Академик Евгений Александров: «Моим прибежищем была наука»

Физик-экспериментатор Евгений Борисович Александров, академик РАН, руководитель лаборатории атомной радиоспектроскопии ФТИ им. А. Ф. Иоффе, глава Комиссии РАН по борьбе с лженаукой, рассказал корреспонденту ТрВ-Наука Наталии Деминой об истории своей семьи, необычных судьбах отца, дяди (президента АН СССР) и двоюродного деда, а также о своем пути в науку.

— Где вы родились? Кем были ваши родители?

— В Ленинграде, в 1936 году, в семье выходцев из Киева — Бориса Петровича Александрова и Натальи Емельяновны Киричинской. Мой дед по отцовской линии был сыном саратовского купца. Дед вышел из купеческого сословия и, получив юридическое образование, поступил на государственную службу в должности судьи. Его два сына обучались в реальном училище и приобрели интерес к естественным наукам, которые в начале XX века бурно развивались.

И мой отец, думая о жизненном пути, оставил живопись, которой он увлекся в молодости, и выбрал основным занятием физику. Он был человеком камерного склада, не стремился к пуб­личному успеху и вполне довольствовался ролью хорошего преподавателя физики в высшей школе. А вот мой дядя, Анатолий Петрович Александров, младший брат моего отца, был, наоборот, очень амбициозным человеком с задатками лидера и организатора. Мой дядя в конце жизненного пути стал президентом АН СССР, а мой отец всю жизнь оставался скромным преподавателем — профессором физики в политехническом институте, сочетая педагогическую деятельность с должностью старшего научного сотрудника Физико-технического института (сначала под начальством А. Ф. Иоффе, а потом имени Иоффе).

Оба брата познакомились с Иоффе в конце 1920-х годов, когда Абрам Федорович ездил по новорожденной советской России в поиске научных кадров для вновь образуемых научных институтов. Иоффе, до того недавно получивший докторскую степень в Германии у первого нобелевского лауреата — Рентгена, был в чести у советской власти и состоял тогда директором сразу двух институтов в Ленинграде — Физико-агрономического и Физико-технического. Анатолий Петрович работал у Иоффе в Физтехе, а мой отец — в Физико-агрономическом. Потом он тоже перешел в Физтех, оставаясь в Физико-агрономическом институте по совместительству.

Мои воспоминания начинаются с двухлетнего возраста, с дома № 37 на Лесном проспекте в Ленинграде, где наша семья жила в коммунальной квартире № 509. Оттуда на трамвае № 9 мы ездили до трамвайного кольца в Лесное, в гости в дяде, у которого была большая отдельная квартира прямо в Физико-техническом институте — в одном крыле жил директор академик Иоффе, а в другом — его любимец, молодой Анатолий Александров с совсем молодой второй женой и со вторым юным сыном Ваней, моим обожаемым другом, моложе меня на 10 месяцев.

Потом я оказался вместе с ними всеми в эвакуации во время войны в Казани — в пять лет туда приехал, в девять лет оттуда уехал. Всё это время я был рядом с отцом в Казанском университете. Отец мне постоянно рассказывал всякие научные новости, и я совершенно не сомневался, что буду, когда вырасту, заниматься наукой.

— У вас есть братья или сестры?

— Была сестра, уже умерла. Она была старше меня на три года. Она очень помогла моему становлению как физика в том отношении, что была немного тугодумкой. (Я поясню это чуть позже.) Во время войны мы потеряли мать и были сиротами при отце. Мама умерла от голода в Казани. Все недоедали, знаете ли… Она нам отдавала часть еды. Дистрофия была у всех. Отец тоже был очень плох. Семья дяди, который уже был членом-корреспондентом АН СССР и пользовался дополнительным снабжением, нас как-то подкармливала.

Меня во время войны устроили в туберкулезную лечебницу под Казанью, нечто вроде лесной школы, там принимали на один месяц на откорм голодных детей. Я был сыном интеллигентных родителей с хорошо поставленной речью, и я очень понравился медперсоналу, в результате чего мне каждый месяц там продлевали пребывание. Я провел там 11 месяцев, и это меня спасло. Но, пока я там был, умерла мать, я даже не был на ее похоронах. Приехал — а ее нет.

