Тихий год 30-летних исторических юбилеев

Подходит к концу 2019 год, и, мне кажется, всё сильнее ощущается его тесная связь с годом ­1989-м, когда в течение очень короткого времени произошли гигантские, поистине тектонические сдвиги в мировой истории, в значительной степени определившие не только дальнейшую траекторию СССР/России, но и Европы и всего мира. Среди прочего они оказали огромное влияние на пути развития науки в нашей стране и в мире. Нынешние исторические и научные события у всех на виду и на слуху, но (особенно по контрасту с ними) есть очень сильное ощущение, что те события тридцатилетней давности всё еще не оценены и не осмыслены в достаточной мере. Поэтому хочется отойти немного в сторону и вспомнить, как это всё было, в особенности еще и потому, что мне посчастливилось оказаться в то время довольно близко к эпицентру многих событий и наблюдать их собственными глазами.

В ноябре 1988 года я получил извещение из Фонда Александра фон Гумбольдта в ФРГ о том, что мой исследовательский проект вы­играл в конкурсе и представительная комиссия немецких профессоров присудила мне исследовательскую стипендию. Так что осенью 1989 года я собирался отправиться в Майнц, в Институт химии Общества Макса Планка, работать в группе Карла Хайнцингера.

1989 год был насыщен событиями. 15 февраля последняя колонна советских войск пересекла афгано-советскую границу, завершилась десятилетняя афганская война. В СССР тем временем уже разворачивалась первая в истории более-менее свободная избирательная кампания по выборам на Съезд народных депутатов. Сотрудники Черноголовского научного центра АН СССР принимали в этой кампании очень активное участие. После многих митингов нашими кандидатами на съезд стали А. Д. Сахаров от Академии наук и Ю. Н. Афанасьев — как депутат по Ногинскому избирательному округу, к которому относилась Черноголовка. Их выступления на съезде в мае теперь стали достоянием истории.

Тем временем в феврале — апреле 1989 года в Польше прошли переговоры «Круглого стола» польского правительства с «Солидарностью», среди активистов которой было значительное количество научных работников и интеллигенции. Исходом переговоров стали выборы 4 июня 1989 года, завершившиеся убедительной победой «Солидарности», что положило начало экономическим и политическим реформам в Польше.

Тем временем в апреле 1989 года Венгрия отключила ток через колючую проволоку на границе с Австрией, а в мае начала демонтировать и сами пограничные заграждения. Открытие границы не только облегчило венграм посещение соседней Австрии, но и открыло возможность немцам из ГДР бежать в ФРГ через Австрию. Знаменитая Берлинская стена еще продолжала существовать в ГДР, но в ней становилось всё меньше смысла. Только во время пограничного «Пикника дружбы» между венграми и австрийцами в августе 1989-го более 900 граждан ГДР, находившихся в Венгрии в отпуске со своими семьями, штурмом пересекли границу и отправились дальше на Запад.

Этот поток восточногерманских беженцев нарастал тогда буквально с каждым днем. Уже в августе 1989 года дипломатические представительства ФРГ в Берлине, Будапеште и Праге вынужденно прекратили прием посетителей из-за наплыва беженцев из ГДР, добивавшихся въезда в западногерманское государство. В сентябре 1989 года несколько жителей Восточной Германии перелезло в Праге через забор посольства ФРГ. Узнав об этом в телевизионных новостях, в Прагу ринулись тысячи восточных немцев в стремлении навсегда покинуть свою социалистическую родину. Они приезжали с маленькими детьми, с бабушками, со множеством чемоданов и карабкались через стену посольства как могли. Но «Бархатная революция» в самой Чехословакии началась несколько позднее, в ноябре.

