, что она вредна для общества, потому что дает начало неправильным способам профилактики заболеваний. Имеется в виду вакцинация, например, которая, с его точки зрения, приносит только вред.

— Он был противником вакцинации?

— Во многом — да. А если она работала, он считал, что это, видимо, исключение. В принципе д’Эрель полагал, что иммунитет в его современном понимании, которое было заложено в работах Борде, Эрлиха и Мечникова, — это не то, что действительно отвечает за выздоровление. Не случайно ведь книжка, посвященная Сталину, называлась «Бактериофаг и феномен выздоровления».

— А еще хорошие новости для д’Эреля есть?

— Еще д’Эреля обрадовала бы новость последних полутора-двух десятилетий о том, что бактериофаги чрезвычайно широко распространены в природе и действительно влияют на жизнь бактерий самыми разнообразными способами везде, где угодно. И они в самом деле важнейший компонент микробного мира, без которого тот был бы совсем другим. Д’Эрель — человек с исходно экологическим мышлением, который искал фаги повсюду. Кстати, наша лаборатория много занимается фагами в кишечнике лошадей, и я всегда с гордостью говорю, что мы ведем свой род от д’Эреля, потому что в его первой книжке есть таблица, где по 36 парижским ломовым лошадям исследовано присутствие бактериофагов к нескольким видам бактерий.

— Значит, ты и твои коллеги в лаборатории — научные наследники д’Эреля?

— Замечу, законные наследники д’Эреля.

— А в какой научный проект ты бы мог д’Эреля позвать?

— Хороший вопрос! Он же человек без высшего образования — как на это посмотрит отдел кадров?

— Ты хочешь сказать, что в Йельском университете в 1928 году отдел кадров работал плохо? В Тбилиси, соответственно, сталинский партком не уследил за отделом кадров, они плохо смотрели. А у вас в институте, оказывается, отдел кадров — это главная проблема?!

— У нас в отделе кадров работают хорошие профессионалы. Они бы его не пропустили. Но я думаю, конечно, что замечательная интуиция д’Эреля нашла бы применение в его любимом деле, в проектах, касающихся практической терапии. И мне кажется, что идея найти связь между какими-то свойствами фагов, которые мы можем увидеть, и их терапевтической эффективностью понравилась бы д’Эрелю, понравилась бы мне. Более того, сейчас обсуждаются перипетии создания и применения фаговых препаратов в медицине, и я был поражен, что некоторые проблемы уже описаны в практическом руководстве д’Эреля, и он дает рекомендации: ребята, вот так делать не надо, а надо делать вот так, — и я готов под этим подписаться. Соответственно, я думаю, что с его замечательной интуицией задача поиска правильных фагов и их композиций была бы совместима, несмотря на то что его представления о биологии не вполне соответствуют современным.

— А я бы как автор подкастов «Не верьте лорду Кельвину!» сегодня обязательно сказала д’Эрелю: «Пожалуйста, не верьте Сталину и, когда будете вывозить свою семью, спасите и Элиаву с семьей тоже. Увезите их с собой, побыстрее и пораньше!» Я бы просила его об этом. А мог ли он это сделать или не мог, мы уже никогда не узнаем.

Андрей Летаров
Беседовала Ольга Орлова

Прослушать подкаст можно по ссылке:
laba.media/materials/podkast-andrei-letarov-ozhivliaet-feliksa-d-erellia

¹ Статью см. на сайте ТрВ-Наука: trv-science.ru/uploads/dHerelle-1917-in-Engl2007.pdf