В конце 1944 года мы вернулись в Ленинград из эвакуации. Мы с сестрой при вдовом отце были очень самостоятельными детьми, с большим чувством ответственности. Сестре трудно давалась математика, астрономия, физика — я ей помогал, хотя был на три года ее моложе. Я читал все ее учебники заранее и потому в школе был совершенной звездой. Тем более что после войны это было довольно просто — если ты хотя бы умел читать, это сразу же поднимало тебя. Потому что из-за трудностей войны до пятого класса большинство детей читало только по складам. А у меня с этим никаких трудностей не было.

— У вас не было раздвоения между физикой и математикой? Что больше всего нравилось?

— Мне и то и другое нравилось. Да и это сильно зависело от учителей. После 7-го класса я получил прекрасного учителя математики. Иосиф Борисович Лившиц — фронтовик, с обруб­ленными пальцами обеих рук, — был совершенно гениальным учителем. Человек он был взрывчатым, нетерпимым — чуть что, давал подзатыльники. Был язвительным и саркастичным, презирал дураков и не скрывал этого. Его боялись и любили. Вся моя рабочая математика была от него, не из института. Институтское образование я не очень любил, а школа мне дала очень много.

Кроме того, в школе я был правой рукой учителя физики, Бориса Анатоль­евича Шмырова, он завел кружок физики, но из многих членов этого кружка прижился один я. И, по существу, я готовил ему все демонстрации, был при кабинете физики ассистентом. Я его удивлял изобретательством, и он меня удивлял интересными задачами. Удивляясь, я обращался к отцу, и он меня дополнительно просвещал.

— У вас была особенная школа?

— Самая простая. Я в первый класс устраивался сам, во второй — сам, сменил три школы. После войны жили очень бедно. Помню, что мне в школе выделяли какую-то одежду и ­обувь. Потом отец женился на своей старой вдовой приятельнице по Киеву, и у меня появилась мачеха. Вполне интеллигентная и, в общем хорошая, но она очень не ладила с моей сестрой. Причем сестра была сначала решительно настроена, хотела, чтобы отец женился на этой женщине. А я — наоборот, считал, что это будет изменой моей матери. И поначалу все думали, что главное препятствие для женитьбы отца — это я. Но потом всё перевернулось. Оказалось, что со мной мачеха хорошо ладит, а с сестрой отношения настолько испортились, что после окончания медицинского института сестра уехала на Дальний Восток и вернулась только после смерти мачехи.

— Мешали бытовые вопросы?

— Они обе были женщинами с сильным характером. И в быту рядом им было очень тяжело. И еще тогда очень испортились отношения между братьями — московским, уже великим академиком Александровым, и его старшим братом в Физтехе, потому что их вторые жены очень невзлюбили друг друга. Потом я узнал, почему: у дяди Анатолия был юношеский (киевский) роман с моей мачехой. Она была старше его лет на шесть. В этом обновленном знакомстве она относилась к дяде весьма высокомерно, а он обижался. Он же в 1950-е годы уже очень высоко вознесся и отношение к себе без пиетета не терпел.

Кроме того, у братьев были и какие-то детские счеты. Дядя Анатолий рос таким брошенным ребенком в семье. Их мама, моя бабушка, умерла еще раньше, чем наша, ему было тогда только три года, его брат был старше его на пять лет, а сестра на десять. У них была своя жизнь, и они мало обращали на младшего брата внимания. Он тянулся за ними, а они на него не обращали внимания.

Братья выросли очень-очень разными. Дядя Анатолий был огромного роста, склонный к командованию, всем заправлял. А мой отец был довольно низеньким, но элегантным и хорошо образованным — знал языки, музыку, брату Анатолию ничего этого уже не досталось. И он смолоду смотрел с завистью на старшего брата и всю жизнь говорил: «Борис был гораздо умнее меня». (Мой отец — 1898 года рождения, а дядя Анатолий — 1903 года.)

Так что, когда случилась революция, моему отцу было 19 лет, а дяде было 14, и он в 16 лет ушел к Врангелю.