В 1989 году дух стремительных исторических перемен буквально носился в воздухе и ощущался, казалось, всеми. Не случайно именно в июле 1989-го Френсис Фукуяма опубликовал свою знаменитую статью «Конец истории?», которая позднее была развернута им в целую книгу. В сентябре 1989-го в Южно-Африканской Республике президентом был избран Фредерик де Клерк, который начал ликвидацию системы апартеида в ЮАР. Он отменил многие расистские законы, после десятилетий заключения из тюрьмы был выпущен Нельсон Мандела. Однако в Китае в июне 1989-го были жестоко подавлены мирные студенческие демонстрации на площади Тяньаньмэнь. Глобальный мир, действительно, быстро менялся, хотя не все изменения выглядели многообещающе…

Как раз в конце сентября 1989 года я поездом отправился в ФРГ реализовывать свою Гумбольдтовскую стипендию. Вагон из Москвы шел только до Восточного Берлина, и для пересадки на поезд в ФРГ нужно было пешком пересечь границу. Это оказалось совсем не примечательным событием. Самой Берлинской стены я тогда даже не увидел. Переход на станции Фридрихштрассе был подземный, восточногерманский пограничник кинул на меня быстрый подозрительный взгляд, но молча поставил штампик в синий советский служебный паспорт. Утром я уже был на пути в Маннхайм, где предстояло два месяца изучать немецкий язык в Гёте-институте, прежде чем приступать к исследованиям в Майнце.

Западногерманский поезд несколько часов тянулся из Берлина по территории ГДР до границы с ФРГ, и вид из окна представлял собой сплошные ряды колючей проволоки по обе стороны железнодорожных путей. Изредка попадались заброшенные со времен войны полустанки и вокзальчики, на которых не было никаких остановок, но поезд проходил их особенно медленно, и на каждой платформе через 5–10 метров стояли гэдээровские пограничники с автоматами Калашникова наизготовку. Правительство по-прежнему пыталось предотвращать побеги граждан ГДР через границу на крышах вагонов.

Юбилейные торжества в ГДР 7 октября по случаю сорокалетия основания республики я наблюдал уже по телевидению в Маннхайме. М. С. Горбачёв приехал из Москвы поздравлять юбиляров, выступил там с речью и пообщался с восточными немцами, которые тысячами высыпали на улицы Восточного Берлина и хором скандировали: “Gorbi, Gorbi, hilf uns!” Почти сразу после его отъезда в ГДР тоже постепенно началась своя перестройка.

Тем временем в середине октября Фонд Гумбольдта пригласил всех вновь прибывших стипендиатов на ознакомительную встречу в Бохум. Фонд устраивает такие встречи три раза в год, чтобы помочь новым стипендиатам освоиться в Германии и ознакомить их с правилами и возможностями фонда. Там я обнаружил, что среди примерно полутора сотен новых стипендиатов есть и больше дюжины соотечественников. Мы, естественно, быстро перезнакомились. Сразу убедились, что, не сговариваясь, большинство решило приехать в Германию вместе с семьей. Это было очень нетривиальное решение. Ранее даже высокопоставленным командированным из СССР не позволялось ездить за границу всей семьей. На это нужно было особое очень специальное разрешение. Жена могла только на пару недель навестить мужа в научной командировке, если оная продолжалась более полугода. В 1989 году это ограничение было снято, и мы были одни из первых, кто воспользовался новой возможностью.

В перерыве заседаний к нам подошел возбужденный генеральный секретарь Фонда Гумбольдта Хайнрих Пфайфер и с восторгом сказал: «Представляете, вас здесь сейчас 17 человек из Советского Союза! В предыдущие десятилетия из СССР приезжало только 3–4–5 человек в год, а сейчас вас уже 17 человек всего за четыре месяца!» Еще через полгода на другой подобной встрече мы выяснили, что нас уже около 50, а еще через полгода — более 100. Фонд Гумбольдта уже не только с восторгом, но и с некоторым испугом наблюдал за мощным потоком сильных научных заявок из СССР, которые он не был в состоянии удовлетворить. Тогда ежегодное количество стипендий было специально увеличено с 500 до 600, чтобы удовлетворить этот очень квалифицированный спрос на исследовательские стипендии из СССР, обоснованный серьезными научными проектами.