— Ничего себе! Президент Академии наук СССР когда-то воевал за Врангеля?!

— Это была страшная тайна. КГБ об этом, видимо, знал, и держал его всё время «на крючке». Мне потом объясняли, что на самые высшие позиции в Советском Союзе допускали только тех, у кого были какие-то грехи перед советской властью.

— Известна история о том, как Игорь Тамм попал в плен к Махно. И вынужден был решить там какую-то сложную задачку, чтобы Махно его не расстрелял.

— Мой дядя был уверен, что о его прошлом никто ничего не знает. А за ним числились большие грехи, потому что он у Врангеля получил три георгиевских креста. То есть он очень успешно бил красных. Впрочем, подробности неизвестны. Однажды он лежал за пулеметом, стреляя по коннице, которая неслась на него. Он был рядовым — 16 лет! Мне он об этом впервые, и наверное первому, рассказал в 1969 году. И только теперь стало известно, что Ефим Славский¹ об этом знал. Он где-то сказал: «…в Гражданскую мы оба воевали, только по разные стороны».

— Где ваш отец жил во время Гражданской войны?

— В Киеве. Семья там выживала как могла.

— «Дни Турбиных» Вам, наверное, очень близки?

— Ну да. Это была прямо их тогдашняя жизнь. Причем главным был мой дядюшка, который был очень общительным и очень предприимчивым, в духе Остапа Бендера. Отец мне рассказывал: его брат промышлял тем, что белым днем на Крещатике вывинчивал электрические лампочки, забираясь на «когтях» на столбы и изображая из себя муниципального работника. Потом эти лампочки продавали на толкучке. Жизнь была очень сложной. Они с отцом варили мыло, самогон, занимались преподаванием в школе… Вертелись как могли. Потом моего отца «прибило» к Наркомату образования. И он работал с беспризорниками. Знал Антона Макаренко, но не любил его.

— А почему?

— Говорил, что тот был жестоким человеком, бил беспризорников, а в своей книге «Педагогическая поэма» изображал из себя святого. А потом братья пошли в науку, в физику. Прибились к Иоффе, перебрались в Петроград. Отец всю жизнь читал лекции, и я постоянно приставал к нему с вопросами: как, что, отчего? Почему радужная пленка на поверхности луж? И отец говорил, что «это тебе расскажут на втором курсе вуза».

— Как же так получилось, что братья занимались чем-то ненаучным, и вдруг — раз! — и занялись физикой?

— Дело в том, что тогда естественные науки имели огромную притягательность. На грани XIX–XX веков возникла вспышка интереса к на­уке. Весь мир ждал от науки чего-то невиданного — «век пара и электричества»! Мой двоюродный дед Роберт Эдуардович Классон, дядя моего отца и Анатолия Петровича, был известным электротехником. Он окончил Петербургский технологический институт, стал действующим крупным инженером и строил первые электростанции в Москве. Одна из электростанций Москвы названа его именем. Он был наполовину немцем, наполовину шведом. Классон задолго до революции стал кем-то вроде главного российского электротехника, электрифицировал добычу нефти в Баку, выступал в роли второго Нобеля, занимаясь интенсивной индустриализацией России еще до Первой мировой войны. После революции он оказался в поле пристального внимания новой власти. ГОЭЛРО был его проектом. Ленин его держал при себе, но не любил, потому что дед был смолоду его политическим оппонентом: ещё в Технологическом институте в Петербурге Классон вел кружок «легальных марксистов», а Ленин был нелегальным марксистом, но приходил на занятия этого кружка и оппонировал деду, которого, видимо, относил к «оппортунистам». Дед был постарше Ленина (на два года. — Ред.).

Из истории партии известно, что на квартире у Классона Ленин как раз и познакомился с Надеждой Крупской — «на блинах», т. е. на Масленице. А потом, когда Ленин стал главным правителем страны, Роберт Эдуардович оказался у него под рукой по части электрификации.

Кроме участия в разработке проекта ГОЭЛРО, Классон оказался автором всесоюзного проекта «Гидроторф». Дело в том, что в России тогда были большие трудности с углем и нефтью, а электростанции надо было чем-то топить. И тогда мой дед предложил их топить торфом, запасы которого на севере России были просто необозримыми. Но торф надо было как-то добывать. Как? Дед предложил размывать его струей воды, превращая в кашу, которую высаживать на поля, выпаривать и нарезать прессованными брикетами. Вот эти торфобрикеты с тех пор были еще много десятилетий в ходу. Всё это было результатом проекта «Гидроторф».

И Роберт Классон был на хорошем счету у советской власти, но всё время с ней ссорился. Ему в качестве директоров электростанций присылали всяких малограмотных выдвиженцев-пролетариев, и он с ними скандалил. Ленин писал ему угрожающие записки: «Мы с вами тут не на марксистском кружке! Смотрите! ­Мечтаете о реставрации ­капитализма?» А Ленин Классону, на самом деле, был весьма обязан, потому что дед был процветающим инженером и довольно богатым человеком, у которого Ленин просил деньги на издание «Искры». Финансовое процветание Классона было, между прочим, совершенно оправданно — говоря нынешним языком, дед занимался инновациями, был «на острие прогресса» — он оказался пионером массированного внедрения в электроэнергетику трехфазного тока, техники трансформации напряжения и высоковольтных линий электропередач.

В деле электрификации Россия оказалась впереди Европы, которая в то время пользовалась в основном постоянным током. И это при том, что вся новая электротехника заказывалась в Германии! Царская Россия умело использовала международное распределение труда — теорию переменного тока разрабатывал русский Михаил Доливо-Добровольский, (у которого учился Классон), а трёхфазные генераторы и двигатели для России строили немцы.

Классон довел напряжение высоковольтных передач до 200 тыс. вольт, это был мировой рекорд. По части электрификации Россия тогда была, действительно, «впереди планеты всей», потому что поздно за это взялась и с самого начала стала использовать самую передовую технику.

Классон скончался в феврале 1926 года прямо на заседании правительства, после того как произнес пламенную речь о развитии энергетики. Если бы не такая ранняя смерть, то его наверняка бы судили и расстреляли по какому-нибудь делу типа Промпартии. Тучи над ним уже сгущались. После смерти Ленина его еще поддерживала Крупская, но вряд ли она бы смогла его защитить. У нее самой были проблемы со Сталиным.

— Как вы выбрали вуз?

— Как-то очень естественно. Я спрашивал у отца: куда идти? Он сказал: «Да иди в Политех, тут рядом с домом». Мы жили рядом с Физико-техническим институтом, по существу, в корпусе второго павильона Физико-технического института, в двухстах метрах от Политехнического института. «Зачем тебе в университет таскаться через весь город?» Кроме того, отец преподавал там. Я у него никогда не учился, то есть мне он ничего не преподавал, но ему все было знакомо. Он мне говорил, например: «Вот пойдешь на кафедру Наследова, я с ним поговорил».

— Что это за кафедра?

— На физико-механическом факультете, он считался тогда «самым-самым», а меня тогда интересовала, конечно, исключительно атомная энергия. Потому что первой научной книгой, которую я прочитал, была книга Г. Д. Смита «Атомная энергия для военных целей: официальный отчет о разработке атомной бомбы под наблюдением правительства США», которую американцы издали в качестве «рассекреченного отчета» о всей атомной проблеме почти сразу после первого успешного испытания бомбы.

— На английском языке?

— Нет, она тут же была переведена на русский, ее в СССР издали тиражом 30 тыс. экземпляров. Издали — и очень скоро изъяли из продажи, после чего она была второй раз издана уже в виде «синек» и распределялась под номерами только по секретной линии. И у нас дома был такой «засекреченный» экземпляр. Но с истинными фотографиями из изданной книги. Я тогда даже и не знал, что она была официально издана. Просто Берия поначалу считал, что ее надо широко издать, а потом решил, что всё это надо засекретить. И это была очень неосторожная публикация со стороны американцев, потому что там детально был описан весь атомный проект. Без технологических подробностей, но прямо инструкция — что и как надо делать.