А в конце октября 1989 года я, доучивая немецкий в Маннхайме, решил заранее съездить на свое будущее место работы в Майнц, благо добираться туда на поезде было всего около часа и можно обернуться за полдня после занятий. Договорились с Карлом Хайнцингером, что приеду 9 ноября после обеда. Из немцев в его группе работали только секретарша и два аспиранта из Баварии. Остальные были визитеры-стипендиаты из разных стран Восточной Европы: Ева Хавлицка из Лодзи, Габор Надь из Будапешта, Зденек Сланина из Праги. В связи с уже начинавшейся либерализацией научных контактов Восток — Запад как раз в это время на несколько дней приехали два профессора из Лейпцига, Рейнхолд Хаберландт и Зигфрид Фрицше. Собственно, я и попросился работать у Карла в группе, потому что давно знал, что венгры там часто работают, и из публикаций было понятно, что им позволяется считать в Германии на самом мощном в мире в то время суперкомпьютере CRAY, который для СССР был под суровым западным эмбарго. В надежде поработать на этой легендарной машине я и ехал в Майнц.

Но в тот вечер мы почти не обсуждали науку. Очень быстро за кофе и пивом разговор свернул на то, что происходит в наших странах. Изменения были настолько стремительными и всеобъемлющими, что прогнозировать даже ближайшее будущее никто не решался. Но в то же время все были уверены, что оно будет лучше, чем настоящее, и была полная уверенность, что каждый может поучаствовать и поспособствовать этим изменениям лично. Я с гордостью показывал портрет Ю. Н. Афанасьева в свежем номере Spiegel и рассказывал, как сам целый день агитировал за своего депутата накануне выборов на городском рынке в промозглом снежном мартовском Ногинске. Зигфрид рассказывал, как каждый понедельник вечером с начала сентября весь Лейпциг выходит на демонстрации с требованиями реформ и демократических свобод. Габор радовался, как хорошо и спокойно происходят важные перемены в Венгрии, и только сетовал, что в соседней Румынии очень плохо относятся к венгерскому национальному меньшинству, предрекая, что Чаушеску плохо кончит…

Поток восточногерманских беженцев через Австрию к тому времени еще более усилился, тысячи людей ежедневно пересекали границу Баварии, пешком, с семьями, с сумками и чемоданами, по уже заснеженным ноябрьским горным дорогам. Для их размещения близ границы срочно освобождались школьные спортзалы и казармы бундесвера, и правительство ФРГ в полной растерянности подумывало уже о введении чрезвычайных мер.

Домой в Маннхайм я вернулся только за полночь, включил телевизор, и тут только узнал, что Берлинская стена, наконец, приоткрыта, и тысячи восточных берлинцев моментально бросились проверять реальность этого события, часто прямо в пижамах и ночных рубашках…

К концу ноября закончился курс немецкого, и я переехал в работать в Майнц. Еще через две недели ко мне прилетела жена с двумя дочками. Началось наше совместное путешествие по странам и континентам, которое с тех пор уже не прекращается.

К самой Берлинской стене я попал только почти через год, когда в рамках исследовательской поездки по ФРГ, которую Фонд Гумбольдта организует для всех своих стипендиатов, мы оказались в Берлине всего за три недели до формального объединения Германии. Это был первый год, когда в рамках такой поездки можно было беспрепятственно заезжать не только в западные, но и в восточные земли. Несколько кусочков Берлинской стены, которые я тогда собственноручно отколол, до сих пор использую в качестве учебного пособия для студентов.

Недавно мне посчастливилось познакомиться с известным восточногерманским молекулярным биологом и гражданским активистом Йенсом Райхом, который сыграл чрезвычайно важную роль в общественных событиях 1989–1990 годов в ГДР, а в течение предшествующих двадцати лет вносил также значительный вклад в интеллектуальную подготовку произошедших в 1989 году исторических изменений. Наш разговор с ним о роли стены в жизни ученых и о роли ученых в судьбе стены см. по ссылке ниже.

Андрей Калиничев,
профессор Высшей школы горных наук и телекоммуникаций в Нанте (Франция), член редсовета ТрВ-Наука

Йенс Райх: «Вырваться из клетки на свободу»