— Ваш дядя участвовал в атомном проекте?

— Еще как! Он был сначала заместителем И. В. Курчатова, а после его смерти стал директором Курчатовского института и оставался в этой должности лет тридцать. А в Москву его забрали вместе с большой группой физтеховцев в 1946 году «на укрепление атомного проекта» под начало Курчатова, которого мобилизовали, назначив начальником проекта, несколько раньше, ещё до конца войны.

— Вы не знали об этом?

— Абсолютно ничего! Дядя свято придерживался требований секретности и никогда ничего никому не рассказывал. Во время войны он тоже занимался военной тематикой — размагничиванием кораблей, за что получил Сталинскую премию первой степени. Он занимался защитой кораблей от магнитных мин. Еще до войны эту тематику задали Физтеху моряки, и она оказалась очень «в тему», как только началась война.

Сначала Курчатов был рядовым работником в команде моего дяди по размагничиванию, а потом, когда стало ясно, что пора заниматься атомной бомбой, Курчатова назначили одним из главных в этом проекте. Сначала было несколько кандидатов на должность главы проекта со стороны физиков — Иоффе, Капица и Курчатов (он был самым молодым из них). В конце концов утвердили Игоря Васильевича, и это оказалось самым правильным решением, потому что Иоффе был уже стар и в ядерной физике мало что понимал. Пётр Леонидович был жутко амбициозным, абсолютно не терпел никакого командования надо собой. А Сталин велел делать всё точно так, как было у американцев, потому что, кроме этой книги Смита, было огромное количество материалов, вытащенных у американцев стараниями нашей внешней разведки. И генералиссимус велел ни на букву от них не отступать.

— «Сначала повторим, потом можно и что-то другое делать»?

— Да. И тогда произошел скандал с Капицей, который не желал подчиняться Берии и всё время с ним спорил и всячески его позорил перед кремлевским вождем, писал тому записки, что «надо убрать этого мужлана, он ни черта не понимает». Сталин все эти записки показывал Берии, тот весь кипел, и в конце концов по его настоянию Сталин разрешил снять Капицу вообще с директоров института и отправить в ссылку, на дачу.

— Но жизнь сохранил всё-таки.

— Да. Он сказал: «Ладно, я тебе его сниму, но ты его не трогай». И это было, на самом деле, очень мудро: Капица был чрезвычайно авторитарен и самоуверен, он всё хотел делать по-своему. Не терпел никакого начальства над собой. А Курчатов был молодой, послушный, делал всё «как надо». Кроме того, он был в курсе дела, потому что он этими ядерными делами занимался еще до войны. В отличие от Капицы, который только-только у Резерфорда что-то посмотрел, а идеями извлечения ядерной энергии совершенно не занимался. (И это неудивительно, потому что сам Резерфорд, несмотря на свои замечательные эксперименты, приведшие к открытию атомных ядер, на вопрос о практических перспективах своего открытия отвечал, что у него нет никаких перспектив!)

В общем, Курчатов был самым компетентным из трех претендентов на роль главы ядерного проекта и одновременно «договороспособным». А замом у него был мой дядя, который собственно оружием не занимался, ему были поручены атомные подводные лодки. Но это было уже после снятия опалы с Капицы после смерти Сталина, потому что сначала дядю Берия назначил директором института Капицы. (Этого Пётр Леонидович дяде никогда не простил, а впоследствии распространил неприязнь даже на меня. Я расспрашивал дядю много позже о Капице, и дядя отзывался о нем сугубо положительно!)

И вот с 1946 года всё семейство дяди уехало в Москву с дюжиной сотрудников Физтеха воплощать атомный проект, а мой отец остался в Физтехе на скромных ролях начальника лаборатории и преподавателя физики. Но и оставшиеся в Ленинграде физтеховцы занимались атомной проблемой — теперь уже водородной бомбой, точнее, разработкой промышленного разделения изотопов лития. Потом на этой теме отец защитил докторскую диссертацию, вторую в своей жизни. Первую ему заблокировал «народный академик» Лысенко.

— Тот самый?

— Да, тот самый.

— Как же он мог на физику покушаться? Или ваш отец каким-то образом занимался генетикой?

— Отец перед войной занимался физикой теплообмена почв, изучал, как защитить посевы от радиационных заморозков. И у него была докторская диссертация на эту тему.

— Почему радиационных?

— А это когда у вас ночь без облаков, тогда происходит выхолаживание земли в космос. Это называется «радиационный заморозок». Тепловое излучение Земли беспрепятственно уходит в космос. Вся земля утром покрыта инеем, если вы что-то не вовремя высадили, то все замерзнет. И отец тогда изобрел такой способ: самые чувствительные посевы надо покрывать одеялом из станиоля — алюминиевой фольги, которая идеально отражает инфракрасное излучение назад в почву, и почва остается при этом теплой. А Лысенко, который был «великим народным академиком», приезжал с инспекцией в Ленинград. Его повели к отцу, который как раз блистал на сельскохозяйственной тематике. Лысенко его доклад выслушал и презрительно сказал: «Значит, если я на морозе железную перчатку надену, мне тепло будет? Спасибо, профессор, спасибо!»

— То есть столкновение с лженаукой для вас началось еще с отца?

— Конечно, я был наслышан о подобных историях. И отец защитил эту докторскую диссертацию в Казани в 1943 году, а ВАК ее не утвердила. И вторую диссертацию он защитил через 30 лет, за три года перед смертью.

— Даже брат ему не смог помочь в защите диссертации?

— А в те времена такая тема даже не возникала. Никакой административной власти тогда у дяди не было, а когда она возникла много лет позже, он ею почти никогда не пользовался. Можно было ожидать поддержки от Иоффе, но и его позиции во власти были неизмеримо слабее, чем у Лысенко.

— Вы часто общались с дядей?

— Очень мало. По существу, я стал знакомиться с дядей, когда я уже был совсем взрослым. В 1969 году дядя приезжал навестить отца, который лежал в больнице при смерти. Тогда мы с ним как-то поговорили, выпили водки, и он мне рассказывал о своих делах с Георгиевскими крестами. Это тогда был жуткий секрет.

— Почему он вам рассказал, как думаете?

— Трудно сказать — он и детям своим ничего не рассказывал. Видимо, он расчувствовался после визита к умирающему брату и захотел быть со мной, сыном своего брата, откровенным. Он мной заинтересовался — я был в свои 33 года молодым доктором наук, первым доктором в новом поколении Александровых.

— В каком-то смысле вы продолжили его научный путь?

— Да. И когда я делал доклад в Академии наук на сессии отделения физики, он пришел меня послушать (я не знал, что он там будет). Я рассказывал о своих работах по интерференции атомных состояний и предъявил эффектную осциллограмму «квантовых биений» — по существу, первую явную демонстрацию существования «кубитов» — теперь очень популярных в разговорах о «квантовых компьютерах». Меня спросили из зала, почему глубина модуляции на осциллограмме ниже, чем следует из теории. Я ответил, что это потому, что я наблюдал люминесценцию смеси изотопов кадмия с различными гиромагнитными отношениями, в то время как в приведенном теоретическом выражении подразумевался один четный изотоп, которого у меня не было. И тут я услышал, что из зала кричит дядя: «Ты бы у меня спросил! Я бы тебе дал чистый изотоп!» И я почувствовал, что он испытывает за меня семейную гордость!

— Он уже был тогда президентом Академии?

— Нет. Президентом был еще Мстислав Всеволодович Келдыш. Между прочим, с Келдышем я вскоре встретился — он вручал мне премию Рождественского. Я тогда впервые попал на собрание Академии и очень удивлялся — такие там все старые! Одного старика под руки вели к трибуне. Но когда он заговорил, он как-то преобразился, в глазах блеснул огонь, и я подумал: в этих академиках что-то есть!

Евгений Александров
Беседовала Наталия Демина

Продолжение следует

¹ Е. П. Славский (1898–1991) — один из руководителей проекта по созданию советского ядерного оружия, глава Министерства среднего машиностроения СССР. — Ред.

Академик Евгений Александров: «Моим прибежищем была наука» — 2